Желтизна

— И не забудь выпить жаропонижающее вечером, ладно? Температура снизилась, но всё ещё выше твоей нормы. Я не уверена, как твой организм это воспримет, но не помешает точно, — Поппи хлопотала, отдавая мне в руки уже третью склянку, а следом обеспокоенно потрогала мой горячий лоб. — Ты точно не знаешь, что выпил? Я в эн-ный раз покачал головой, чувствуя, как боль от этого переместилась куда-то в висок. — Знаю только, что она была белого цвета и мне от неё плохо. — Ты тоже умный! Зачем принимаешь незнакомые таблетки? — она аккуратно потрепала меня по щеке, зная, что если приложит силу, то мой мозг взорвётся от тупой боли. Понизив тон, медсестра спросила: — Тебя ведь не напоили ничем? Если так подумать, то я сам виноват. Нечего было принимать хрень из рук тех, кому не доверяю (хотя, по-хорошему, из ничьих нельзя). В своё оправдание могу привести лишь своё не самое адекватное состояние в тот момент, но мисс Помфри я раскрыть детали не мог. «Знаете, мадам, недавно я трахнул Люциуса Малфоя и, поскольку он ненасытная шлюха, то дал мне какой-то ёбаный аналог виагры. Ну, понимаете, чтобы не падало. Теперь у меня температура второй день и я хочу прирезать его за то, что он умолчал о побочках». Скажи я это вслух, то не смог бы смотреть ей в глаза больше никогда. — Нет, мадам, просто несчастный случай. Я улыбнулся навстречу её подозрительным глазам. Выходя из медпункта, мне хотелось истерично разбить все склянки о стенку и побиться о неё же головой. Виновата, конечно, была головная боль. Обычно я был не настолько эмоционален, но в этот раз всё было против меня: и боль, и ужасное настроение, и тонна эссе, свалившихся на голову... Но главным злом, конечно, я считал его. Люциуса. На следующий день, когда впечатления слегка — но не окончательно — улеглись, я почувствовал медленно зарождающуюся в себе злобу. Действительно, на трезвую голову было легче оценить всё то, что он сделал в моём отношении, и без давящего на мозги стояка я лучше различал вызванную искуственно похоть и мои собственные чувства. (А точно ли искусственно?). Я помотал головой, с отчётливо проступившим отвращением подавив мысли о том вечере. Сейчас, вспоминая как я отчаянно выпрашивал прикосновения, с какой инициативой его трахал, как сыто и довольно он гладил меня по щеке... Хотелось обхватить его шею рукой и душить-душить-душить, пока из поганого рта вместо смеха не выдавливались бы хрипы. Унижение, пережитое мной, было слишком сильным. От мысли о том, что я сделал после, на Астрономической башне, становилось тошно. — Ты чего такой смурной, Рем? И что в руках? — донеслось со стороны камина, когда я направлялся в свою комнату. Личную, слава Господу, комнату. На диванчиках комфортно расселись девочки: конкретно меня окликнула Марлин, но рядом ещё сидела и улыбчивая Лили, и спокойная Мэри, и тихая Эдвена. Почти весь пятый курс девочек, с каждой из которых я был хорошо знаком и дружил на протяжении пяти лет. — Ничего, — я угрюмо мотнул головой, с трудом сдерживаясь, чтобы не огрызнуться. Боль пульсировала о затылок. — Ну ты чего? Сядь, у нас тут яблочный сок и печенье, — Лили, как всегда радушная, подозвала меня рукой. Задумавшись и подумав, что со вчерашнего вечера в моём бездонном желудке не побывало ничего, я, из чистых гастрономических побуждений, подсел к ним. — Так что это? — Да так, жаропонижающее и обезбол. Голова раскалывается, — несчастно пожаловался я, вгрызаясь в печеньку. Тут же блаженно застонал: молочный шоколад таял во рту и ощутимо поднимал настроение. Я не был большим любителем сладкого, но, чего уж скрывать, шоколад любил. В голове внезапно всплыла совершенно бесполезная информация о том, что Ремус Люпин шоколад тоже любил. Давал его Гарри Поттеру в поезде. Мысленно закатив глаза на свою сентиментальность, я отмахнулся от этой мысли. Волк, например, как бы это ни было странно для животного, тоже любил шоколад. Я знал это, потому что в дни полнолуний, когда сущность оборотня вырывалась на поверхность, тяга к шоколаду — исключительно молочному — резко повышалась. Как это объяснить иначе? — Бедный ты наш. Пойдешь вечером в паб? — По какому поводу? — Да так, решили пятым курсом отметить прошедшие пробники, — пожала плечами Мэри, перелистывая страницы конспекта. Эдвена, как и я, жевала печенье, а Лили просто задумчиво пялилась в горящий камин. — Наши все идут. — Может, и я приду. Может, мне не помешало бы развеяться, потому что столько времени вариться в кипятке своей ненависти — не самая здоровая идея. Впрочем, у меня не получилось. Сразу после разговора, уйдя к себе, я вновь провалился в негатив. Думал о ебучем Малфое, о том, как мне теперь вести себя с Пауль — не возненавидела ли она меня за тот непреднамеренный поцелуй? По идее, в этом не было ничего такого — можно было легко скинуть на тоску по бывшей, как бы то ни было унизительно — но кто знал, насколько она окажется чувствительна к внезапным поцелуям. А, впрочем, какая разница? Всё равно мы не вместе и никогда не будем. Но разве это значит, что я должен забивать на её чувства? Господи, блять, Боже. Я урод. Поступил, как урод, и являюсь им.

***

На вечеринке мирки не было, и я был этому рад — в своём состоянии я вполне мог согласиться, лишь бы перестать чувствовать так много и так сильно. Зато был алкоголь. Я чувствовал себя неприятно, прослеживая в себе тягу забываться выпивкой, но не мог иначе. Утешало лишь то, что я не был особо опасен подвыпивши: вместо агрессии во мне просыпалась чувствительность, вместо жажды подраться — тактильность и желание утешиться. Жалкий и уязвимый. — Заплачь ещё давай, здоровяк, — рядом плюхнулась Марлин. Несмотря на то, как задиристо и отчасти жестоко звучали её слова, сама она выглядела не лучше: магическая косметика не сползала, как бы долго ты ни плакала, но покрасневшие несчастные глаза скрыть было сложно. — Ты-то уже успела, — я невнятно фыркнул в ответ, буравя отблики света на лакированной столешнице. Состояние было чем-то средним между пьяной эмоциональностью и трезвой печалью — в целом, хотелось просто лежать лицом вниз и позволять мрачным мыслям размеренно течь из разума в сердце, из сердца в разум. — Что, очередной барсучок сердце разбил? У Марлин определённо был бзик на низких, белобрысых мальчишек, за которыми она бегала пару недель, ещё месяц счастливо обменивалась поцелуями, а потом провожала обиженными взглядами. Влюблённости она никогда не скрывала, отчего все гриффиндорцы, с которыми она близко общалась, всегда знали в кого и как на этот раз вляпалась Марлин. — Не твоё дело, — сердито отвечает она. Не хватало ещё ногой притопнуть и пропыхтеть, чтобы окончательно убедить меня в том, что ей в очередной раз дали от ворот поворот. — Бедная Марлин. Может, попробуешь развить вкус на нормальных мужчин? — едко поинтересовался я. — А кто для тебя нормальный мужчина? Ты? — с тем же уровнем яда ответила она. Наша пьяная ругань тогда переросла во что-то, что я не могу адекватно описать. Мы толкались локтями, отбирали друг у друга пиво, с иронией, казавшейся нашим хмельным мозгам остроумной, комментировали наши общие проёбы... А потом отошли в туалет, и произошло это. Она толкнула меня в стену, я обхватил её талию, наши рты завязали тяжёлую неряшливую битву за главенство, а потом она опустилась на колени и всё потонуло в грязной смеси тяжёлого удовольствия, мягких волос в хватке и приглушённых, низких стонах. Я наполовину понимал, что происходит, и всё же не мог найти в себе сил что-то предпринять. На контрасте с тем, что произошло с Малфоем, я не чувствовал, что у меня не было иного выбора, не чувствовал себя жалким или униженным. С Марлин было быстро и приятно. Она стремилась доставить удовольствие в почти отчаянной форме, сжимая мои полуобнаженные бёдра и смотря снизу-вверх, так, словно ей я действительно нравился, и этот взгляд меня невольно подкупил. — Иди сюда, — хрипло позвал её, когда она ещё стояла на коленях, пытаясь отдышаться. — Что, после отсоса воспылал чувствами? — не изменяла она себе, всё же держась за меня, чтобы встать. Придержал её за поясницу. — Нет, просто не имею привычки только брать, — я закатил глаза и, крепче подхватив под ягодицы, усадил её на край умывальника. Повезло, что Марлин была в юбке, и засунуть голову ей между ног я смог с ходу, просто спустившись вниз и не возясь с одеждой. Удовольствие Марлин принимала так же охотно, как и отдавала. Мне понадобилось время, чтобы нащупать правильный угол, но она стоила того. Сначала она довела до оргазма меня, затем — я её, а потом мы умылись в дружеской тишине и вышли из туалета, запоздало прокомментировав то, что в них тысячу раз мог кто-то зайти. — Дуракам везёт, — пожал я плечами, затем повернулся и спросил: — Напомни, Марлин, когда у тебя день рождения? — Двенадцатого декабря, — ответила она. — И сколько тебе тогда? — Что за тупые вопросы? — усмехнулась она, поправив растрёпанные волосы, но всё-таки добавила: — Шестнадцать. Я поступила в Хогвартс в двенадцать, а не одиннадцать. Я облегчённо выдохнул. По крайней мере, ей шестнадцать.

***

Я не знал, жалеть ли мне об этом на следующий день, поэтому выбрал самый простой вариант: забыть, что такое вообще было. Вместо этого у меня было другое дело, требующее внимания. — Зачем ты меня позвал? Та же обстановка, та же компания, разве что настроение другое. В прошлый раз я не ненавидел Люциуса так, как ненавижу сейчас, и в прошлый раз атмосфера была одновременно легче и сложнее. Легче, потому что между нами ещё не произошло ничего непоправимого, а сложнее... — Мне нужно знать, — грубо начал я, держа дистанцию, — откуда ты узнал о том, кто я. Люциус от напора слегка растерялся, но, как всегда, быстро взял себя в руки. — Я не обязан тебе отвечать, — сказал он резонно, что лишь сильнее распалило мой настрой. Видя, как нахмурились мои брови, он полуулыбнулся: — Это в уговор не входило, Ремус. — Слышь, ты, — я приблизился, и небольшая разница в росте стала ощутимее. В мою пользу. Было приятно видеть, что его извечно высокомерный взгляд сверху-вниз наконец-то не сработал. — Считаешь себя самым умным? Я уже дал тебе то, что ты хотел, так что побудь в кои-то веки адекватным человеком и ответь, блять, на вопрос. Мой тон, очевидно, ему не понравился, но к моему удивлению Люциус не разозлился. Скорее, он казался раскаивающимся: — Я знаю, я тебя обидел, Ремус, — это застало меня врасплох. Следующие его слова вернули всё на свои места: — Было грубо вот так уходить, но я правда спешил... — Ты серьёзно? — я усмехнулся недоверчиво, почти нервно от навалившегося смеха. — Думаешь, проблема в этом? Люциус не видел проблемы в том, что шантажом уложил меня в постель, что переспал с отчаявшимся и внутренне несогласным человеком, что дал мне таблетку, о побочках которой не предупредил... Ему казалось, что он обидел меня, не оставшись. Это, блять, был его лучший поступок за тот вечер — покинуть меня. — Неважно, — я помотал головой прежде, чем он успел ответить. — Просто скажи мне. Откуда ты узнал о Сивом? Я помню, как выпрашивал об этом же Лайелла. Как-то раз, когда мне было лет семь или восемь, полнолуние прошло отвратительно. Не собираюсь углубляться в подробности своей прекраснейшей (мне на зло) памяти, потому как от воспоминаний начинает фантомно болеть разрываемая плоть, но самый большой шрам на боку у меня как раз с того дня. Настроение дома было ужасным. Я амёбствовал в постели, а Лайелл суетился вокруг, отчаянно избегая смотреть на шрам — я мог высунуть язык и почувствовать кисло-горький вкус его вины и стыда. Меня самого, тогда ещё не смирившегося до конца с болью, одолевала тихо жужжащая под сердцем ненависть, в которой я и не знал, кого винить. Лайелл старался, как мог, но сам нуждался в поддержке, которую никто не мог ему оказать. Зато он мог выговориться, что я использовал в своих целях. «Я... Не знал, кто он. Тогда, в Министерстве. Я ненавидел их всех и не следил за словами. Я не знал, что всё так обернётся. Что он придёт за моей семьёй». «Кто он, папа?». — Я знаю того, кто сделал это с тобой, — с внезапной уступчивостью тянет Люциус, отступая в знак капитуляции. Делая мне одолжение. — Мы... Пересекались кое-где, и он говорил о твоём отце. Несложно было догадаться, знаешь? У людей всего два варианта, как жить дальше, когда их кусает о... Оборотень. Он нехарактерно для себя запнулся, словно даже произносить это было неловко. А ты оборотня ещё и трахнул, помнишь? — И это всё? — недоверчиво ответил я. — Ты догадался, потому что этот урод распизделся не в той компании? Каким ты вообще образом пересёкся с этим животным? И говорил я это вовсе не потому, что он был оборотнем — честное слово, с моей стороны это было бы потрясающее лицемерие. Я говорил это потому, что существо, подвергающее маленьких детей риску смерти из-за собственных обид, не заслуживает человеческого отношения. — Об этом я умолчу, — невозмутимо отбрехался он, вновь вызывая желание себя ударить. — Личные дела, знаешь ли. Я хранил молчание, отойдя назад. Поразмышлял над этим и понял, что, по сути, дальше выпытывать нечего: Сивого он знал лично, а секрета из произошедшего со мной Сивый не строил. По загривку пробежала дрожь, стоило мне понять, что любой может поговорить с ним и понять, кто я. — Он знает, что я жив? — вырвалось у меня. Люциус моргнул и перевёл на меня взгляд, и мне не понравилось, каким осмыслением он наполнился. — Скажу, если сделаешь кое-что. — Ты издеваешься? — Нет, — он торопливо помотал головой и вновь завёл свою шарманку, на которую у меня совершенно не было времени: — Нет, правда, Ремус, мне жаль, что так вышло. Я просто так торопился, понимаешь? Ты мне нравишься, так что я бы хотел попытаться загладить вину за тот уход... — Заткнись и ответь, — я раздражённо тряхнул головой, обрывая его речь, на что он не менее раздражённо вздохнул и приблизился ко мне парой широких шагов. Поцелуй вышел крепким, почти любовным. Люциус повелительным жестом обвил мою шею и зарылся в мягкие волосы на затылке, жадно обгладывая губы. Кончик моего носа касался его холодной, гладкой щеки, и тёплые влажные языки интенсивно обтекали друг друга. От неожиданности и удивления мне быстро перестало хватать воздуха, и, разозлившись, я легко подтолкнул его в стену. Люциус не успел возмутиться — подняв за прядки на макушке, я с удвоенным усердием расцеловал его рот, с отчётливой агрессией кусая и жуя губы. Он был податлив; настолько, что это почти расстроило меня. В момент, когда он прикоснулся к моему ремню, я резко отстранился. — Ответь, — нахмурившись и слизывая с губ лишнюю слюну. — Н-не знает, — выдохнул он, инстинктивно потянувшись в мою сторону. Почти нуждаясь, почти жалко. — Он думает, что отомстил, убив тебя. Меня неприятно поразило, сколько подробностей он знал, но сказанное слегка успокоило. Отпустив его волосы, отчего он поморщился, я отступил и направился в сторону двери. — Спасибо, — обронил вслед, не дослушав его озлобленное «куда ты?». А ты, мальчик, надеялся на повтор? Выйдя, я понял, что наполовину окрепший член неприятно давит на шов брюков. Поморщился: с каких пор я возбуждаюсь, когда меня без согласия целуют всякие педерасты? Меня, впрочем, тоже уже можно отнести в их категорию. Последующие дни я игнорировал его с холодом, и ситуация резко перемкнулась: ныне именно Люциус искал мой взгляд, оборачивался в коридорах и выглядел донельзя задумчивым, почти хмурым. Эгоистично я этому радовался: мне до смерти надоело быть уязвимой стороной в этой битве, и затруднения Люциуса мне причиняли чистую радость. Плохой я, всё-таки, человек. Хороший бы состроил просветленный вид, да сказал, типа, месть — это для неудачников. Хорошо, что я не хороший человек. Марлин делала вид, что ничего не было, и я склонен был поддерживать эту иллюзию: всё равно ничего серьёзного я с ней не хотел, как и она со мной. Просто порыв момента, просто минутные чувства и желание побыть с кем-то, с кем не будет больно. Стремительными темпами пролетали дни, проходящие для меня в мутной пелене, и наступил апрель. Потерянный, будто бы под воду опущенный, я целиком сосредоточился на учёбе: нагонял то, на что забивал в начале года, погружённый в горе по Лайеллу, и работал, как робот, лишь бы не думать ни о чём. Головные боли окончательно прошли лишь через неделю, а сильный негатив, связанный с тем вечером — лишь пару недель спустя. Я неправильно выразился: негатив не ушёл, лишь опустился куда-то под поверхность, в задворки, оплетая меня своими гниющими ветвями и напоминая: а помнишь это? ещё чувствуешь? глаза печёт — они у тебя слезятся? Я был жалок, но больше — несчастен и одинок. Как бы плохо ни шли дела ментальные, во всём остальном всё было омерзительно идеально: я уверенно шагал к званию четырёхкратного чемпиона по дуэлям, оценки шли в гору, а экзамены, по ощущениям, не представляли почти никакого труда. Именно тогда, задыхаясь в этой рутине и медленно утопая в болоте безразличия и отвращения, я понял, что нужно что-то менять.

***

— Добрый день, профессор, — сказал я в пустоту, невпечатлённо разглядывая убранство кабинета. Было, безусловно, интересно, цветасто, но по-настоящему моё внимание привлекли лишь портреты. Зная, что он ничего не делает просто так, я без зазрения совести подошёл ближе и уставился на них, пытаясь понять, где есть кто. Армандо Диппета я узнал сразу: в памяти персонала он был относительно свеж, и говорили о нём нередко, сравнивая политику нынешнего и предыдущего директора (зачастую, не в пользу первого). Диппет был древним, дремлющим стариком, который, чисто внешне, ничего особого из себя не представлял. Внешне, потому что я-то знал, что прожил он свыше трёхсот лет — срок невероятный даже для магов. По сей день это очень впечатляет, вот я и запомнил. С небольшим трудом опознал и того, что был раньше Диппета — Финеаса Блэка. Немолодой, но и не старый мужчина с чёрной бородкой и уложенными, чёрными же волосами; я бы, скорее всего, его и не узнал, если бы его лицо не напомнило мне Сириуса. Я уже заметил, как похожи друг на друга были Блэки. У них не было платиновых волос, как у Малфоев, ни каких-либо особых черт, прямо-таки выделяющих из толпы, и всё же типаж прослеживался: проникновенные серые взгляды и броские, породистые черты лица. — Чего застыли, молодой человек? — с грубоватой небрежностью отозвался Финеас. Я моргнул, заметив, что он не спит: оказывается, всё это время он наблюдал за мной из-под ресниц. — Да так, — я пожал плечами, чувствуя себя неуютно под его пристальным взглядом. — Напомнили кое-кого. Он не успел ответить — позади, звеня колокольчиками, донеслись шаги. Я обернулся и без удивления увидел Дамблдора: в светло-лимонной мантии, напоминающую тех, что у целителей Мунго, и зелёной рожденственской шапочке он выглядел, как обычно, нелепо. — Здравствуй, мальчик мой, — его ясный голубой взгляд весело перевёлся с меня на портрет, который, как я заметил, разом потерял интерес к происходящему и закрыл глаза, имитируя сон. Это было... Любопытно. — Вижу, ты заинтересовался кое-кем? Вместо ответа, пройдясь по нему взглядом, я заметил: — Рождество у магглов прошло четыре месяца назад, сэр. Он мягко засмеялся и позвал меня выпить чашечку чая. Я согласился, и чай мы действительно выпили: это был какой-то магический сорт, очень необычно распускающийся на языке, словно цветы. Директор ещё предлагал непонятные, откровенно жуткие конфеты, но уже от них я отказался, сославшись на диету (которой не было). Дамблдор не впервые так делал. Звал меня к себе в кабинет. На первом курсе, когда я был непривыкшим и нервничал по пустякам, это происходило едва ли не каждый месяц, но со временем становилось всё реже: в этом году, например, он позвал меня впервые лишь в апреле, сейчас. Я всегда был благодарен за то, что он не забывал обо мне. Не бросал на произвол судьбы. — Ты уже определился с тем, что будешь делать после Хогвартса, мальчик мой? — Я думаю над этим, сэр, — я кивнул, рефлексирующе глядя в чашку. Чай был прелестного розового оттенка, и в нём плавали странные лепестки, за которыми я и наблюдал. Помнится, на третьем курсе, после момента Х, я очень боялся видеться с Дамблдором. Помнил взгляд, кинутый на меня в Большом зале, во время объявления о пропаже Снейпа, и ворочался по ночам, думая, как буду себя вести. Дамблдор ведь умный — раскусит моментально. Тогда я нервничал зря: до конца года он так меня и не позвал, а на следующем уже и я стал невозмутимее. — Время нынче неспокойное, — обронил он. Я перевёл взгляд: на одной из полок, словно бы невзначай, была брошена газета. Я не мог прочитать мелкий текст, но к колдографии прикипел сразу: на ней, сотрясая руками, была изображена нынешняя министр, Юджина Дженкинс. Насколько я слышал, её хотели заменить: говорят, не справлялась с обязанностями. — Скажи: замечаешь ли ты что-то неладное среди факультетников? Может, какие-то разговоры? Ах, подумал я. Так вот оно что: я стал его доверенным лицом на Гриффиндоре. Докладчиком. Звучало, конечно, не очень, но ничего плохого я в этом вопросе не видел. Молодёжь нельзя недооценивать, а такие, как новоявленный Темный Лорд, поклонников набирают именно среди молодых и впечатлительных. Было бы неплохо проконтролировать это и, по возможности, пресечь. Поэтому и ответил, как мог: да, конфликты участились и тему политики затрагивали осторожно, но, в целом, всё было достаточно ровно. Другое дело, конечно, Слизерин и Рейвенкло, но это уже никого не удивляло: традиционно там обитало больше чистокровных отпрысков, напрямую связанных с происходящим. — В общем, всё достаточно ровно, сэр, хотя некоторые уже паникуют и пророчат войну, — усмехнулся я с намеренным скептицизмом, зная, что «паникёры», в общем-то, были правы. — А что думаешь ты, мальчик мой? — проницательно спросил профессор, глядя на меня поверх очков-половинок. На самом деле, моментами он пугал меня. В такие, как сейчас — когда я вспоминал, кто он и на что способен. Величайший маг столетия, победитель Гриндевальда, ключевая фигура в нынешней войне... А я сидел перед ним, молодой, шестнадцатилетний мальчик, занятый своими мелкими заботами, и чувствовал себя бесконечно маленьким. — О войне? — я облизал пересохшие губы, думая, как бы получше ответить. — Ничего, в целом. Я сосредоточен на другом. На дуэльном турнире, на экзаменах, на том, какими пристальными взглядами меня провожает Люциус Малфой, с которым я недавно переспал. Ну, типичные подростковые проблемы. — И ты не веришь, что она действительно будет? — Может и будет. Откуда мне знать? — я неуверенно пожал плечами, отчаянно актёрствуя. — Просто надеюсь, что меня она не коснётся. — Разве ты не собирался в авроры, мальчик мой? — Не, я передумал, — помотал головой, — не для меня работёнка. Ещё пару минут он распрашивал меня о моих планах на будущее, а затем пожелал удачи и отпустил. Выходя, я вновь столкнулся взгляд с Финеасом Блэком: в нём было что-то тяжёлое, задумчивое, которое ужасно напомнило мне уже другого Блэка — Регулуса. Ему рефлексия была присуща больше, нежели Сириусу. Мне он ничего не сказал.

***

В мае, стоило мне в очередной раз постоять на подиуме с кубком — четвёртым, и все они гордо пылились в моей комнате — меня одарили другой наградой. «Четырёхкратный чемпион по дуэлингу», гласила свежая выцарапанная надпись на золотистой блестящей плите, «Ремус Лайелл Люпин». — Вот ты и попал в список легенд, — протянул Джеймс, с которым я и пошёл смотреть на это чудо. Позади посмеивались Марлин с Лили, ещё дальше брёл Сириус, как обычно отделившийся от группы, в которой был я. Привычное дело. — Сюда попадают и за спонсорство, и за то, что ты понравился директору, — фыркнул я, вглядываясь в посвящённую себе награду. Понтово, ничего не скажешь. — Просто ещё один кубок, который будут вытирать на обработках такие, как ты. Джеймс в ответ взорвался хохотом. Он вообще легко смеялся на всё, что я говорил, было ли это шуткой или нет. Вообще, было приятно таким образом оставить след в Хогвартсе. Прозвучит сентиментально, но я был бы не прочь иметь детей в будущем, и я хотел, чтобы им было чем гордиться в моём отношении. Типа... Вау, смотри, это моего папашу тут наградили! Классно? Я помотал головой, отгоняя эти мысли. С чего я вообще взял, что у меня, оборотня, будут дети? Ликантропия генетическим путём не передавалась, и всё же иррационально я боялся думать о потомстве. Кто знает, вдруг они будут полу-животными или подозрительно тяготеть к сырому мясу. Все, что я мог, это жить жалкой жизнью, скрываясь от знакомых и друзей, а затем отдаваться кому попало, лишь бы эта белобрысая блядина не болтала. И вновь это привело меня мыслями к Норману. В последнее время я всё чаще о нём думал. Признаться честно, мне просто было не с кем поговорить по душам, и единственным на ум из доступных людей приходил только Норман. И если мне и было стыдно от того, что вспомнил я о нём от нужды, а не от высоких чувств, то я старательно давил эту мысль. Стояла середина мая, когда я наконец решился поговорить с ним. Ничего более умного, чем попросить случайного первокурсника-слизеринца позвать его, я не придумал. К своему собственному удивлению, я пользовался определённым уважением у младшеньких даже на Слизерине: мальчишка просто пожал плечами и согласился, почти не пытаясь проявить снобское высокомерие. Я прождал едва минуты две, прежде чем, наконец, заметил Нормана, с постным лицом выходящего из гостиной. Теперь, имея возможность разглядеть его поближе, я увидел, что он вырос. Раздался в высь, но остался таким же худощавым. Волосы слегка отрасли, и самая длинная прядь, стоило ему наклонить голову, спадала на глаза. На цепкие, внимательные глаза, что смотрели на меня без очевидных эмоций. А может, и вовсе без. Кто знает. — Что-то важное? — спросил он безынициативно, спиной опираясь небрежно на стену. Что ж, это плохое начало. — Не делай такой холодный вид, Норман, — я закатил глаза почти фамильярно. Была у меня такая дурная черта, что я редко воспринимал людей всерьёз. В этой ситуации, например, я размышлял следующим образом: ссора произошла давно, буквально в начале учебного года, а у меня произошло столько всего, что её причины и вовсе вылетели из головы. Поскольку я уже счёл произошедшее неважным, то и выебоны Нормана счёл именно выебонами, а не настоящей, искренней враждебностью. Ошибка вторая. (Первую я совершил, когда вообще решил пойти на мировую к этому неблагодарному засранцу). — Говори, что хотел, — буркнул он недовольно, ещё больше, чем в начале. Остановившись, я взглянул на него и нахмурился. Пару мгновений молча анализировал его лицо, черты которого слегка размылись в памяти. — Прошла любовь, завяли помидоры? — с ощутимой иронией спросил я, не зная, что говорить. Шёл я с уверенностью, что обиды давно позабылись, но, как оказалось, так оно было лишь для меня. Норман-обидчивая-сучка-Мальсибер строил из себя принцессу, как обычно. — Оставь эти свои маггловские выражения, — едва не закатил он глаза. — О, так теперь они маггловские? Раньше тебе нравилось. Нормана всегда забавляла моя фривольная манера разговаривать. Сам он был невообразимо строг в этом плане: говорил вдумчиво, складно и с элегантной жестикуляцией, почти как политик. Это смотрелось невообразимо смешно, особенно, когда ему было одиннадцать, но сам Норман веселился скорее из-за меня. Раньше это был просто способ безобидно подчеркнуть наши различия, посмеяться с себя, таких разных по воспитанию. А теперь что? — Ладно, дело вот в чём, — я отстал от стены, подойдя к нему ближе, на расстояние в пару шагов. Говорил максимально искренне, честно: — Мне думается, что наша ссора была из пальца высосана. Тебе так не кажется? Мы что, четыре года дружили ради того, чтобы испортить всё такой мелочью? — Мелочь? — нахмурился он. — А в моменте ты иначе отреагировал. Стало понятно, что я тогда уязвил его гордость. — А как же я должен был отреагировать? — озвучил я первую мысль, чувствуя, что разговор мне нравится всё меньше и меньше. — Речь шла о моём отце. — И что? Ты теперь передумал? — настаивал Норман. — Слушай, дружище, — я выдохнул, помотав головой. — Я не хочу вообще об этом говорить, ладно? Давай просто забудем и не будем расставаться на такой ноте? — Расставаться? — Да, Расставаться. Я ухожу после пятого курса. Некоторое время он молчал. Сверлил меня долгим, по-непонятному пустым взглядом. Сам Норман, я знал, в жизни не бросил Хогвартс до седьмого курса — он считал это уделом слабосилков, которым попросту не хватало сил на высшую учёбу. Я, конечно, не был в их числе, и поэтому Норман так завис: не понимал моих мотивов. — Скажи, ты всё ещё поддерживаешь магглолюбские идеи? — спросил он внезапно, не глядя на меня. — Зависит от того, что ты имеешь ввиду под магглолюбскими, — я моргнул. — Значит, да, — сказал он тихо. Затем, раздражённо вздохнув, поднял руку и потянул рукав. Я следил за каждым его движением с ужасным предчувствием. — Мне жаль, Ремус, но общаться, как раньше, у нас уже не получится. На его бледной коже виднелась татуировка. Сам бы он её, конечно, так не назвал. Какая-то непонятная змея — красивая, на самом деле, татушка, но смысла этого действия я не понимал. — И что это? — я взглянул вопросительно. — Ты наконец-то стал плохим мальчиком и набил татуху? Не бойся, я и не строил насчёт тебя ложных... — Это метка, — перебил он меня. — Лорда Волдеморта. Я замолчал. Лицо Нормана — юное, болезненно серьёзное — стало вдруг таким чужим в моём восприятии, что на мгновение я растерялся. Что это за человек? Когда всё пошло не так? «Наверное, я бы не смог причинить магглам боль по своему желанию». Так он говорил. — Сколько тебе, напомни? Пятнадцать? — хрипло спросил я. — Шестнадцать. — И ты вступил туда? Тебя пустили? Норман закатил глаза так, словно я был тупым в этой ситуации. — Конечно, пустили. Я будущий Лорд Мальсибер, не надо думать, что я совсем беспомощен, — уверенная самодостаточность сквозила в его тоне. В другой ситуации я бы улыбнулся этому. — И ты... Сделал это по своей воле? Может, на него давили. Может, навешали лапши на уши. Может, он — или я — всё не так понял. — Да, — одним словом разбил он мои надежды. Норман отошёл на пару шагов, обошёл меня, направившись обратно к слизеринской двери. — Так что не надо стараться, Рем. Из этого ничего не выйдет. Пару мгновений я молчал, наблюдая за ним в тишине, а затем, опомнившись, подорвался следом. — Подожди, — я дотронулся до его руки, которое, затем, выскользуло из хватки. — В чём дело? Норман остановился, но я быстро понял, что дело было не во мне: просто впереди, в проёме, стоял кто-то. Взглянув из-за прямой спины Нормана, я узнал его: короткие чёрные волосы, худощавый силуэт, настороженные глаза. Он стоял боком, словно хотел уйти, но не успел. — Блэк? — хмуро озвучил Норман. — Мальсибер, — нейтрально отозвался Регулус. Они кивнули друг другу, словно хорошие товарищи, и я мельком задумался о том, сколько уже услышал Регулус. Интересно, он тоже уже стал приспешником Лорда? В четырнадцать? Вряд ли. Но я не обманывался: если Регулусу была присуща та же горячность, что и Сириусу, то в чистокровные дела он явно сунется скорее рано, чем поздно. Глядя на двух детей, решавших свою судьбу таким мерзким образом, я чувствовал себя ужасно. — Норман, нам нужно... — я быстро забыл о Регулусе, вновь сосредоточившись на Нормане, но он лишь двинулся дальше, покачав головой. — Не нужно, Ремус. Береги себя. И он ушёл. Вернулся в слизеринскую гостиную, полную таких же юных романтиков, как он. Пару мгновений я молчал, с опасным равнодушием глядя ему вслед, а затем развернулся и пошёл прочь из подземелий. На Регулуса и не смотрел. Едва-едва разгоревшаяся привязанность к Норману вновь потухла, будто пламя, подавленное сильным порывом ветра. Как и сказал, я принял решение уйти после пятого курса. В Хогвартсе мне было душно, невыносимо душно. Меня раздражали профессора, раздражали люди и персонал школы, а замок, так восхищавший меня в начале, до смерти надоел. Я знал, что буду вспоминать это место с ностальгией, но пока мне просто хотелось уйти и больше не оглядываться. Конечно, все пытались меня отговорить. Профессора называли блестящим учеником, друзья не понимали, почему я хочу уйти. «У тебя ведь такой потенциал, Ремус!». И я, конечно, не собирался его губить. У меня просто были другие планы на жизнь, в которые не входило проторчать в этом месте лишние два года. Поэтому я сосредоточился на том, чтобы закрыть все гештальты. Занял первое место в дуэлях, выиграл кубок квиддича, блестяще сдал экзамены... Эдна жалела, что я ухожу, ведь планировала передать мне статус капитана, но я был не слишком заинтересован. — Серьёзно бросаешь нас? — доносилось в общей гостиной то голосом Джеймса, то Марлин. На это я закатывал глаза и фыркал: — Расслабьтесь, я ж не воевать ухожу. Будем обмениваться письмами. И я действительно планировал поддерживать с ними связь. В Хогвартсе я нашёл хороших друзей, которые были мне, как минимум, симпатичны, как максимум — дороги. Особенно я выделял Джеймса, но и Марлин, и Лили, и Лиам, и даже Сириус — все оставили след в моём сердце. Обнимались на прощание мы искренне, крепко, и Сириус не отвернулся, когда я улыбнулся ему. Это, правда, можно было счесть счастливым концом учёбы.

***

— А кто у нас тут такая хорошая девочка? Скучала по мне, да? Царица оживлённо тявкала в ответ, прыгая вокруг, словно бешеный попрыгунчик. Она, казалось, совсем не изменилась за всё то время, что я её не видел: шерсть слегка потемнела, да и только. Она льнула к рукам и безобидно кусала за пальцы, порыкивая, проявляя таким образом радость. — Так что, ты всё? — донёсся любопытный голос Риччи, сидящего рядом, на кресле. — Закончил учёбу? — Ага, — я легко встал, беря на руки Царицу. — Мы оба выпускники. Риччи встретил меня в Лондоне с Царицей, и ко мне домой мы вернулись вместе. Я давал ему ключи, поэтому дом не выглядел слишком заброшенным: Риччи говорил, что проводил здесь иногда ночи, когда дома было сложно, но клятвенно заверял, что никого другого не впускал. — Что-то происходит дома? — поинтересовался я, открывая холодильник. Внутри, как и ожидалось, не было ничего, кроме пары бутылок любимого пива Риччи и полупустых банок с мороженым. Пожав мысленно плечами, я вытащил всё: и пиво, и мороженое. — Малькольм в последнее время совсем взбесился, — поморщился Риччи, с благодарностью принимая бутылку. — Как вернулся с армии, так совсем ебанулся. Шляется где-то днём, а вечером устраивает скандалы. Это было неприятно слышать. Малькольм, старшенький Риччи, был хорошим ребёнком по моим воспоминаниям. Я помнил, как в детстве, ещё до Хогвартса, мы все вместе играли в мяч и бегали по паркам. — Меня это, чаще всего, обходит стороной, — продолжил Риччи, — но я, бывает, не успеваю съебать и он переключается на меня. Бесполезный я, видите ли. Не хочу в армии служить. Он фыркнул, отчаянно скрывая обиду. Мы говорили обо всём, что было на душе, и вскоре я понял, что Риччи, что называется, запутался в жизни: он едва окончил школу, но в училища ему не хотелось; дело отца, ювелирка, его особо не привлекало; в армию, как он уже говорил, он не хотел, но и сидеть на шее у родителей тоже. — Я мог бы, конечно, пойти на какой-нибудь завод, но... Зачем? Что я буду потом делать? — меланхолично говорил он, подпирая голову одной рукой и невнятно махнув другой. — Чувствую себя неудачником. — М-да, — многозначительно отозвался я. Затем, подумав с минуту, открыл рот: — Слушай... Может, пойдёшь тогда со мной? — Куда? — мутно моргнул Риччи. Я не просто так ушёл после пятого курса. По сути, будучи сиротой и выпусником, пусть и шестнадцатилетним, я автоматически стал совершеннолетним в глазах закона: Дамблдор в качестве последнего одолжения добился того, чтобы я мог использовать палочку, и я, по сути, обрёл полную свободу действий (вдобавок к тому, что мне открылись все счета моего отца, недоступные ранее). Выпускники традиционно отправлялись в путешествие после учёбы. Знакомились, учились, узнавали новое. И я, отчаянно желая развеяться, сильно этим заинтересовался. — Путешествовать, — легко ответил я, улыбнувшись ему. Рядом радостно тявкнула Царица.