Желтизна

Часть 23: Дружбу легче приобрести, чем сохранить. Всё валилось у меня из рук. Я пытался рисовать — пальцы, словно у новорождённого, неловко мазали по бумаге. Пытался что-то приготовить и всё заканчивалось горелым дымом, поскольку я терял мотивацию посередине процесса и уходил спать. Старался вовремя заправлять кровать, но опускал руки ещё в начале: зачем, если всё равно проведу день в постели? Однажды я заснул, набирая ванну, и проснулся в залитом водой помещении под тявканье Царицы. Пришлось убирать. По крайней мере, у меня получалось не скатываться в полный беспорядок: крепко вбитые в голову понятия чистоплотности подталкивали протирать поверхности и проветривать помещения, да и страдать в грязи было как-то неприятнее. Лайелла бы схватил приступ, если бы он увидел, что со мной стало. Возможно, я бы и провёл так весь оставшийся июль, если бы не Риччи. Днём, двадцать первого числа, я проснулся от отдалённых криков. Проигнорировал бы их, очевидно, поскольку в моём состоянии меня мало что интересовало, но... В окно кинули камень и оно разбилось. — Выходи! — ломающийся мальчишеский голос полоснул по ушам. Я растерянно накрываюсь одеялом: в этот день не по-летнему прохладно, а отсутствие окна пропускает в комнату воздух. Изначально я сижу бездумно, а затем меня охватывает раздражение. Скатываюсь с кровати и, как могу, избегая осколков, ползком добираюсь до пустой ныне раме. — Ты конченый? Риччи, тяжело дыша, стоит под окном. Краем глаза я намечаю в нём очередные подростковые изменения: шестнадцатилетний Риччи вытянулся, заострился, коротко постригся. Может, его постригла бабушка? После неё Риччи вечно возвращается с новым имиджем. В принципе, ему идёт, но... — А дверь открыть тебе западло? — злобно защищается он. Затем, проанализировав мой внешний вид, спрашивает: — Ты что, спал? — Проблемы с этим? — Четыре часа дня, Рем, — теряется Риччи. — Ты не встаёшь позже одиннадцати. Я не вижу смысла отвечать. Защищённой ногой растолкиваю осколки и расслабленно ложусь на подоконник, смягчая твёрдость материала пышным одеялом, и задумываюсь. Моя комната находится на чердаке — лучшее, по моему скромному мнению, помещение в доме. Потолок под наклоном, а окно — примыкает к полу. Наверное, живи я на первом этаже, Риччи бы не пришлось разбивать мне окно в надежде достучаться. — Я открою тебе дверь, — наконец, вздыхаю и поднимаюсь с пола. Тело, которое провело больше половины суток лёжа, тяжело воспринимает моё решение, но я решительно спускаюсь по узкой лестнице и направляюсь вниз. Останавливаюсь у порога, задумываюсь... Приходится прятать магические предметы под диван и лишь после этого впускать моего непосвящённого друга. — Что произошло, дорогой мой? — Риччи хлопает меня по щеке, хмурясь. — С тобой явно что-то не так. Я жму плечами, всё ещё накрытыми одеялом. — Будешь яблочный сок? Риччи оглядывается подозрительно. Плохое, должно быть, зрелище я из себя представляю: сонный, взлохмаченный, заёбаный. Риччи, пышущий жизнью и здоровьем, создаёт мне нелестный контраст. Я переступаю через кучку подушек — два дня назад мне приспичило поспать на полу, но я так и не убрал с тех пор своё импровизированное гнездо — и топаю на кухню. Поначалу Риччи молча следует за мной. Должно быть, не знает на что обратить внимание в первую очередь. — Как проходит лето? — наконец, он прокашливается и принимает у меня из рук стакан с соком. Я, в противовес, пью прямо из стеклянной бутылки — всё равно хватает лишь на несколько глотков. — Сносно, — даже не пытаюсь изобразить довольствие. Риччи хмурится. — С тобой правда что-то не так, — он откладывает стакан и стучит пальцами по столу. Оглядывается. — А где Аманда? — Её нет. — Ладно. Твой отец на работе, да? — Нет. — Они гуляют? — Нет. Риччи взрывается. — Да что нет-то? Ответь нормально! Я бы тоже разозлился на его месте. Залпом допив сок, наконец-то избавляюсь от одеяла — оно падает на пол. Беззащитную шею настигает холод, отчего я забираюсь тёплыми руками под ворот, чтобы согреться. Сглатываю, смакуя сладкий яблочный вкус. — Нет их, Рич. Умерли. Наступает тишина. Не смотрю на Риччи, но лицо у него, должно быть, презабавное. Раздаётся тиканье настенных часов: времени — я щурюсь — пол пятого. Может, приготовить поесть? Вчера я за весь день поел лишь подгорелую лазанью, а сегодня впервые встал с постели две минуты назад. Будет плохо, если к концу лета я стану полудохлым скелетом. — Умерли? — хрипло переспрашивает Риччи. Облизывает сухие губы. — Когда? — Не помню, — бормочу. Сколько прошло дней? Это было в июне или июле? По ощущениям прошло дней пять, но это невозможно. Когда я получил газету? Нет, вернее, когда они пошли на приём? Первого июля, точно, первое июля. Сегодня двадцать первое. Тогда, получается... — Двадцать дней назад. Лицо Риччи перекашивается ужасом. — Блять, — комментирует он. Та же реакция, Риччи. — Блять, — он зарывается в волосы руками, горбится. Молчит. Затем поднимает отчаянный взгляд на меня: — И ты всё это время был один? — Как видишь, — жму плечами. Риччи неверующе выдыхает. — Разве тебе не положен опекун? Куда смотрят службы? — он оглядывается, видимо, вновь отмечая пустынность дома. Магические службы немного другие, Рич. — Как они умерли? — Убиты. — И мои родители ничего мне не сказали? Мама не пропускает ни единой газеты, а об убийстве бы наверняка написали... Замолкаю, взглянув на Риччи. Он кажется растерянным и почти что виноватым — винит себя, что отдыхал у бабушки, пока я лежал в депрессии? Шестерёнки в моих мозгах крутятся со скрипом и голову простреливает болью. В конце концов... Мне плевать на последствия. — Риччи, — наконец, разлепляю губы, — мне нужно тебе кое-что объяснить.

***

В тот вечер Риччи остаётся со мной. Говорит, что его родители предупреждены, что он может у меня задержаться, и заявления о пропаже никто писать не будет. Мы вместе готовим ужин: Рич, как типичный мальчик-подросток, может разве что криво-косо нарезать картошку для жарки, но я доволен его компанией. По крайней мере, мы доводим дело до конца и садимся есть вдвоём. — ... и мне осталось ещё два года перед тем, как я смогу пользоваться палочкой вне школы, — вещаю я, накладывая поесть себе и Риччи. — Если воспользуюсь до, то меня могут вызвать на слушание и назначить штраф. Насколько я слышал, для первого раза он составляет около ста галлеонов. — Сто галлеонов? Напомни, сколько это в фунтах? — Пятьсот, наверное, — я задумчиво поднимаю взгляд. — Если курс опять не поменяли. Это происходит каждые несколько лет. Риччи ошарашенно внимает. Решение рассказать ему о волшебстве было спонтанным. Вернее, я и вовсе об этом долго не размышлял: в моём настроении мне проще было рассказать всю правду, нежели мучительно выдумывать ложь. Я даже не был уверен, не нарушаю ли я один или два пункта Статута секретности, но... Кому какое дело? Я доверял Риччи. Мне хотелось открыться ему. И я это сделал. Рассказал всё с самого начала: про волшебный мир, про мою роль в нём, про Хогвартс... Риччи задавал тонну вопросов, но первым из них был этот, с нотками обиды: «и ты скрывал от меня такое?». — Я не мог так просто тебе рассказать, — жму плечами в ответ. — Это нарушает закон. Риччи сдувается и сосредотачивается на еде. — И... — спустя недолгую паузу поднимает взгляд, — как они погибли? Вместо ответа я смотрю на него. Риччи красивый, думаю не впервые. Может, это странно, но мне всегда нравилось его разглядывать: чёткие контуры светлеющего с каждым годом лица, улыбающиеся — не в данный момент — ореховые глаза, мужественный разворот плеч... Риччи очень странный: в детстве щеголял с тёплого оттенка кожей и русыми волосами, а с возрастом посветлел ликом, но потемнел шевелюрой. Должно быть, отцовские гены в нём берут вверх. Сталкиваюсь с хмурым взглядом и наконец-то открываю рот: — На работе отца устраивали что-то вроде корпоратива. Аманда пошла с ним. Там они повздорили с одним человеком, а у магов, знаешь ли, постоянный доступ к оружию массового поражения... — еле заметно улыбаюсь. — По крайней мере, смерть была быстрой. — Так просто? — Риччи с ужасом открыл рот. Да, Риччи, так просто. — Если бы он вызвал отца на дуэль, то это бы даже не считалось преступлением, — беру паузу, чтобы прожевать еду. В присутствии Риччи у меня внезапно проснулся аппетит. — Но он этого не сделал, так что теперь трясётся в Азкабане. — Азкабан? — Тюрьма. Огромное здание посреди океана, которое охраняют существа, сосущие души. Дементоры. В их присутствии ты, как бы, впадаешь в небольшую депрессию. Ещё они осуществляют казни: дементор через поцелуй высасывает твою душу и ты умираешь. Это называется поцелуй дементора. С каждым новым словом Риччи жуёт всё медленнее, пока торопливо не сглатывает и не пялится на меня шокированно: — Вы, волшебники, ебанутые. Мы задумчиво смотрим на разбитое окно моей комнаты. — Напомни ещё раз, зачем ты его разбил? — медленно говорю я, краем глаза видя, как Риччи неловко топчется на месте. — Я уже полчаса стоял под твоим окном, но ты не отвечал и двери не открывал. Но я знал, что ты дома! — он принимается перечислять мою обувь, которую он увидел в прохожей, горящий свет на кухне, поднятые жалюзи... — И я не хотел разбивать окно! Просто замах оказался... Сильным. — Сильным, — повторяю, уставившись на зияющую оконную раму. — Понятно. Затем я вздыхаю и лезу в шкаф. Если бы я был совершеннолетним и мог пользоваться палочкой, то разбитое окно не было бы проблемой. Вместо этого нам приходится собирать осколки, отчаянно пытаясь не порезаться, а затем думать, куда лечь спать. В доме три комнаты. Одна под крышей, которая моя, вторая моя же бывшая детская — ныне гостевая — и третья — та, где спал Лайелл. Последнюю я отметаю сразу, моя, по понятным причинам, выходит из строя, так что остаётся лишь бывшая детская. Я с ностальгией гляжу на кровать. Лет десять назад я в ней проснулся: больной, дезориентированный и с ужаснейшим жаром. Тогда меня утешала Хоуп, шепча на ухо ободряющие глупости — месяц спустя она ушла, забрав с собой пахнущие свежестью свитера и кровоточащие шрамы на шее и руках. Остался Лайелл. Потом ушёл и он. — Помоги мне принести матрас. Мы ложимся относительно рано — в двенадцать. Я обнаружил, что в мире, в котором не существуют телефоны, соблюдать режим было довольно просто; даже так я умудрялся засиживаться за рисованием или прослушиванием музыки. Раньше. Теперь я просто сплю, сплю и... Дайте подумать. Сплю. — Всё будет хорошо, Рем, — шепчет мне Риччи, накрытый одеялом по подбородок. Его глаза, непроглядные в тусклом свете ночника, смотрели на меня с грустью и чем-то непонятым, тоскливым. Мы долго говорили сегодня, включая тему моих родителей; я вновь не плакал. Это начало меня раздражать. Лучше уж прорыдать несколько дней и затем успокоиться, чем превратиться в индифферентное усталое существо, коим я являюсь. Я смотрю на него молча, поджимая губы. — Спокойной ночи, Рич.

***

Риччи провёл со мной ещё один день, но, в конце концов, ему пришлось вернуться — он подрабатывал летом и не смог бросить всё ради меня. Я вновь остался один в пустом доме. И, несмотря на поверхностную радость или веселье, что я испытывал в компании Риччи, в целом всё оставалось неизменным: провёл август я в тянущихся пиздостраданиях и разных стадиях принятия. Казалось бы — я всё понимал, всё осознавал и хотел выйти из этого состояния, но эти мысли тут же всасывались глубинным отчаянием, что жило где-то во мне. Чёрная дыра, что забирала всю энергию, эмоции и мечтания; я поднимался, чувствуя вспышку мотивации, а затем падал обратно, обессиленный ничем. Возможно, это была депрессия. Я не знал — не мог проанализировать объективно. Пятнадцатого августа пришло письмо из школы. Я несдержанно засмеялся вслух, прочитав его впервые и увидев значок, выпавший из бумаги. Меня назначили старостой. Я ёбаный староста. В тот же момент мне захотелось найти Дамблдора и накричать на него, как бы глупо это ни было. О чём он думал? Разве не понятно, что в моём настроении я не захочу возиться с зелёными первокурсниками? Или он предположил, что тем самым я отвлекусь от своего горя? Я мог понять, почему назначили именно меня. Мои оценки сохранились высокими на протяжении четырёх лет, я не влезал в неприятности, в издевательствах замечен не был, показал себя ответственным и легко шёл на контакт... Но кто сказал, что я этого хотел? Так же быстро, как поднялся гнев, он ушёл — я лишь устало пожал плечами и пошёл заниматься тем же, чем занимался обычно. Лишь нагрянул вопрос: а настоящий Ремус Люпин тоже в своё время стал бы старостой, или это лишь я? На следующий день, шестнадцатого, мне уже второй раз предстояло пережить летнее полнолуние в одиночестве. В июле у меня не было сил обдумывать, что делать: к своему стыду я просто провёл ночь в близлежащем лесу, даже если в голове проносились предупреждения Лайелла. Но он мертв, а я не знал, что мне делать. К счастью, никто не умер (кроме пары белок), а проснулся я наутро в глубинке леса, в которой людей не водилось. В этот раз я думал сделать тоже самое, а потом вспомнил о Риччи. Если я уже рассказал ему о волшебстве, то почему бы и не рассказать об оборотничестве? Он ведь не вырос в волшебном мире и не относится к этому так, как относятся маги. Итак... — Ты — волшебная собака? — Волк, — автоматически поправил я. Рич бессовестно заржал мне в лицо, чтобы затем подавиться вишенкой и закашляться. Хлопал его по спине я безынициативно. — Если ты не хочешь, чтобы в ночь полнолуния я пришёл и сожрал всю твою семью, то помоги мне запереться. Риччи долго смеялся, но всё-таки остался ночью шестнадцатого августа, чтобы мне помочь. Мы перешучивались, спускаясь в подвал, ехидничали, заковывая меня в цепи, с ухмылками ожидали полнолуния... А потом я закричал, и Риччи стало не до смеха. Впоследствии он рассказывал, что я «орал, словно меня режут», несколько минут — пять или пятнадцать, он был слишком напуган, чтобы считать — а затем крики сменились на рычание зверя. Риччи не смог заснуть, даже находясь наверху: говорил, что я слишком громко бился о дверь и вызывал вибрации по всему дому. Лайелл, должно быть, накладывал заклинание, чтобы меня не слышать. Риччи так не мог. На самом деле... Мне понравилось провести этот момент с ним — настолько, насколько вообще может нравится полнолуние. Риччи ощущался беззаботно, ненапряжно; он, насколько я мог судить, не ощущал никакого негатива ко мне даже после всего, что я ему рассказал. Мой отец ненавидел оборотней и с трудом сохранял улыбку в утро после полнолуния; моя мать ушла, потому что я был оборотнем; я лгал и скрывался всю жизнь, потому что был ёбаным оборотнем. А Риччи было плевать — он лишь спрашивал, почему я не могу обращаться по собственному желанию и говорил, что я «какой-то отсталый оборотень». Я любил Риччи — он был глотком свежего воздуха в серой рутине.

***

— Щётку взял? А учебники? — строго вопрошал он, поправляя мне рюкзак — пришлось довольно высоко поднять руки. Я закатил глаза. — Успокойтесь, Ричард, вы не мой отец. — А мне говорили, что мальчики проблемные в этом возрасте... — тяжело вздохнул он, но затем широко улыбнулся и пропел возбуждённо: — Так мне правда можно пойти с тобой? — Почему бы и нет? — я огляделся, ища платформу. — Проход пропускает всех, кто знает, как он работает. Вскоре мы отстояли очередь и, проинструктировав Риччи, с разбегу побежали в стену; на выходе он засмеялся с восторгом, назвав это «незабываемым чувством». Мы крепко обнялись: в этот момент я как никогда ясно осознал, насколько хорошим другом он мне был. Риччи, Риччи, Риччи — родной и любимый Риччи, мой лучший друг. — И прошу, Рич, — я соединил наши лбы, глядя ему в глаза с непривычной хмуростью. Шёпот слетал с губ: — Храни наш секрет, ладно? Мне здорово влетит, если ты кому-то проболтаешься. Он горячо закивал. — Обещаю, Рем, — его глаза вблизи были очень красивыми. Взъерошил ему короткостриженный затылок и отстранился с улыбкой. — Вернусь зимой. Не скучай, жёнушка, и следи за Царицей. Ушёл, слушая его смех. Риччи без проблем согласился присмотреть за Царицей — ещё одна причина, по которой я был у него в неоплатном долгу. Расставание было сложным: я искренне привязался к этому существу и не представлял, как буду просыпаться без её тявканья, но выбора не было — в Хогвартс с собаками было нельзя. По крайней мере, с братьями Риччи — младшим и старшим — ей будет не так одиноко. Поезд ощущался чужим спустя столько времени, как и люди его наполняющие. У меня не было сил с кем-то общаться — всю энергию я потратил на Риччи — потому, найдя первое же пустое купе, остановился там. Закупился кислыми конфетками у продавщицы и уставился в окно, жуя их. Дверь запер заклинанием. Мне не нужны были гости. То есть, я хотел так сделать, но... Собрание старост. То, о котором уведомили в грёбаном письме. Собрание, на которое меня обязывали явиться, как новоиспечённого старосту. Ненавижу Дамблдора, подумал я, поднимаясь с насиженного места. Вернее, тех, кто решил, что моё назначение — хорошая идея. — Ты последний, — уведомили меня, стоило только зайти в купе. Первой в глаза бросилась говорившая — Лили Эванс с новеньким начищенным значком на мантии. С последнего года она весьма повеселела: рыжие волосы блестели, зелёные глаза щурились в улыбке. Я малодушно порадовался за неё: чем меньше люди скорбят по Северусу, тем реже я о нём вспоминаю. — Вы уже начали? — уточнил, закрывая дверцу. Купе, как я заметил, было шире остальных и потому удобно вмещало всех. — Нет, ждали тебя. Ответил мне радушный хаффлпаффец — пятикурсник по имени Алан, с которым мы неплохо ладили на протяжении четырёх лет. Рядом с ним сидела вторая староста Хаффлпаффа, светловолосая девочка по фамилии Аббот, а чуть дальше — старосты Рейвенкло: семикурсники Август Фоули, у которого была близняшка на Слизерине, и Фелиция Сильвервуд. В общем и целом нас было восемь: по парню и девушке с каждого факультета. Каждый встретил меня относительно дружелюбно, разве что о взгляд старосты Слизерина я непроизвольно споткнулся. Люциус, сидящий у окна царственно и невозмутимо, с разбегу окунул меня в воспоминания нашей последней встречи. — Ты очень груб, Люпин. — Опаздывать невежливо, Люпин. Мысленно я закатил глаза, сев на последнее оставшееся место. Компания получалась колоритная, разношёрстная: местные богатеи вроде Малфоя и Фоули, выходцы политически влиятельных семей, как, например, хаффлпаффка Аббот, талантливые магглокровки — Лили и Алан Кёллер... Мы с Сильвервуд, старостой Рейвенкло, были ровно посередине: талантливые и относительно приличные в плане крови маги. На девушку со Слизерина я кинул два взгляда, пока не понял — это была подруга Пауль, Октавия Булстроуд. С удивлением и долей веселья я осознал, что уже второй месяц не думал о Пауль, тогда как в июне рисовал её каждый божий день. Это было... с одной стороны плюсом — не вечно же по ней тосковать? То есть, нет, не то чтобы я тосковал... Заткнись, Ремус. Ты скучал по ней, как сопливый герой-любовник из третьесортного романа. В любом случае, теперь у меня были другие заботы. — Моя вина, — улыбнулся ему настолько неискренне, что заметил бы и самый простодушный человек. — Итак, что нам предстоит обсудить? У старост было несколько основных обязанностей: во-первых, самое важное, присмотр за первокурсниками и помощь с адаптацией; во-вторых, соблюдение дисциплины: в этот пункт входят и ночные патрули по коридорам (о мой бог); в-третьих, старосты на постоянке помогают профессорам и могут участвовать в организации каких-то мероприятий. Уже этих трёх обязанностей хватило, чтобы мои плечи опустились несчастно, а на сердце булыжником легла усталость. Даже возможность штрафовать учеников не сильно меня обрадовала — это лишь настроит всех против меня, а ведь мне нужна хорошая репутация! Для чего — пока не решил, но я всегда действовал на опережение. — Каждый будет вести патруль как минимум дважды в неделю, — вещала Октавия, как самая отвественная и опытная. — А во всём остальном каждый сосредоточится на своём факультете. За информацией идём к декану, они также должны выдать расписания. Поняли? Мы единогласно кивнули. — Извините! — в купе постучались. Я без задней мысли открыл дверь, явив свету маленькую веснушчатую девочку, по всем признакам первокурсницу. Она неловко пробежалась взглядом по нашим, наверняка страшным, лицам и проговорила скороговоркой: — Я потеряла кошку! Мне сказали, что старосты помогут! Извините! Я улыбнулся. — Да, дорогая, пошли. Я тебе помогу, — поднялся, бросив остальным короткое «спасибо за информацию», и последовал за первокурсницей. Спасибо, протянул мысленно, что позволила мне уйти отсюда. — Подожди, я с тобой! — тут же отозвалась Лили. Так и прошёл мой первый в жизни патруль. Первокурсники оказались на редкость беспокойными: кто-то терял животное, другой неудачно опробовал заклинание, третий давился тем волшебным дерьмом, что продавала женщина с тележкой... Доехал до Хогвартса я уставший и раздражённый. Норман не нашёлся, так что в карете я ехал с той же Лили и её подружками, с которыми поддержал вполне себе достойный диалог; по прибытии пришлось вновь приводить в порядок первокурсников, двое из которых умудрились упасть в воду, а ещё одна — потерять в ней любимый браслетик, без которого не захотела идти дальше. Какая драма! Акцио, воистину, гениальные чары. Ужинал в Большом зале я с воскресшим аппетитом: чужая еда всегда вкуснее, чем собственная, в чём я имел честь в очередной раз убедиться. Во время речи провожал директора обвиняющими взглядами: зачем ты, старый осёл, взвалил на меня ещё одну ношу? — Первокурсники, в ряд! Вообще-то, это было довольно приятно — руководить дюжиной напуганных одиннадцатилеток. Я шёл впереди, аки главарь, и на ходу объяснял базовые знания о школе. Вот туалет, вот внутренний двор, вот наша башня... Оратором я оказался добротным, поэтому Лили с удовольствием скинула эту часть на меня, взамен пообещав произнести речь в гостиной. А ещё у старост было ещё одно главное преимущество. — Отдельная комната? — с очевиднейшей завистью переспросил Петтигрю. — Ага, — ухмыльнулся. — У меня теперь свои апартаменты, а вы, неудачники, ютитесь у себя втроём. Джеймс швырнул в меня подушку, на что я засмеялся и побежал к себе. Улыбка спала, стоило только оказаться внутри, вдали от чужих глаз.

***

Я быстро осознал, что бытие старостой, активным членом дуэльного клуба и одновременно загонщиком на пятом году обучения поставило меня в очень непростую ситуацию. Поначалу я думал, как раньше, отказаться от одной из этих вещей, но никак не мог определиться с какой: я любил квиддич и не хотел на него забивать, как и дуэли в клубе, а староста... Ну, разбираться с деканом было бы проблематично, к тому же я не хотел доставлять проблем, отказываясь от обязанностей, пусть и навязанных, посреди учебного процесса. На свою же беду, я оказался довольно ответственным. Ещё я обнаружил, что постоянная занятость позволяла мне не думать ни о чём. Проводя дни за учёбой, подготовкой к экзаменам, выматывающими тренировками на поле и ожесточёнными дуэлями, а ночи — в беспробудном сне и коротких патрулях, у меня просто не было времени задуматься о своём ментальном здоровье. Такой подход, должно быть, в перспективе ухудшал ситуацию, но я малодушно отмахнулся и продолжил круговорот саморазрушения. С первых же дней профессора принялись капать на мозги, аргументируя это близостью экзаменов. Действительно, этот год был довольно важным: я ещё даже не определился, хочу ли продолжать учёбу в Хогвартсе или с меня достаточно. Высок был соблазн плыть по течению и доучиться все семь лет, тем самым отложив решение на потом, но... В чём смысл терять два года в школе? Я всё ещё помнил, как бездарно растратил последние годы своей первой жизни, учась на того, кем, почти наверняка, даже не стал бы работать. Тогда меня уговаривала мама. Лайелл тоже хотел, чтобы я доучился до конца — говорил, что полное образование ценится больше. Теперь некому мне советовать — я свободен в своём выборе.

***

Прошло около недели, когда у меня впервые появилась возможность побыть с Норманом. У нас у обоих тогда был перерыв; я бессовестно злоупотребил возможностями старосты, чтобы узнать наверняка. Норман шёл вдалеке, один, держа в руках газету — он был тем ещё любителем новостей, особенно самых провокационных. Получая свежую газету он, аки старая сплетница, бежал ко мне обсудить произошедшее. Забавная черта, думал я всегда. — Норман! Дорогой мой! Мы оба, будучи нетактильными людьми, коротко обнимались лишь в сентябре, после долгой разлуки; я мог пересчитать по пальцам одной руки те разы, когда он сам инсценировал контакт. Риччи, подумалось мне, наоборот — только и делает, что дотрагивается и обнимает. — Дорогой? С каких пор ты меня так зовёшь? — отозвался Норман недоверчиво, но лёгкой улыбки не сдержал. Я отстранённо наметил в нём изменения. Норман, от природы полный мрачных красок, с возрастом всё больше походил на английский аналог Дракулы: волосы он укладывал строго, открывая светлое лицо со строгими бровями и проглядывающимися мешками под глазами. — Да так, захотелось, — я в последний раз погладил его плечу и оборвал нашу годовую дозу нежности. Вообще-то, продолжил в мыслях, это Риччи меня приучил. Мы пошли в тот же заброшенный класс на пятом этаже, в который шли всегда, и комфортно расселись на низкой парте. Этим летом Норман посетил родственников в, барабанная дробь... Югославии! Я едва не ляпнул «но она же распалась» в ответ, благо, вовремя себя заткнул. У тамошних Мальсиберов был свой аналог фамилии, который, по мнению Нормана, звучал ужасно (Мальчевич, что-то вроде этого), но ему они понравились больше французов. Как минимум потому, что с ними-то и общаться было не надо — Норман не говорил ни на одном из принятых в Югославии языках (сколько их, пять? шесть?). Мы просидели с полчаса, болтая и обсуждая новый быт. Норман поздравил с новым статусом старосты, на что я ответил, что уместнее будут соболезнования; он озвучил свой страх экзаменов, я — что это ерунда, не стоящая внимания. Когда, в конце концов, мы замолчали, он вновь обратил внимание на недочитанную газету. — Что там? — без особого интереса спросил я. Норман промычал. Взгляд его быстро пробегался по строкам, но затем, видимо, не дойдя до конца, он скривился: — Уильям Трэверс умер в Азкабане. Какой позор. Эта фамилия мурашками пробежала по копчику. Невольно я опустил глаза, заметив, что да, в углу относительно мелким почерком была написана сводка погибших в тюрьме. Он был не единственным — лишь крепкие да здоровые ублюдки доживали до срока, а сухой старик Трэверс таким вовсе не выглядел. — Недолго он продержался, — без энтузиазма отозвался я. — Ему было шестьдесят два, он был болен, — проговорил Норман недовольно, горько. — Трэверс вообще не должен был там сидеть. Я молча на него уставился, приподняв брови. — Министерство убивает ещё одну древнюю фамилию, — он хмуро скомкал газету, нещадно ею шурша, и кинул на пол у наших ног. Я рассеянно проводил это действие взглядом. — Он убийца, Норман, — постарался напомнить. — И это, бесспорно, отвратительно, но кто просил приводить магглу в Министерство? — он закатил глаза в манере, которая обычно меня веселила. — Трэверсы и так терпели унижения последние годы. — Какого рода унижения? — облизал пересохшие губы. Норман принялся перечислять: — Ну, во-первых, недавно приняли какой-то мерзкий закон об артефактах. У многих чистокровных семей было конфисковано имущество. А Трэверсы, чтоб ты знал, этими самыми артефактами торговали, — он огляделся по сторонам, проверяя, чтобы никого не было, и показал мне цепочку на своём запястье. — Видишь? Эту штуку моя мать купила у Трэверса ещё перед Хогвартсом. Она защищает от мелких проклятий. Очень полезная. Я незаинтересованно промычал в ответ. — А потом их бизнес придавили и резко стало нечем зарабатывать. Моя мама помогала Трэверсу, как могла, но он всегда отказывался. Говорил, что всё исправит. Норман горько подтолкнул скомканную газету, словно бы показывая: «вот, как он всё исправил». — И что дальше? Тяжёлые обстоятельства не оправдывают того, что он сделал. — Нет, но в какой-то степени он был прав, — Норман пожал плечами. — Чистокровным остаётся всё меньше и меньше места в собственном мире. Это подавляет. Как мы сохраним магию, если все будут смешиваться с магглами? — Я бы не назвал большинство чистокровных великими магами, — отозвался я иронично. Тема вызывала у меня всё большую неприязнь. Норман неожиданно взъелся: — Да, потому что у нас её воруют! — он спрыгнул с парты, будучи не в силах усидеть на месте. Я провожал его растерянным взглядом. — Все заметили, насколько слабее мы стали в последнее столетие! Прогресс как будто застыл, нет, пошёл в обратную сторону! Норман, книжный червь, всегда сетовал на то, что у магов прошлого было гораздо больше достижений, чем у сегодняшних. Хогвартс был построен десять веков назад, а нынешние исследователи всё ещё не могли опознать многие ходы и чары, наложенные на замок. Норман говорил истину — волшебство стало уже не таким... волшебным. Правда, раньше с чистокровностью он это не связывал. — Несколько лет назад министерские крысы окончательно запретили ритуалистику. Понимаешь, какая это потеря для магов? За последние пятьдесят лет вымерло две чистокровные семьи! Ты хоть знаешь, сколько знаний хранилось в их библиотеках? Сколько артефактов им пришлось распродать в несведущие руки? — горячо продолжал он. — А знаешь, кого стало больше в последний век? Магглорождённых, вот кого! Они наводняют наше общество, убивают наши традиции, а мы должны им потакать? — Это не так, — возразил я далеко не так решительно, как мог бы. — Ты путаешь факты, это называется когнитивное искажение... — Никакое это не искажение, — раздражённо ответил мне Норман. — Чистокровных притесняют — вот тебе факт! Нашу магию запрещают, наши владения отбирают, нас зовут вырожденцами и снобами просто потому, что мы пытаемся сохранить то, что принадлежит нам! Он остановился, пытаясь перевести дух. — Ты никогда не задумывался, откуда у двух простых магглов может родиться магический ребёнок? Почему магия словно бы покидает этот мир? Почему с каждым годом наши традиции всё больше заменяются маггловскими? Это деградация, Ремус, деградация и регресс! Я сглотнул, не зная, что ему ответить. С одной стороны Норман был прав — в его словах прослеживалась логика — а с другой... Всё это звучало, как бред, как... Как что-то, что не подходило моей реальности. Я всегда смотрел на мир через призму моего статуса и положения. Я видел, как магглорождённые первокурсники терпели насмешки, слышал, как уничижительно о них отзывались, понимал все тяготы и сложности жизни в чужом социуме с чужими людьми... Я понимал, откуда зародился этот конфликт, но всегда, по умолчанию, стоял на стороне «ущемлённых». Ведь, если посмотреть объективно, то им было сложнее: магглорождённые, отвергнутые и не преуспевающие в другом мире, стремились воссоздать зону комфорта, в которой им так жестоко отказывали. Но... В словах Нормана звенели ярость и унижение, что чувствовали чистокровные на протяжении нескольких поколений. Вымирание, умирающие традиции, за которые они так цеплялись, общественные настроения и редеющие богатства... Я не знал, кого жалеть, не знал, кому верить. — И пока такие, как ты, будут продолжать ненавидеть магию, эта деградация продолжится! — продолжал Норман с неожиданным пылом. — Я не ненавижу магию! — возразил я. — Я люблю чёртову магию! — По тебе не скажешь, — фыркнул он. — Пока ты радуешься смертям таких, как Трэверс, ты радуешься нашему вымиранию! Пока такие, как Трэверс, умирают из-за двух грёбаных магглолюбцев, общество гниёт! Я выдохнул. — Эти магглолюбцы были моими родителями, Норман. Он остановился. Глаза, которыми на меня взглянул Норман, были страшными. Большими, напуганными, с ноткой неверия. Он взглянул на газету, затем на меня. Наконец, хриплым голосом переспросил: — Что? — Лайелл Люпин и Аманда Брукфилд. Мой отец и его жена, — я подошёл к нему, установив пристальный зрительный контакт. Норман вовсе не был низким, но я всё равно возвышался на полголовы. — Первого июля они пошли на приём. Моей мачехе очень нравилось волшебство. Отец согласился ей показать. Знаешь, что произошло потом? — А потом их убили. Жестоко и несправедливо, — я подавил порыв сжать его горло, вместо этого едва ли не прошипев: — Их убил твой распрекрасный Трэверс, который вчера подох в Азкабане. И знаешь что? Я счастлив, что с ним так вышло. Надеюсь, его кончина в окружении дементоров была худшим, что он испытал в своей жизни. И я надеюсь, что все, кто его оправдывают, помрут точно так же. Я не озвучил последнюю мысль, вместо этого грубо его оттолкнув и пойдя на выход из комнаты. Норман меня не остановил.