Твои восемь причин

Вопреки холоду, тревоге и боли, Чуя откровенно клевал носом. В моменты он одёргивал себя, задирал голову кверху и старался держать всех на виду. Скованный наручниками, замёрзший и ослабший, с каждой минутой он всё больше сдавался страху. Надежда, хрупкая и неокрепшая, впервые умерла первой. Люди, находившиеся в комнате у стены, сменялись. Гоголь ушёл вслед за Достоевским, и Чуе не оставалось ничего, кроме как молча и покорно сидеть на своём месте. Запертый и лишённый хотя бы жалких обрывков информации о том, что происходит за дверью, он ощущал себя загнанной в стойло лошадью, больной и никому не нужной. Наверное, именно понимание того, что он не нужен никому, добило его окончательно. Его держали здесь как приманку. Как сыр в мышеловке для крысы, никак не поддающейся на дешёвую уловку. Чуя успел перелопатить сотни вариантов того, чем закончится эта ночь. Скорее всего, его просто уберут. Избавятся, как от непригодной никому вещи с истёкшим сроком годности. Его труп выбросят подальше, может, в воды ближайшей реки, подстроив всё как несчастный случай. Узнав об этом, Дазай наверняка будет сожалеть, что не успел. Чуя отказывался верить, что Дазай выбрал просто не идти сюда. Осознание собственной неизменной кончины принял он далеко не сразу и не легко. Когда он задумался об этом, в первые секунды он едва справлялся со своим дыханием, втайне от всех ловя приступы паники и тревоги. Липкий ледяной пот безостановочно стекал по коже, покрывая тело прозрачными крупицами ужаса и испуга. Он отгонял от себя навязчивые мысли как мог, но делать это неподвижно, сидя на одном месте в полном своём одиночестве, практически невозможно. С мизерной глупостью, проскочившей в этот момент в потоке панического припадка, он вспомнил о медитациях Дазая и даже пожалел, что ни разу не поинтересовался об их сути. Ведь какое-то время они Дазаю действительно помогали. Возможно, знание того, как сохранить свой рассудок на приемлемой грани осмысления, могло в этот момент помочь ему оставаться в более здравом уме. Пустив внутрь себя первую волну осознания конца и переживая её от и до, Чуя начал представлять реакции людей, которые были ему близки, на собственную смерть. Его мама… Что ж, однозначно, Мэй бы смогла это пережить. Когда-то. Чуя не сомневался в силе её духа. Или просто себя обманывал, потому что думать о том, что она никогда бы не справилась с его потерей – безумство. Она бы до конца дней винила саму себя в произошедшем, хотя и капли её вины здесь не было. Позже, возможно, переключилась бы на Дазая, узнай она о причинах и следствиях их с Чуей близости. Почему-то он верил, что утаивать такую информацию от его матери Дазай после его смерти не посмеет. Придёт с повинной, низко опустит голову и выложит всё, не в состоянии искупить и долю своей вины в случившемся. Потому что Чуя как минимум заслуживал этого. Его друзья… Акутагава единственный, кто обо всём знал, но представить шок на его и без того бледном лице Чуе сложным не представлялось. Почему-то его даже насмешило, как куцые, почти невидимые брови Рюноске подскочили бы вверх. Ацуши бы точно свалился в обморок – конечно, уже второй его коллега оказался мёртв. Зная его, Чуя был уверен, что Накаджима станет параноиком, уволится из однозначно проклятой кофейни, работники которой один за другим отправляются на тот свет. Чуя бы даже посмеялся. Чем дольше тянулось время, чем чаще он вновь и вновь представлял, что его самого здесь уже нет, и лишь его бездыханное тело изучают медэксперты, тем легче, как ни странно, становилось. Будто огромный груз пережитого умирал вместе с ним. Будто все последующие страдания и испытания никогда уже не случатся – просто вышло время. Для Чуи всё остановится в холодной неподвижной константе раз и навсегда и, как бы эгоистично это ни звучало, переживать ему тоже будет необязательно. В конце концов Чуя просто смирился. Переложил ответственность, отступил назад, проиграл собственному сознанию, опустил руки – называйте, как хотите. Слабость, отчаяние, нагрянувшая с новой силой депрессия – он стоял у подножия этих огромных гор, понимая, что ему никогда не забраться на них и не бросить смелый взгляд с вершины, окидывая оставшиеся внизу сомнения. У него больше не было сил сопротивляться. Чуя сложил руки и просто принял это. Как только он это сделал, нагрянула странная пустота. Не отягощающая и не неподъёмная – совсем лёгкая и невесомая. Будто всё самое страшное уже произошло. Он не знал точного времени, лишь догадываясь, что прошло около суток. За это время один из надзирателей уводил его в уборную и даже предлагал еду, от которой Чуя отказался, эмоционально отшвырнув ногой с дивана поднос с двумя тарелками из последних сил, что у него были. Перед смертью не наешься? Как-то так. Может, оно и к лучшему, думал Чуя. Незачем больше будет стараться, действовать и просто жить. Странные, искажённые мысли о смерти лезли в голову, будто дверь для них открылась нараспашку после принятия и приглашающе зазывала. Он уставился в одну точку, отключившись от переговоров в стороне на непонятном ему языке. Может, и хорошо, что Дазай не успеет. Он, по крайней мере, будет в порядке. Может, это Мори остановил его, вправив мозги и втолковав, что не стоит убиваться ради человека, которого знаешь всего-ничего. Предъявить что-то против такого аргумента у Чуи язык бы не повернулся. В данный момент он принял самую настоящую аскезу на жизнь. Запястья под холодным металлом чесались, кожу натирало до крови от нервозных дёрганий. Чуя старался не двигаться, уйдя в свои раздумья, чтобы лишний раз на раздражающий зуд не отвлекаться. К холоду он давно привык, как бывает, когда на морозе всё тело давным-давно пробрало, и согреться уже не представляется возможным. Единственно волнующим его фактором была кошка, оставшаяся одна. Но Дазай, любящий её до смерти, не может не позаботиться о ней. Резко открыв глаза из-за обрушившейся тишины, Чуя обернулся. Поста охраны рядом с ним не было. Наверное, его разбудила закрывшаяся за ними дверь. Оставшись наедине с собой, он повёл плечами с целью размять их и сразу же поморщился от тянущих ощущений. На столе осталась колода карт, глубокая тарелка с остатками лапши, которую он до этого скинул на пол, и стакан воды. Чуя долго смотрел на оставленные ему подачки, но вставать не собирался. Хера с два он примет от них хотя бы что-то. Если уж умирать, то сохраняя свою гордость и лицо, которые он позволял себе терять только с одним человеком. Стоило ему вновь впасть в полудрёму, дверь отворилась. Он не раскрывал глаза, уже давно перестав верить, что сможет увидеть на пороге Дазая. Остальных он предпочитал игнорировать. Ровные шаги оборвались, когда кто-то остановился напротив. Чуя ощутил на себе падающую от него тень и почувствовал нотки морозной свежести. — Чуя. Он разлепил веки и уставился на обувь Фёдора. На ботинках осела влага от растаявшего снега, края чёрных брючин немного промокли. Подняв глаза выше, он увидел закреплённую на бедре кобуру со вставленным в неё пистолетом. Значит, это случится так?.. Встретившись взглядом с Фёдором, Чуя уже не боялся. Он лишь поджал в раздражении губы, являя напоследок свою непреклонную ненависть. Человек перед ним разрушил как его собственную жизнь, так и многие другие. Достойно ли так просто умереть от одной пули, выпущенной им? Но Чуе выбирать не приходилось. Вдруг Фёдор протянул руку, в которой сжимал яблоко. Чуя не смог скрыть своего удивления. Яблоко?.. Он предлагает ему… поесть? Вот так просто, обманув, вырубив, доставив сюда его бессознательное тело, накачав наркотиками, унизив, вдоволь поиздевавшись, и после всего этого он так просто протягивает ему еду со своих рук? Настолько оскорблённым и униженным Чуя себя ещё никогда не чувствовал. — Поешь. Не могу на тебя смотреть. Вскипевшая ярость моментально захлестнула его сознание, выгоняя тупое смирение и принятие. Чуя сжал кулаки и взмахнул руками. Громко звякнули наручники, металл въелся в появившиеся ссадины ещё сильнее, и яблоко вылетело из ладони напротив. Оно шмякнулось об пол, прокатилось метр в сторону и замерло, покачнувшись на месте. Фёдор отрешённо проследил за ним взглядом, после чего убрал руку в карман брюк и вздохнул. Тяжело, уставши, громко. Будто ему действительно было дело до Чуи. — Пошёл вон отсюда, — зашипел Чуя, наклоняясь вперёд и обнажая зубы. — Я не хочу видеть твою рожу, уёбок. Его сил едва хватало, чтобы говорить уверенно и выплёскивать свою чистую злость, питавшую его изнутри вместо топлива. Всё пережитое им даже не за прошедшие сутки – за последние месяцы – наконец явило перед ним человека, виновного во всём. Из-за него Дазай прятался, из-за него на Чую напали, втоптав лицом в грязь, заставив переехать, укрыться в тёмном углу и сидеть в четырёх стенах, боясь лишний раз выйти на улицу. Все сомнения из-за никчёмной надежды, что Чуя что-то не так понял, тут же растаяли. Чуя не мог принять ни одной причины, достойной или нет, являвшейся поводом для такого обращения в свою сторону. Он не сделал ровным счётом ничего, чтобы заслужить сейчас сидеть здесь, трясясь от обезвоживания, отчаяния и страха за свою жизнь. Единственное, что он сделал неправильно – поверил в какой-то момент в извращённую игру чужого разума. Фёдор Достоевский, имеющий наглость после всего стоять перед ним с раздосадованным видом, на его злость не отреагировал совершенно никак. — Если тебе интересно, — скучающе начал он, — Осаму скоро будет. И я не собираюсь его прощать, даже умоляй ты меня на коленях. — Прощать? — Лицо Чуи перекосилось в истеричной весёлости. — Прощать его? Да пошёл ты к чёрту! — Окончание фразы потонуло в хриплом отчаянном смехе. Пока Чуя поддавался эмоциям, накрывшим его после странного облегчения, что его мозги всё же останутся целыми, Фёдор продолжал наблюдать за ним с отстранённым и задумчивым видом. — Да ты… Это ты, сука, должен молить всех известных тебе богов, чтобы это он простил тебя и не свернул тебе шею, грёбаная ты мразь! Как ты смеешь стоять передо мной после всего, что сделал!? Знаешь, если бы ты просто убил меня – это было бы куда лучше, чем видеть сейчас твоё лицо, находиться с тобой в одном помещении и дышать одним воздухом с тобой, сучий ты выродок! Поток его слов был нагло остановлен водой из стакана, которой Фёдор плеснул ему в лицо. Чуя захлебнулся возмущением и водой, попавшей в открытый рот, и согнулся, заходясь в хриплом кашле. На влажных губах застыла влага, и он жадно слизал её до последней капли, ощущая жажду. Жажду прикончить этого ублюдка самому. — Успокоился? — Возьми за щеку, утырок, — Чуя выпрямился и опёрся спиной о спинку дивана, ощущая, как с лица на грудь капают холодные капли. — Чуя, тебя когда-нибудь предавали? Чуя выпустил воздух в обрывистом стоне. Слишком ироничный вопрос. — Да. Ты. — Тебе, наверное, становится легче от того, что всю злость ты можешь уверенно направить на меня? — Фёдор сделал шаг в сторону и опустился на диван, намеренно дальше от Чуи, прожигающего его яростным взглядом. — Когда есть явный виновник всех твоих бед, не остаётся ничего кроме не щадящей никого ненависти и обиды? — Ты, блять, издеваешься? — Чуя дёрнулся, разворачиваясь к нему. — Что за херню ты несёшь? — Будь ты на моём месте, — Фёдор понизил голос и изменился в лице, — ты бы понял меня. — Только я не на твоём месте. Я сижу, скованный по рукам, и думаю лишь о том, чтобы ты прямо сейчас соизволил сдохнуть своей смертью. Фёдор медленно повёл носом в сторону. Весь его вид, его поза демонстрировали скуку, будто каждое следующее слово Чуи он знал наперёд и слушал лишь повторное воспроизведение его колких фраз, нисколько не трогающих. Чуя сжался от чужого холода. Фёдор был подобен льду, лишающему других тепла. Отбирающему последние лучи солнца, надежду, всё самое ценное, оставляющему взамен лишь дрожь и пустоту. Чуей овладела грусть. Самая обычная, наивная грусть, давившая и заставляющая и без того мокрые глаза наполняться влагой. Он вглядывался в профиль человека, который когда-то казался ему другом. Простым парнем, немного загнанным в чужой стране, не таившим ничего у себя за душой, который любит уличную музыку, ночной город, имбирный чай и спокойные разговоры наедине. Который так порой напоминал Чуе его самого, немного одинокого, но открытого. Он проникся им слишком быстро и так опрометчиво. Теперь он смотрел на незнакомца, отрёкшегося от их общего прошлого. Отрёкшегося от Чуи так легко. Это причиняло куда большую боль, чем избиение или удушье. Это было невыносимо. — Почему ты… Фёдор обернулся. Чуя так и не смог озвучить свой вопрос. Он повис между ними тонкой нитью. Недопонимание, отстранение и страх сгустились в воздухе. Чуя смотрел в тёмные глаза напротив как в первый раз. Пытался за что-то ухватиться, чтобы не упасть окончательно вслед за своим сердцем, которое отзывалось где-то слишком низко, будто из глубин ада. Из-под самой земли. — Почему я такой? — На грани шёпота спросил Фёдор. — Это ты хотел спросить? Такой… Бессердечный? Жестокий? Чёрствый? Такой моральный урод? У Чуи задрожали губы от тона, с которым говорил Фёдор. Он был равнодушным. — Я бы хотел спросить всё то же самое у одного человека, — продолжил Фёдор. — Как думаешь, у кого? — Не знаю, — прохрипел Чуя. — Осаму не рассказал тебе, по какой причине я оказался в Японии? — Вероятно, чтобы унизить Мори Огая. — Унизить… — Фёдор скривился и закинул руку на спинку дивана. Чуя следил за его пальцами, которыми тот медленно перебирал, будто подбирая слова. — Как… глупо. Он наврал тебе. — Прямо как ты? — Ехидно подметил Чуя. — Да я настоящий магнит для лжецов. Фёдор его горестный смех не поддержал. Он ответно вглядывался в глаза Чуи, будто взвешивал что-то, раздумывая, достоин ли он знать правду. — Мои родители погибли в Йокогаме. Чуя в непонимании нахмурился. Не это он ожидал от него услышать. — Мой отец занимался финансами, а мать была самой обычной женщиной, отдавшей себя дому и семье. И мне до сих пор не даёт покоя, что заставило её улететь в злосчастную командировку вместе с ним. Наверное, хотела посмотреть страну, отдохнуть от меня и родственников, которые вечно упрекали её в несостоятельности и бездельничестве. Они так и не вернулись домой, похороненные в твоей родной стране, Чуя. Он глубоко вздохнул и прикрыл глаза. На его лице всё так же обитала безмятежность и нерушимое спокойствие, стойкое и ледяное. — Всю жизнь меня кормили сказками о несчастном случае и невезении. Непростой судьбе. Так бывает, — он взмахнул рукой и двинул головой в сторону, — люди умирают каждый день. От болезней, старости, в авариях. В террорах, — он подчеркнул это слово особенно, — и всё такое. Мне было пятнадцать, когда это случилось. И только через три года я узнал, что их подставили. А приказал убить их Мори Огай, не разобравшись, кто они такие есть. Кем они были? — Фёдор задумчиво промычал. — Да, по сути, никем. Обычный офисный работник, трудяга, которому дали возможность попробовать свои силы за рубежом, да простая домохозяйка, самой искренней любовью пылающая к своим мужу и сыну. Так скажи мне, Чуя, — он наклонился ближе, проникая взглядом под кожу, — почему они должны были умереть? Потому что Мори был слишком обеспокоен очередной взбучкой и убирал людей без разбора? Потому что они вышли на ночную прогулку не в то время? Оказались не в том месте? Потому что для Мори Огая никакой ценности не представляет никто, кроме его некровного племянника? — Ты считаешь, — Чуя подал голос, говоря слишком тихо, — ты чем-то лучше? — Ты меня не слушаешь, — шёпотом обронил Фёдор. — Но я продолжу. Я хотел отомстить. Я хотел убить Мори, и не говори, что я ничем не лучше него. Я и не стремился никогда быть хотя бы подобием хорошего человека. Наверное, у всех нас, оставшихся без семьи, такая участь – становиться монстрами. Звучит как оправдание? Если ты так думаешь, я не виню тебя. Я даже рад в каком-то смысле, что ты меня не понимаешь. Вот Осаму… Осаму меня понимал. Вернее, мне так казалось. Чуя отодвинулся назад, упираясь в подлокотник. Его пробрала дрожь от вкрадчивого голоса, въедающегося прямо в мозг. Но пугало его совершенно не это. Фёдор говорил… Искренне? — Когда я встретил его, первой моей мыслью было: он такой же. Такой же потерянный, лишившийся смыслов. Не знающий своё место, потерявший всё. Я знал о судьбе его матери, о его истории с Мори. Мне помог Коля. Он был единственным человеком, которому на меня было не всё равно. Он был со мной всё это время, используя связи и военных, чтобы всё разузнать. И когда передо мной наконец предстал Мори… Я подумал, что смерть – это слишком легко. Он не достоин такого конца. Я захотел опустить его на дно, используя его же методы. Я полжизни натягивал маски, считывал людей, их низменные прихоти, их желания, и вот, забравшись так далеко, я встретил его. Человека, являющегося моим отражением. С первого взгляда на Осаму я понял, что его образ – такое же хитрое сплетение удачно подобранных масок, что и у меня. Я видел, прекрасно видел, что он чувствует то же самое и совершенно не доверяет мне, как и я ему. Чем больше я с ним общался, тем больше верил: нет никого, кто понял бы меня больше, чем он. Его злость на Мори, его негодования, его образ мышления – это всё попадало в меня. В его лице я обрёл… друга? — Фёдор фыркнул. — Это мягко сказано. Я знаю, Чуя, что тебя в нём притягивает. Я тоже на это поддался. — Гоголь со мной поделился, — мрачно отозвался Чуя. — О, нет, не подумай, — он прыснул и выдавил улыбку, — ничего личного, Чуя, но то, что между нами с ним было – просто удовлетворение потребностей, вызванных… странными обстоятельствами. Я говорю о другом. Полное, всепоглощающее понимание, Чуя. Я не собирался отступать от своего замысла. Мори Огай для меня не являлся никем иным, как убийцей моей семьи. И даже Осаму, ставший для меня чем-то большим, не мог бы повлиять на моё решение. Но, как удачно – я видел его ненависть к Мори. То, с каким натягом он работал с ним, как отзывался о нём при мне. Всё это дало мне понять, что я могу ему довериться. Довериться. Что-то кольнуло Чую в груди, и он прижал к голому животу скованные наручниками запястья. Он вспомнил рассказ Дазая. Всё его поведение с Фёдором было одним сплошным обманом. Он делал это, чтобы защитить Мори, подобрался к Достоевскому настолько близко, якобы открывшись и подарив ему искренность. Дазай защищал своего близкого человека, поступая так, и до того, как Чуя услышал сторону Фёдора, ему казалось это правильным. Но сейчас слова Фёдора перевернули его представления обо всём этом. Если смотреть с его стороны, Дазай поступил как последний мерзавец. Но что если… Что если Дазай на самом деле не притворялся? — Наверное, это прозвучит жалко, — загнанно продолжил Фёдор. — Но я правда поверил ему. Смешно, да? Потратить столько сил и времени на месть, чтобы потом споткнуться на чём-то до боли человеческом, вроде глупых чувств. Я никогда не считал себя идиотом, падким на общение с кем попало. Коля своего рода огромное исключение из правил. И, знаешь, именно он научил меня доверять. Если бы я был один и не познал такой радости, как любовь и доверие, я бы не купился на искусную игру Осаму. Я сам загнал себя в угол, вручив ему в руки поводок, который он совершенно без зазрения совести тянул и тянул, пока расстояние между нами не сократилось настолько, чтобы позволить ему нанести удар мне прямо в лицо. Не в состоянии больше выдерживать его взгляд, Чуя отвернулся в сторону стола. Пустой стакан теперь казался желанным более всего другого. Чуе хотелось разбить его себе о голову, чтобы как-то заглушить поток совершенно неожиданных эмоций. Он не хотел верить Фёдору, потому что это всё усложняло. Это совершенно не отменяло злости Чуи на него, но теперь будто… Он действительно мог его понять. Он понимал их обоих, ослеплённых разными звёздами, но действующих по одному принципу. Чуя понимал и Мори, который тоже этому принципу следовал, убивая людей, которые хотя бы косвенно могли навредить дорогому для него человеку. Главное для них – семья. Простые человеческие чувства, обида, одиночество, боязнь потерять. Желание обрести что-то большее, обрести кого-то, способного выслушать и понять. Здесь нет правых и не правых. Они все просто люди со своими слабостями. Быть понимающим Чуе впервые не нравилось. — И теперь, возвращаясь к твоему вопросу, — Фёдор оборвал поток его мыслей, возвращая внимание к себе, — мне тоже очень интересно, почему Осаму такая тварь. Чуя закрыл глаза и не сдержал рваного выдоха. — Просто оставь… Оставь это, — попытался он. — Вы оба можете всё просто прекратить. — Ты действительно в это веришь? Чуя закусил губу и опустил взгляд. Фёдор прав: они с Дазаем очень похожи. Им обоим застилает глаза ненависть и боль. — Я рассказал тебе всё это не с целью вызвать у тебя сочувствие, — Фёдор вдруг поднялся с места и встал у стола. — Не с целью оправдаться. Просто не хочу, чтобы тебя оставшуюся жизнь душила слепая ненависть ко мне. С ней живётся очень тяжело. Я знаю.

***

Белые хлопья, оседающие на волосах, превращались в капли. Они всё стекали и стекали вниз по коже, рисуя собой спутанные сплетения прозрачных дорожек, пересекающихся на точке пульса. Бешенный ритм сердца долбил по ушам, над верхней губой застыла кровь. Взгляд становился замыленным, словно Дазай попал в лес, объятый утренним сырым туманом. Только ни деревьев, ни непроходимых троп тут не было. Вместо зяблых ветвей были лишь чужие руки, не оставляющие на нём живого места. Его ждали. У центрального входа одичалого госпиталя, угнетённого покинувшими его людьми, была распахнута дверь, слишком зазывающе и открыто приглашающая внутрь. Не будь у Дазая непозволительного риска потерять кого-то настолько важного, он бы ни за что туда не сунулся. Не так – без оружия, средств связи и сил, что делало его совершенно уязвимым. Сделав всего шаг в кромешную темноту холода, он напарывается на чужой кулак. Трое или четверо – это было уже неважно – поджидали его, чтобы оприходовать прямо так. Голыми руками и без предупреждения, без какого-либо шанса отбиться. Ему оставалось только защищаться и ждать, когда это представление достигнет своего пика. Жмурясь, смешивая горячее дыхание с плотной ледяной мглой, Дазай жался к стене, понимая, что своим сопротивлением только подогреет чьё-то низменное желание ударить побольнее. Оставить побольше следов на видных участках. Лицо он прикрывал до последнего, пока не прилетело кулаком сбоку и не мазнуло по губе. Он сплюнул сгусток изо рта и ожидаемый повторный удар принял уже скулой. — Достаточно. Ёмкое русское слово, отточенное до последнего звука. Дазай расправил плечи и выпрямился, глядя на него. Сглотнул застывшую в горле кровь и, превозмогая боль в отбитой печени, двинулся навстречу. Фёдор тенью возвышался на ступенях, ведущих на второй уровень. В каждом его шаге обитало привычное спокойствие, освещаемая из-за спины тонким светом фигура двигалась слишком грациозно для такого грязного места. Как всегда, застыв взглядом на его холодных глазах, Дазай искривил разбитые губы в усмешке. — Решил в кои-то веки сам измарать свои нежные ручки? Собственный голос скрежетом разлетелся по этажу. Фёдор застыл перед ним восковым изваянием, смотря куда-то сквозь. Ни улыбки, ни лишнего вздоха. Сама сдержанность. — Мне не надо трогать тебя даже пальцем, чтобы ты, как верная псина, покорно пошёл туда, куда я скажу, делал то, что я скажу. И выложил мне всё. Четверо нападавших замерли за спиной Дазая, явно ожидая указаний и, возможно, самую малость наслаждаясь увиденным. Конечно, сам Осаму Дазай, та самая крыса, изводившая их несколько месяцев, явился с повинной. Так они и думают. — И что, я не прав? — Фёдор ухмыльнулся, сделал ещё шаг и положил ладонь Дазаю на голову. Знал, что он не может терпеть этот жест от кого попало. — Ты же будешь моей верной собакой всё то время, пока Чуя здесь? Дазай дёрнул бровью. Сцепил зубы ещё сильнее, чем прежде, до отчётливого скрежета. — Сначала я удостоверюсь… — Конечно! — Фёдор хлопнул его по щеке, и Дазай отвёл голову в сторону. — Ты же знаешь, я всегда честен с тобой, Осаму! Ведь это справедливо, да? Удостовериться в чём-то, чтобы давать отчёт своим действиям? Дазай сузил глаза и цепко уставился на него. За иронией и наигранностью он прекрасно видел всё, что было скрыто за плотной марлей, подобно той, что укрывала его татуировки. Фёдор развернулся и зашагал в сторону. Одновременно с ним двинулись и люди сзади, грубо толкая Дазая в спину. Они пересекли когда-то бывший вестибюль, миновали целое отделение и только после этого спустились по лестнице, ведущей, судя по всему, в защищённый подземный госпиталь. Шаги ударялись эхом в голые серые стены. Здесь было едва ли теплее, чем на улице – отопление было отключено, однако освещение оставили. Каким образом Достоевскому удалось сохранить это место в неведении, но вернуть ему относительную жизнь, Дазаю раздумывать времени не оставалось. По его расчётам, времени не осталось ни на что. Никакого чёткого плана у него впервые не было. Он покорно следовал за Фёдором, бодро вышагивающим всё дальше и дальше, проходящим один поворот за другим. Подземная сеть бывших защищённых палат раскидывалась за пределы основного корпуса больницы. Странно, что такое место не охранялось военными. Дазай запнулся, когда его осенило. Военные. — Гоголь постарался? — Прохрипел он в спину Фёдора. — Полиция – это, конечно, здорово, — промурлыкал Достовеский, — особенно, такой преданный своему делу человек, как Сакуноске. Но она не всесильна. Он резко развернулся на месте, ухватившись за ручку очередной двери. Дазай замешкался, хмуро разглядывая русского. — Без глупостей. Ну, сам знаешь, — прошептал Фёдор с улыбкой, — одно неверное решение, и твои мозги Чуя будет соскребать с пола ложкой для мороженого. Свет из помещения на секунду ослепил, так что пришлось проморгаться прежде, чем войти внутрь. Дазай спустился со ступени на пороге, едва не промазав стопой мимо неё, и замер. — Вау, — Гоголь присвистнул, сидя на диване рядом с Чуей и приставляя к его голове пистолет, — да тебе чертовски идёт быть избитым, Осаму. Металлическая дверь захлопнулась, стоило Фёдору и остальным войти следом. Дазай уставился на Чую, не веря своим глазам. Он неоднократно видел искалеченных людей, лишившихся конечностей из-за чьей-то немилости, предаваемых самым ожесточённым пыткам, истекающих кровью и умоляющих уже наконец оборвать их жизнь, но Чуя… Чуя, сохранивший две руки, две ноги и голову нетронутыми, выглядел слишком. Слишком, чтобы Дазай смог сдержать жалостливый стон. — Какого… — Эй, я в порядке, — Чуя улыбнулся. Улыбнулся так, будто это было последний раз в его жизни. Его бледное лицо, лишённое всех красок, казалось почти безжизненным. Даже с расстояния Дазай видел, как он дрожал от бессилия и обезвоживания, как на его коже застыли крупные мурашки, а запястья… Закованные в наручники запястья Чуи были стёрты в кровь. И приставленный к его голове пистолет, который Гоголь опускать не собирался, наблюдая за Дазаем с вечной извращённой улыбкой, делал всё снова слишком, слишком, слишком. Слишком больно, слишком громко, слишком тесно в груди, слишком тяжело, чтобы нормально дышать. Дазай бы упал, не смотри на него столько людей, перед которыми нельзя было показывать, что он, чёрт возьми, тотально уничтожен. Он с огромной радостью занялся бы раскопками в целом поле бесконечных трупов, только бы не проходить через подобное. Прекрасно видя его замешательство, Фёдор с лёгкой улыбкой опустился на стул у низкого стола, второй подтолкнув ногой. Дазай даже не повернулся в его сторону. — Наручники. — Что-что? — Усмехнулся Гоголь, ткнув Чуе в висок дулом. Дазай сжал кулаки. Не будь он морально связан по рукам и ногам, он бы уже отправил Гоголя в дальний путь на тот свет. — Сними. С него. Наручники. Русские переглянулись между собой. Как обычно они это делали – невербальный обмен фразами. Фёдор слабо пожал плечами с мимолётной улыбкой и закинул ногу на ногу. Дазай кинул ему острый взгляд, говоря без слов. Ему бы ещё чашку тизана с блюдцем и печеньем, и всё будет выглядеть так, будто он пришёл посмотреть нелепую сценку в школьном драмкружке. — Коля, Чуя просто наш гость. Думаю, и правда стоит дать ему небольшое… послабление. Гоголь фыркнул и отцепил с ремня ключ, перекинув его в занемевшие пальцы Чуи. Тот злобно зыркнул на него и принялся неумело вставлять ключ в маленький замок, пока Дазай продолжал рассматривать его. Всё это длилось так долго, что по спине начал стекать пот. Дазай прекрасно знал, что отстегнуть с себя наручники с первого раза далеко не самая лёгкая задача, и что эти двое заставляют делать это Чую в таких условиях выводило его из себя. — О, да ладно, — Фёдор запрокинул голову к потолку и цокнул. — Осаму, так и будешь там стоять? Ты его парень или так, сообщник по постели? — Дазай обратил к нему непонятливый взгляд. — Да-да, можешь помочь. Мы же не звери какие-то. Чуя громко вздохнул, стоило Дазаю приблизиться и сесть перед ним. В одно движение дрогнувших рук он вставил ключ и провернул его. Железные кольца спали на пол с сопровождающим звуком. Со стороны стены, где за спиной Фёдора стояли его прихвостни, раздался глумливый смешок. Почувствовав на израненных запястьях длинные пальцы, Чуя склонил голову и заглянул Дазаю в глаза, не узнавая его. Он был так напуган, что едва дышал, а чёрные щенячьи глаза смотрели на Чую так, будто он уже был мёртв. — Я в порядке, — повторился Чуя, игнорируя утыкающийся в висок пистолет. Незаметно он провёл пальцами по мокрым, испачканным бинтам Дазая, выглядывающим из-под рукавов толстовки. — У меня ужасно чешется палец, — пропел Николай рядом с ними, — вот-вот, и надавит на спусковой крючок. Дазай втянул воздух через ноздри и поднялся. Резко отвернулся от Чуи, ограждая себя от боли, пустившей в нём корни. Навряд-ли он когда-то отделается от испуга, охватившего его в этот момент. Навряд-ли теперь когда-то избавится от кошмаров с трупом Чуи в главной роли. Навряд-ли вообще когда-либо сможет нормально спать. Он тяжело опустился на стул напротив Фёдора, глядя на него исподлобья. Разбитая губа пульсировала, разгоняя по лицу жар. Правую руку колотила такая дрожь, что её заметил бы даже слепой. Дазай вглядывался в его лицо, фокусируясь только на нём в попытке забыться. Этот грязный ход с Чуей против него сработал идеально. И это понимали все. — Теперь, — начал Фёдор, довольно улыбаясь, — поговорим? Дазай продолжал прожигать его взглядом. Не моргал, не двигал зрачками, будто превратился в одну из своих любимых фотографий. Никто не видел и не слышал, что происходит внутри него. Даже Чуя не мог представить, о чём сейчас Дазай думает, если вообще думает. — Как там звучит эпитафия Кеплера, которую он сам себе написал перед смертью? — Фёдор приложил к подбородку палец и прикрыл глаза. — Я измерял небеса, теперь я измеряю тени… Опустившись на самое дно после своих научных открытий, он, кажется, совсем растерял свою гордость. — Просто его окружали законченные суеверные фанатики, истребляющие ведьм. Фёдор открыл глаза и поджал уголок губ. Дазай в лице не переменился, разве что сел более расслабленно, положив ладонь на отбитый бок. — Верно. Его мать, кажется, убили из-за обвинений в колдовстве? — Он спас её, — отозвался Дазай. — Вытащил её из протестантской тюрьмы и оправдал её имя. — О, ну да, — Фёдор закачал головой. — Триумфальная победа разума над суеверием… Будь ты постарше в своё время, возможно, свою мать бы тоже смог спасти? — Может быть. А у тебя вот ни мать, ни отца спасти не вышло. Херовый из тебя Кеплер. Чуя похолодел от тона, которым вёлся этот разрушительный разговор. Эти двое, смотря друг другу в глаза, говорили такие уничижительные вещи, за которые он сам давно бы разбил лицо собеседнику. Но ни Дазай, ни Фёдор даже не дёрнулись. Более того, после своей фразы и Дазай начал улыбаться, копируя кривую гримасу Достоевского. Чуя подумал, что они оба выглядели ужасно. Ужасно бесчеловечными. — Наверное, с охотниками на ведьм в то время было бороться куда проще, чем с кровожадными диктаторами, дорвавшимися до власти в наши дни? — Продолжил Фёдор. — Это ты о себе? — Дазай склонил голову к плечу, игнорируя стёкшую струйку крови из уголка губ. — Ну какая у меня власть! Так, раз, два – и обчёлся. — Как низко ты отзываешься о Николае. Я бы на его месте был глубоко обижен. Гоголь рядом с Чуей фыркнул и отвёл от него пистолет в сторону, выстрелив. Чуя дёрнулся, машинально прикрыв голову руками. Дазай косо глянул на Гоголя, после чего вернул внимание Фёдору. — Я не имею власти над нужными мне людьми, — ответил Фёдор, щуря глаза. — Мне не надо запугивать половину префектуры, чтобы устанавливать свои порядки. Видишь ли, я просто даю людям то, что они хотят. Дазай насупился и поджался, выпрямляя спину. — Ты не доберёшься до Огая через меня. Фёдор промолчал, пуская свою улыбку растекаться по лицу. Тянул с ответом долго, давая Дазаю самому догадаться. — Я хотел добраться до тебя, Осаму. Ты – вот главная причина. Не Огай, не смерть моей семьи. Это ты – вина, по которой Чуя сейчас здесь. Понял? Ты, Осаму, главная ошибка в его жизни. Самый… хуёвый парень из всех, какие у него были. — Слышь, — Чуя рявкнул, вытягивая шею. — Рот закрой. — Бедный Чуя, ты посмотри, — Фёдор нагнулся вперёд, испепеляя замершего Дазая хищным взглядом, — едва в себе… Наверняка у него теперь тоже будет посттравматический синдром, как тебе? Ты доволен результатом своих стараний? — Осаму, не слушай его, — Чуя лягнул локтем ухватившего его поперёк шеи Гоголя, но удар вышел ничтожно слабым. На его рот легла ладонь, преграждающая путь словам. — Тебе так долго не давали покоя разрушенные Огаем судьбы людей, но ты, — Фёдор усмехнулся, обведя нижнюю губу языком, — ты превзошёл его в разы, засрав жизнь единственного человека, который в тебе так нуждался. Дазай громко, глубоко дышал, от чего его грудь ходила ходуном. Они почти соприкасались лбами, как дикие коты, не поделившие территорию, готовые вот-вот наброситься друг на друга и вгрызться в глотки. — Я думаю, — начал Дазай ровным, бесстрастным тоном, — хорошо, что твои родители сдохли. Не смогли увидеть, каким конченым гнильём ты стал. — Извинись, — сказал Гоголь. Дазай едва повернул голову в его сторону, заметив, в какой опасной близости от горла Чуи находится его ладонь. — И лучше бы это было искренне, иначе я сверну ему шею. Чуя скосил глаза в сторону. Хват у Гоголя был потрясающий, подумал бы Накахара, не находись он сейчас в нём. Мощное предплечье, стоило Гоголю сделать одно движение, перекрыло бы ему воздух и лишило бы способности двигаться, а после пальцы второй руки передавили бы ему артерию. Выбраться из отработанной хватки в его положении просто невозможно. — Извини. Дазай сказал это легко, словно рубанул с плеча, так же смотря Фёдору в глаза. Гоголь ослабил хватку, как будто сам не верил в услышанное. — Какой покладистый, — буркнул он, оценивающе смотря на рыжую макушку рядом с собой. Чуя же смотрел только на Дазая, совершенно игнорируя его близость. — Ну, будет тебе, — смешок Фёдора вылетел звонкой пташкой, покружился над столом и разбился о пол в полной тишине. — Я не обижаюсь на правду. А ты вот, как оказалось, очень. Думаешь, Чуя тебя простит? Дазай молчал. Сведя тёмные брови, спрятанные под влажной спутанной чёлкой, он немо проглатывал каждый упрёк в свою сторону. Фёдор хотел видеть его униженным и разбитым, и Дазай ему это позволял, не имея в рукавах ничего против. Чем дольше Дазай его слушал, тем больше убеждался в своей низменности. — Сколько ты врал ему? — Продолжал тем временем Фёдор, разглядывая свои длинные аккуратные пальцы на правой руке. — Месяц, два, три? Всё это время? Даже не представляю, как, должно быть, больно узнавать правду от такого человека, как я. Да, Чуя? — Он обернулся к Накахаре, который был мрачнее тучи. Чуя не знал, что хотят от него слышать. Что ему следует говорить, чего не следует делать. Однозначно, его поведение и действия будут напрямую влиять на настроение Фёдора. На то, как скоро ему надоест играться с чувствами Дазая, и он перейдёт к мести. Сырой охлаждённый воздух сгущался всё плотнее вокруг них. Фёдор выжидающе смотрел Чуе в глаза, как будто искал поддержки. Как будто и правда думал, что Чуя имеет в себе силы встать на его сторону, чтобы что? Чтобы… Чтобы ранить Дазая ещё сильнее. Чтобы вся эта испещрённая садизмом и желчью сцена оправдала себя. Вот зачем нужен был Чуя. Сопротивляйся он и дальше, Фёдор будет искать другие пути давления. — Да, — сказал Чуя, едва шевеля губами от злости. — Это было больно. — Что именно? Будь откровенным, — Фёдор убрал улыбку и опустил руки, откинувшись на деревянную спинку. — Как я с тобой. — Враньё. Предательство, — Чуя цедил слова, говоря почти механически. Говоря то, что Фёдор хочет от него слышать. Слова, которые попадают прямо в Дазая, который до сих пор не может пережить свою вину перед ним. — То, что я расплачиваюсь за это. За… ошибки Осаму. Что испытываю боль. — По-твоему, это заслужено? — Нет. — И ты сможешь простить его? Чуя перевёл взгляд на Дазая. Воздух застыл на полпути, застряв где-то в горле, комом давя изнутри. Опустив голову, Дазай смотрел на пустой стол, избегая встречаться с ним взглядом. Вообще с кем-либо. Униженный, пристыженный Достоевским, который этого и добивался. Чуе ничего не оставалось, кроме как дать Фёдору почувствовать то, за чем он так долго гнался. Отмщение. Расплата за свою личную боль. Он с ней не справился, не пережил утрату, и после Дазай нанёс ему ещё один удар, возможно, равный по силе предыдущему. Его ненависть в каком-то смысле была оправдана. И Чуя верил, что Дазай сможет справиться со своими ранами. Потому что Чую он не потеряет даже после этого. — Нет, — Чуя сказал куда тише. — Не смогу. Дазай резко посмотрел на Фёдора. Такие же пустые глаза, тонущие во мгле боли, как и у него. Фёдор не улыбался, не злорадствовал более, давая ему время это принять. Эти слова, сказанные Чуей, его дрожащим голосом, за которым он прятал эмоции. Это просачивалось вглубь Дазая, как инфекция, убивающая его клетки. Как вирус, который нельзя вывести из организма, даже если избавиться от симптомов. Болезнь, с которой Дазай вынужден прожить оставшиеся дни. Чуя его не простит. Не за такое. Даже если будет рядом, будет любить так же, как и прежде – он будет это вспоминать каждый раз, смотря Дазаю в глаза. Каждый раз проживать заново. — Теперь ты понимаешь, — Фёдор качнул головой. — Понимаю, — согласился Дазай. Голос его звучал ровно и сухо. — Но извиняться не буду. Не перед тобой. Ты идиот, Фёдор, — он усмехнулся, и смешок этот остро врезался в лицо каждому присутствующему, раня своим холодом. — А перед идиотами я не извиняюсь. Чуя закрыл глаза. Он всегда знал, что Дазай упёртый и сумасбродный, но чтобы настолько? Он просто псих. — Где мои деньги? — Деньги… — Дазай задумчиво поднял глаза к потолку. — Это какие? Которые я украл у тебя, пока ты кружился в пьяных мыслях от счастья, что наконец-то смог чего-то достичь в своей жалкой жизни? — Осаму, блять, прекрати, — Чуя зашипел сквозь зубы, напрягаясь всем телом. Рука Гоголя всё ещё покоилась на его плечах, готовая при его малейшем движении остановить хваткой, так что Чуя даже не пытался. Тем не менее, Николая, похоже, не устраивало даже то, что он ввязывается в эту ожесточённую словесную борьбу двух потерянных людей, так что он прижал его к себе и прохрипел на ухо: — Замолкни. — Да, Осаму, — ответил наконец Фёдор. — Те самые деньги, которых стоит дружба с тобой. Дазай громко рассмеялся. — Дружба? — Он утёр невидимые слёзы наигранным жестом и резко подался вперёд с широким оскалом. — Ты никогда не был для меня другом, придурок. Я просто использовал тебя. Фёдор поднялся, развернувшись к нему спиной, и отошёл к стене. Прижался к ней, скрестив руки за спиной, и уныло оглядел Дазая, продолжающего скалиться. Чуя непонимающе оборачивался то к одному, то ко второму, пока не услышал смешок у себя над ухом. Посмотрел с немым вопросом на Гоголя. Тот лишь нагнулся к его лицу и едва слышно сказал: — Лучше тебе отвернуться. По кивку головы Фёдора четверо участников его группировки отлипли от стены и подошли к столу, окружив Дазая. Тот лишь коротко обвёл взглядом двоих из них и сложил руки на груди. — Вставай и защищайся, — сказал Фёдор. — Наблюдать за избиением без сопротивления я не собираюсь. Да и Чуе, наверное, не хотелось бы видеть, насколько низко ты пал. — Как здорово, наверное, использовать чужие руки для грязной работы! — Убрав кулаки в карманы, Дазай резко встал и пнул ногой стул, откидывая его в сторону. — Ну, кто первый? Сплюнув на пол, один из русских надвинулся на Дазая. То был мужчина, ростом чуть выше среднего по японским меркам, крепок в плечах. Кулаки его в напряжении становились мощными, рассекая воздух быстрыми чёткими линиями. Крепкие ноги, облепленные тканью брюк, указывали на хорошую физическую подготовку, а приёмы, которые он использовал, подсказывали, что его обучала жестокость улиц. Чуя считал это всё за первые секунды начавшейся драки, нервно потирая свои запястья и следя за каждым движением. Остальные трое образовали полукруг небольших размеров, не давая Дазаю выбраться из него. Такое Чуя тоже видел – забивание выбранной жертвы без права на побег. Знакомясь с правилами уличных драк, он и сам однажды оказался на месте Дазая, выбравшись, однако, достаточно быстро и отделавшись всего-то одним ударом в ребро. Но тогда его окружили такие же школьники, как и он, а сам он был в гораздо лучшем состоянии, нежели Дазай. Первую минуту он держался уверенно, уходя от прямых ударов и отбиваясь. Бить сильно он не старался, и Чуя понимал, почему – четыре противника, каждый из которых заменяет друг друга с новыми силами. Если выложиться сразу, можно проиграть просто из-за истощения. Дазай не использовал силу, но его приёмы, проведённые вполне удачно, были хитрыми и не совсем честными, что вскоре разозлило оппонента. В следующий миг он просто оттолкнул Дазая к другому русскому, и тот нанёс отточенный удар под колено, от которого Дазай опустился на одну ногу. Чуя сморщился от удара по лицу. От звука, с которым встретилось колено русского с щекой Дазая. Но дальше произошло то, чего Чуя не ожидал, убеждённый, что Дазай долго сопротивляться не будет, чтобы закончить эту возню со всем известным финалом побыстрее. Схватив бедро только что ударившего его мужчины, он с рыком дёрнул его на себя и повалил спиной на пол, после чего накинулся и удар за ударом начал атаковать лежащего под ним. Не только Чуя, но, видимо, и все остальные не ждали такого, так что в образовавшуюся заминку Дазай, увернувшись от руки снизу, подбил под ноги одного из стоящего в стороне, заставив его упасть. Это было жёстким нарушением, после чего правила драки переставали играть роль. — Зачем ты это сделал, — прошептал Чуя самому себе, после чего закрыл лицо рукой, когда произошло неминуемое. Фёдор, не отрываясь, наблюдал, как все четверо атаковали одновременно. При таком раскладе у Дазая шанс оставался защитить только одну зону, и он выбрал спину, отскочив к другой стене. Защищая лицо предплечьями, он выжидал, получая удар за ударом в ноги, торс и плечи. Зажатый в угол, он продержался около двух минут. Лёгкая улыбка отразилась на губах Фёдора, когда он понял, что Дазай выискивает в ритме обрушающихся на него ударов промежуток. Выпад Дазай сделал удачно, ударом с левой по горлу прицельно остановив одного из них, после чего отбился повторно, уйдя от стены. Долго быть открытым у него не вышло. Чуя вернул своё внимание как раз в тот момент, когда его, окружив с двух сторон, ударили в лицо, а затем в ребро. Упёршись одной рукой в колено и уйдя от ещё одного удара, Дазай оказался спиной к столу, высматривая оппонентов по одному. — Осаму, сзади! Гоголь снова закрыл Чуе рот, как только он выкрикнул. Но Дазай его услышал и успел среагировать – стул, обрушившийся на него сзади, мощным ударом приземлился на пол и раскололся. Одна из ножек, переломанная напополам, отскочила к стене, где стоял Фёдор. Тот лишь сделал шаг в сторону. Чуя, не в силах больше наблюдать, сжался в руках Гоголя и плотно закрыл глаза, прижав колени к груди. Доносившиеся звуки ударов, тяжёлое дыхание и редкие короткие стоны боли разъедали ему череп. Усилием воли он сдерживал слёзы от бессилия. Каждый удар, который он не видел, он ясно представлял. Кряхтение от сломанного ребра было ему хорошо знакомо. Мычание от попадания в глаз. Шорканье подошв ботинок по бетону в попытке увернуться и ответить хотя бы одним ударом. Услышав, что Дазай с глухим стоном в очередной раз упал и больше не поднялся, Чуя больше не мог сдержаться. Дёрнувшись, он вышел из хватки не ожидающего этого Гоголя и с разворота ударил ему в подбородок, прямо в то же место, куда ударил его впервые. Сорвался с места, но, едва сделав два широких шага, тут же оказался прижатым к полу чужим телом. — Прекрати! Прекрати, пожалуйста, Фёдор! — Чуя взревел, брыкаясь под Гоголем, приказывающим ему заткнуться. Он смотрел на лежащего на полу Дазая, едва сгруппировавшегося и закрывшего лицо и живот, которого одновременно били ногами четверо окруживших его мужчин. Слёзы Чуя больше не держал, как и свои крики, не оставляя попыток вырваться из-под Гоголя, снова тычущем в него пистолетом. Ему было всё равно, более того, он знал, что его не собираются убивать, что полностью развязало ему руки. — Хватит! Это, блять, так низко! — Низко? — Отозвался Фёдор, отлипнув от стены. Он прошёл к ним, сел на корточки и внимательно вгляделся в лицо Накахары, не обращая никакого внимания на возню сзади. — Я отплачиваю той же монетой, и ты прекрасно это знаешь. — Пожалуйста, — Чуя поднял к нему замыленный взгляд, наплевав на то, как унижено выглядит. — Пожалуйста. Я умоляю тебя, прекрати! — Я уже говорил тебе – твои просьбы не имеют значения. — Тебе нужны лишь деньги? Они в нашей квартире, — Чуя сглотнул, дёрнувшись под Гоголем последний раз. Николай сощуренно посмотрел на Фёдора с полным сомнений взглядом. — Он врёт, — изрёк он. — Нет, — Чуя мотнул головой и на одном дыхании назвал адрес, пароль от подъезда и нужную квартиру. Непрекращающиеся звуки уже не драки, а самого настоящего избиения продолжали эхом отскакивать от стен. Потоки ударов смешивались с постепенно стихающими стенаниями, которые в один момент и вовсе прекратились. Дазай больше не защищался, видимо, потеряв сознание. — Это квартира Сакуноске. Там рядом полицейский участок. Деньги в рюкзаке в спальне, на нижней полке гардероба. Фёдор прыснул и поднялся, махнув рукой. Стоило ему это сделать, русские расступились. Один из них напоследок пнул Дазая в туловище, отчего тот перекатился на спину и бессознательно согнул ногу в колене. Чуя наблюдал, как он рефлекторно схватился за отбитый живот, наверняка чувствуя дикую боль в пострадавших органах. Стоило Гоголю оторвать его от пола и пригвоздить обратно к дивану, Чуя увидел и его окровавленное лицо, не сдержав стона. — Ты говорил, что не убьёшь его, — прошептал Чуя, обращаясь к спине Фёдора. — Обещал. — Он жив, — буркнул Фёдор, подойдя к Дазаю и ткнув его мыском ботинка в бок. Дазай вяло перевёл на него взгляд, корчась от боли. Его лицо, испачканное в собственной крови, начинало опухать. — Видишь, Чуя? Я держу своё слово. Задыхаясь, Чуя вновь предпринял попытку вскочить, но Гоголь остановил его. Лицо Николая, смотрящего ровно на Дазая, было странным. Без улыбки, перекошенное в странной эмоции, непонятной для Чуи. Достав телефон, Фёдор связался, видимо, с одним из своих доверенных лиц, и продиктовал названный Чуей адрес. — Кошка, — вымолвил Чуя. — Не трогайте кошку. Пожалуйста. Подождав несколько секунд, его просьбу Фёдор ровным голосом изложил по звонку, после чего завершил его и убрал мобильный.

***

Время снова текло угрожающе медленно. Четверо нападавших, избив Дазая до почти бессознательного состояния, покинули помещение. Чуя, не двигаясь и боясь моргнуть, следил за бездвижно валяющимся на полу Осаму. Его глаза были закрыты, одна рука откинута в сторону, другая перекинута через живот. Из-под приподнятой толстовки торчал участок кожи, стремительно наливающийся кровью в месте особо сильного ушиба. Его тяжёлое сопение порой прерывалось, становясь почти беззвучным, доводя этим Чую до смертельного исступления. Гоголь вдруг поднялся, оставив его в своих мыслях. Подошёл к столу, за которым вновь сидел Фёдор, бездумно стуча по деревянному покрытию пальцами. Воззрившись на Николая снизу-вверх, он качнул головой в сторону и улыбнулся. — Что-то не так? — На русском спросил он. Николай упёрся руками в стол по обе стороны от сложенных на нём ладоней Фёдора. Хмуро заглянул ему в глаза. Смотрел долго, пристально, что-то обдумывая. Кинув на объятого шоком Чую мимолётный взгляд, Гоголь склонился и прошептал так, чтобы услышал только Фёдор: — Почему? — Что «почему»? — В тон прошептал Фёдор, приблизившись к его лицу, почти касаясь губами чужих. Николай быстро посмотрел на его губы, после чего вернул взгляд обратно. — Почему ты не собираешься убивать его? — Я дал слово Чуе. — Что за брехня? — Николай скривился. — Ты дал слово мне, что покончишь с ним. — У этого слова много значений. — Ты издеваешься? — Слушай, — Фёдор вздохнул и накрыл ладонью его напряжённую руку, — они могут думать что угодно. Но ты знаешь, всегда знал, что я никогда не собирался его убивать. Это не имеет смысла. — Для меня имеет, — Николай убрал руку от его ладони, не скрывая возмущения. — Вы с ним… — Я сам этого хотел. Уязвлённый, Николай отступил. На его лице отразилась обида, которая Фёдору была хорошо знакома. Которая виделась ему даже тогда, когда её не было. Горькая, всепоглощающая, рождённая по его вине. Не дав ему уйти, Фёдор схватил его за запястье. Дождавшись, когда Николай обернётся, он на грани слышимости сказал: — Я знаю, что виноват. Прости меня. Они смотрели друг на друга, перекидывая невысказанные слова, как теннисный мяч на корте. Николай опустил взгляд на длинные бледные пальцы, обвивающее его запястье. Он ждал этих слов так долго, но теперь понимал, что они были ему не нужны. Он уже давно простил, потому что сам был виноват перед ним. Потому что любил и всегда делал вещи, которые нормальные люди не воспринимают как что-то, сделанное по любви. Их прервал короткий звук плевка. Дазай, придя в себя, приподнялся на локте и выплюнул застоявшуюся во рту кровь, густой нитью свисающую с подбородка до ворота толстовки. Выдавив подобие улыбки, он обратился к ним: — Впервые искренне рад, что не понимаю русского. Вскочившего с места Чую Гоголь схватил под локоть и жёстко откинул на диван. Встал перед ним, не давая подняться, и убрал руки в карманы. — Не рыпайся. Фёдор подпёр голову кулаком, наблюдая, как с остатком сил Дазай отполз к стене, прислонившись к ней спиной. Откинул голову наверх, утирая кровь с лица, но только больше размазывая её. Он смотрел на Чую, ставшего ещё бледнее прежнего, а после прикрыл глаза. Боль в голове не давала сосредоточиться – едва отступившее сотрясение снова о себе напомнило, подкрепляясь волнами спазмов во всём теле. Болело абсолютно всё, начиная со сломанных рёбер и заканчивая отбитой поясницей. Его раздражало собственное болезненное дыхание, такое громкое и тяжёлое, что слышали все. — Как ощущения? — Саркастично спросил Фёдор. — Пошёл ты. Фёдор отвлёкся на входящий звонок. Бросив Дазаю напоследок взгляд, он прижал телефон к уху и коротко выслушал сообщение от подчинённого. Лицо его, до этого бесстрастное и безучастное, перекосилось от гнева. — Сколько? — Низко спросил он. Гоголь настороженно обернулся к нему. — Там должно быть двести. Двести миллионов йен. По помещению пронёсся короткий смешок. На секунду все замерли, обратившись к Дазаю. Тот, прикрыв рот дрожащим кулаком, с застывшими в опухших глазах смешинками смотрел на Фёдора, едва сдерживая хохот. Стоило Достоевскому бросить телефон на стол, Дазай разразился самым настоящим искренним смехом, широко раскрывая рот и икая от подступающей истерики. — Ох, — между хохотками проговорил он, — двести… миллионов? Вот… Чёрт… Чуя в шоке таращился на него, не находя слов. Дазай говорил, что сумма в его рюкзаке – это только часть. Половина или около того, думал Чуя. Достаточно, чтобы Фёдор успокоился. Но это была всего одна пятая от всей суммы. Двести миллионов, нажитых Фёдором за год практически в одиночку. Чуя боялся представить, насколько он взбешён. Избитый, обессиленный, с измазанным кровью ртом Дазай, полностью побеждённый, сидел на грязном холодном полу и смеялся так заливисто и громко, будто только что услышал самую лучшую шутку в своей жизни. Торжествовал, наслаждаясь полностью растерянным Фёдором, смеясь ему в лицо и ни капли не жалея о содеянном. — Сукин сын, — Фёдор поднялся, едва не опрокинув стол, и сократил между ними расстояние. Схватил всё ещё смеющегося Дазая за волосы и грубо встряхнул его. — Где остальное, урод? Сомкнув губы, Дазай выплюнул кровавую слюну ему на подбородок. — Пожертвовал на фаер-шоу. — Что? — Я их сжёг. Чуя закрыл рот рукой. До последнего он надеялся, что это очередная тупая шутка Дазая, вышедшая из-под контроля. Это было просто безумством – столько времени водить Фёдора и его людей за нос, чтобы в итоге сказать, что его деньги давным-давно… сгорели. Гоголь, опешивший не меньше Чуи, с разгневанным лицом обернулся к ним. — Да ты просто конченый. Дазай улыбнулся, обнажая окровавленные зубы. — Забавно, да? Ты всё это время гонялся за пеплом. — Ты врёшь, — прошипел Фёдор. Чуя хотел бы с ним согласиться. Потому что это было лёгким вариантом – Дазай наиграется в своё вранье и всё же скажет ему, куда дел эту огромную кровавую сумму дерьма. Но, Чуя клянётся – Дазай не врал. Это был самый дазаевский поступок из всевозможных, и кроме него в этом мире, наверное, больше не существовало сумасшедшего, способного на подобное. Сжечь сто шестьдесят миллионов просто ради того, чтобы искренне посмеяться над кем-то. — Думаешь? — Дазай снова рассмеялся. — Думаешь, для меня твои сраные деньги имеют такую ценность, чтобы защищать их даже сейчас? О, нет… Они мне были не нужны. Так зачем мне хранить то, что мне даром не сдалось? Куда веселее устроить костёр из банкнот. Можешь сжечь и те сорок миллионов, что тебе остались. Невероятное зрелище, круче даже новогоднего фейерверка. Твои родаки из Советского Союза заценили бы. Жесткая пощёчина заставила Дазая упасть. Его смех не оборвался даже тогда, когда Фёдор, поднявшись, наступил ногой на его правое плечо и ударил его пяткой. Смотря на заходящегося в истерическом смехе Дазая, он сжимал от злости зубы, выдыхая ноздрями пар, устроенный пожаром внутри него. Он сгорал от ярости, не обращая внимания ни на вновь кричащего Чую, ни на Гоголя, что удерживал его и не сводил с Фёдора глаз. — Ты пожалеешь об этом, — Фёдор переместил ногу на локоть Дазая, который всё не мог угомониться, вонзая от боли ногти левой руки в пол и ломая их. — Я заставлю тебя об этом помнить всю жизнь. Смех Дазая оборвался, сменяясь на истошный вопль. Фёдор, не давая ему отползти, жестоко бил тяжёлой подошвой ботинка по раскрытой ладони его правой руки, ломая кости. Удар. Хруст. Удар. Он не останавливался, превращая ладонь в месиво, помня о слабости Дазая, связанной с конечностью. Крики, рыдания, неразборчивые растянутые слова не обрывались, бесконечной нитью тянущиеся по замкнутому пространству и удавкой затягивающиеся вокруг шеи Чуи, раскрывшего рот во вторящем крике. Дазай сорвал голос, и его крики больше не походили на человеческие, уподобляясь воям умирающего дикого зверя. Это было больше, чем невыносимо. Больше, чем больно. Чуя мог только кричать, не имея и жалкой возможности Дазая защитить. Сделать хоть что-то. Дазай, рискуя жизнью, пришёл сюда совершенно безоружным. Истощённым не меньше, чем Чуя. Ради него. Готовый умереть, пройти через все круги ада, лишь бы Чуя был цел. И сейчас Чуя не мог ему помочь. Не мог ничего. Только орать от раздирающего изнутри всплеска. И смотреть. Как секунда за секундой Дазай испытывал боль, которую так ненавидел. Как терял сознание, возвращался, рыдал у всех на виду, превращаясь в немыслящее нечто, полностью обессиленный. Как его рука, которая и без того приносила ему неудобства, которой он стеснялся, Чуя это знал, превращалась в кожаный мешок с раздробленными костями. Звуки выстрелов, раздавшихся далеко за дверью, заставили всех замереть. Всех, кроме Дазая, продолжающего стонать от боли. Задыхаясь в рыданиях, он подтянул оставленную в покое руку, держа её за сломанную кисть и прижимая к груди. Его жалостные всхлипы вспархивали в воздухе и тонули в отдалённой стрельбе. Горячие слёзы потоком вымывали с кожи уже впитавшуюся кровь, смешиваясь с ней, становясь красными. Падали на пол, на истерзанную конечность, которую Дазай с громкими вздохами продолжал прижимать к себе, будто она вовсе могла отделиться от его тела и потеряться. — Какого чёрта? — Фёдор схватил его за шею и вздёрнул на ноги, прижав к стене. Дазай не имел сил даже поднять голову, мыча и едва не ломая себе зубы от усилий, с которыми ему приходилось стоять. — Мори? — Не знаю, — шикнул Дазай, жмурясь и горбясь. — Лучше тебе убраться, — он раскрыл красные глаза, вперив их в русского, — военные, это, конечно, здорово, да? Круче полиции. Но ты забыл, кто платит Огаю. Якудза никого не прощают. На раскрывшуюся дверь русские среагировали молниеносно. Перехватив колыхнувшегося Чую, Гоголь прижал пистолет к его щеке и уставился на вошедшего. Фёдор, оттащив Дазая дальше, встал позади него и повторил жест напарника, выудив оружие из-за пояса. Подбил Дазая в ногу и поставил его перед собой на колени, лицом к двери, в проёме которой застыл Мори Огай, наставляя на него заряженную беретту. Следом за Мори никто не появился. Звуки перестрелки слышались теперь куда отчётливее, смешиваясь с криками. Фёдор наклонил голову вперёд, смотря Мори в глаза и взводя курок пистолета, прижимающегося Дазаю к затылку. — Бросай, — ровно сказал он. — Как смело говорить это в лицо человеку, держащего тебя на прицеле. Железный голос Мори вывел Чую из транса, в который он погрузился, почти ничего перед собой не видя и не слыша. В ушах стояли только мученические вопли Дазая, а перед лицом маячила его конечность, которую рукой теперь назвать было сложно. Чуя нашёл её взглядом и сглотнул. Переломанные пальцы, вывернутая кисть и открытые переломы пястных костей, сочившиеся кровью. Сам Дазай, каким-то чудом остававшийся в сознании, держался за руку Фёдора, обхватившую его под подбородком, и из-под полуприкрытых век смотрел на Огая как на восьмое чудо света. Гоголь перевёл оружие на Мори и выстрелил под ноги. — Следующая будет выше. Оценивающе скосившись на Гоголя, Огай бросил пистолет на пол. — Правильный выбор. — Через две минуты здесь будут якудза, и для них две ваши пушки не будут представлять никакой угрозы. — Даже не представляю, как долго вы будете расплачиваться за такую услугу, Мори-сан, — пролепетал Фёдор. — Сколько же лет без остановки вам придётся работать на них в попытке погасить хотя бы часть своего долга, который ляжет тенью на весь ваш род? — Расплата жизнями двух иностранных террористов их вполне устроит. — Так вот, — нагло оборвал его Фёдор, намеренно пнув коленом правую руку Дазая. Тот закусил разбитую губу, сдерживая крик, — сейчас я даю вам прекрасный выбор: оставляете всё, как есть, и тогда в перестрелке Осаму, неспособный даже стоять без сторонней помощи, схватит случайную пулю вместе со мной, либо вы даёте нам уйти. Вместе с ним, конечно же, как с гарантом нашей свободы. Ну, или можете поторговаться и обменять его на Чую. Огай поднял подбородок, держа Фёдора своим взглядом, будто всё ещё целился береттой. Он оставался уверенным, не выказывая ничем своего беспокойства, если оно у него вообще имелось. — Хочешь покинуть страну? — Прижало, понимаете, — криво ответил Фёдор. — Ваш дорогой племянничек постарался на славу. Весь в дядюшку. Дазай скривился и выпустил стон, стоило чужой руке сдавить кадык. — Уговор есть уговор, — продолжил Достоевский. — Знаю, у Осаму есть поддельный паспорт. Перелетит с нами границу – и свободен. Пока они продолжали ставить друг другу условия, Чуя заметил, как Дазай подцепил левой рукой отломившуюся ножку деревянного стула. Выпустив спёртый воздух, тихо, чтобы Гоголь не отвлекался от Огая, которого выцеливал в голову, Чуя обвёл всех осторожным взглядом. Фёдор и Мори перебрасывались быстрыми фразами. Дазай, пытающийся бездвижно перехватить дерево удобнее, едва держался навесу. Гоголь, держащий Чую за плечи, не моргал, напрягая мышцы держащей оружие руки. На Чую никто, абсолютно никто не обращал внимания. Это была возможность, которой он не воспользовался бы только в том случае, если бы не был собой. Выстрел огрел по ушам всех. Дёрнулся даже Мори, расслабленно до этого стоящий у двери. Фёдор, лицо которого исказилось в неожиданном испуге, повернулся в сторону. — Стоять, — бросил Чуя громко и быстро, — иначе я пристрелю его. Он сидел на спине упирающегося ладонями в пол Николая, раскрывшего от шока рот. Скинуть его на пол ударом, копя перед этим силы, у Чуи удалось легко. Выхватить пистолет в момент, когда Гоголь нацелился на него и выстрелил, тоже было легко. Даже попавшая в плечо и застрявшая там пуля болью не отдавалась. Чуя будто разучился её чувствовать. Только кровь, образовав ровную линию, напоминала о выстреле. — Чуя, — обратился к нему Фёдор с угрозой в голосе, — опусти. — Заткнись, — Чуя толкнул пистолет, отчего Гоголю пришлось упереться лицом в пол. — Просто заткнись и отпусти Осаму. Я выстрелю. — Ты не сделаешь этого. Чуя злился. Злился, как никогда раньше, и злость эта была куда сильнее его принципов. Сильнее его самого, ведущего всю свою жизнь непрерывную борьбу с насилием внутри себя. И злился он вовсе не из-за того, что поддавался своей немой сущности. Никто из них не верил в его слова. Никто не верил, что он прямо сейчас еле сдерживает себя от секунды, в которую надавит пальцем и убьёт человека. И именно это его и злило. — Тогда, в парке, — Чуя не сводил взгляда со светлой макушки, от которой тянулась толстая коса, спадающая на пол, — я действительно не собирался стрелять. Я давал тебе шанс, — он хрипел, говоря не своим голосом, — до последнего давал. Но сейчас мне плевать – кровь на моих руках, груз на душе… Это неправильно? Так не должно быть? Люди всегда должны избегать войны и кровопролития… Всегда оставаться людьми. Не убивать. Ведь это отличает нас от животных. Ведь так должно быть. Всегда можно просто договориться, — он коротко выдохнул, вспотевшей рукой крепче сжимая рукоять. — Вот в это я верил. Сейчас я знаю, что это полная чушь. Я убью его, если ты сейчас же не отпустишь Осаму и не оставишь нас в покое. Мори не верилось в происходящее. Он знал, как и все присутствующие, кто такой Накахара Чуя. Было достаточно прочитать его досье и понять по голым фактам, что он лишь один из миллионов самых обычных людей, каким-то чудом умудрившийся научиться правильно держать в руках пистолет. Дошёл даже до того, что имеет смелость упирать дуло с заряженной пулей в чей-то затылок. Бариста на пол ставки, официант, парень, каких тысячи Мори повидал за свою жизнь, и каким никогда не был Осаму. Такой человек никогда не сможет кого-то убить. И знал это и Фёдор. Так думал Мори. Но когда Достоевский опустил пистолет, с глухим звуком, растворившимся в приближающейся пальбе, упавший на пол, Мори подумал, что он ни черта не знает о Чуе Накахаре. — Хорошо, — выдохнул Чуя, искоса глянув на Фёдора. — Отойди от него. Фёдор не успел сделать даже шага, как Дазай вскочил и развернулся к его лицу. — Осаму, нет!!! Закричав и оттолкнув Дазая, Фёдор отполз по стене, хватаясь за кусок дерева, торчащего из его глазницы. Его крики, ответные, похожие на те, что издавал Дазай не так давно, затопили собой весь подземный этаж. Чуя неверяще наблюдал, как он рывком вынул часть бывшей ножки стула и откинул её в сторону, хватаясь за своё лицо. Сквозь его сомкнутые пальцы фонтаном била густая тёмная кровь, а лицо стремительно теряло здоровый оттенок. В следующую секунду Чуя увидел, как Дазай, едва удерживая себя на коленях, подорвался к отброшенной беретте. — Нет, не смей! — Чуя кинул пистолет, наплевав на подскочившего Гоголя, и схватил Дазая за плечи, не давая ему дотянуться до оружия Мори. — Не смей, блять, его убивать! — Заорал он Дазаю в лицо, который его будто не видел, бессознательно отбиваясь от него. — Осаму! Пальцы левой руки Дазая, так и не дотянувшись до беретты, замерли. Свой пистолет Мори Огай поднял сам и наставил его в сторону Гоголя, загородившего собой осевшего на пол Фёдора и ответно направляющего на Мори ствол. Фёдор, плотно прижав руку к выколотому глазу, смотрел на Мори одним здоровым. — Осаму, пошёл вон отсюда, — набатом сказал Огай. Чуя, пыхтя, перекинул руку Дазая через плечи и с трудом поставил его на ноги. Поволочил его на выход, пока Дазай до последнего пытался обернуться и остановиться. — Пошли, блять, — рыкнул Чуя и почти вытолкнул его в коридор. Стоило им выйти, пальба накрыла с головой. Помимо выстрелов теперь были хорошо видны и яркие резкие вспышки огня. В конце коридора, перед поворотом, стояли двое людей в форме. Чуя не знал, на чьей они стороне, и куда им с Осаму лучше идти. — Думаешь, с другой стороны есть эвакуационная лестница? — С трудом спросил он, удерживая на себе чужой вес. Дазай молчал, бездумно смотря перед собой, и Чуя фыркнул, развернувшись и засеменив в другую сторону. Среди какофонии развернувшегося боя ясно прогремел один единственный выстрел. Он раздался слишком близко, и Чуя понял, что это выстрелил Мори. Либо… — Огай, — Дазай, придя в себя от услышанной одинокой пули, попытался отлипнуть от Чуи и побежать обратно. — Пошли, — потащил его Чуя вперёд. Но ему пришлось остановиться и прижать Дазая к стене, когда тот начал вырываться. — Осаму! Ты ему ничем не поможешь сейчас! — Вновь закричал он ему в лицо. — Мы еле ушли оттуда, блять! Прошу, ради меня – ради твоего сраного Будды – послушай меня и помоги мне уйти и выжить. Слышишь? Я, блять, хочу уйти отсюда, потому что мне до смерти страшно, и ты нужен мне сейчас! — Не сдержав слёз, Чуя отвернул лицо, грубо утёр глаза и перекинул руку Дазая обратно. — Прости, — сказал Осаму, наконец вернувшись из своего мира. — Чуя, прости, — он заплакал у Чуи над ухом, одновременно с ним, бессвязно говоря в попытке перекричать голос войны. — Это я, Чуя, прости, я, не знаю… — Всё, — всхлипнув перед первой ступенью лестницы, отозвался Чуя, — хватит. Я устал. Ступени вывели их прямо на улицу. Толкнув тяжёлую дверь, Чуя вдохнул морозный воздух, щуря глаза от раннего рассвета. Замер, устремляя взгляд в небо и раскрыв рот, в котором было сухо. По синей черноте, сгущающейся над головой, несмело ползли у линии горизонта белёсо-розовые полосы от ещё не вставшего солнца. Наливаясь краской, они светились изнутри, как драгоценные камни. Словно розовый кварц, очищенный от грязи, прозрачный и глубокий. Чуя ощущал, как он сам становится меньше, незначительной песчинкой на диком пляже без конца и края, которую вот-вот унесёт на дно океана очередная волна. Как отдаляются звуки, стихает пальба и уходит тепло из тела. Чем дольше он смотрел на это небо, тем больше всё вокруг становилось незначительным. Ничего, красивее этого рассвета, он, наверное, больше никогда не увидит. Издалека раздались торопливые шаги и знакомые голоса. Чуя был не в силах даже моргнуть и лишить себя лишнего мгновения посмотреть на винные разводы солнца. Он знал, что Дазай рядом тоже смотрит на небо, впитывая его в своей памяти. Но Чуя не видел, что Дазай смотрит вовсе не на рассвет, а только на него. — Осаму? — Подбежавший Хироцу опустил автомат, повисший на ремне. — Вы как? — Чуя… Сейчас… Как из-под слоя плотного кварца Чуя слышал их слова, но не понимал. Не понимал и того, почему ему перестало быть больно и страшно. Всё просто исчезло, когда он улыбнулся и, сделав шаг в сторону, свалился на холодную землю, покрытую снегом.