Твои восемь причин

Холодно. Как же чертовски холодно. Я иду по Йокогама Бэй, обдуваемый всеми ветрами разом. Волосы оттягивает со всех сторон, зачёсывает их назад, вперёд, вверх – будто кто-то сверху так и хотел удержать меня на месте. Пальто уже давно перестало защищать от ледяных волн – одна-единственная пуговица, на которую я его всегда застёгиваю, оторвалась. Брючины плотно облепляют ноги при каждом шаге, как невидимые ладони, сил которых, увы, не хватает, чтобы меня остановить. Глаза слезятся от хлыщущего в лицо потока ветра, в ушах гуляет страшно завывающий гул, будто дикое животное попалось в охотничий капкан, отпевая перед смертью свою собственную душу. Но я всё равно прекрасно вижу и слышу. Ты не остановишь меня, Шакьямуни. Прости мою дерзость, но я всё же имею своё физическое воплощение, в отличие от тебя. Извини меня, я бываю груб. Но кому как не тебе знать об этом лучше всех, не правда ли? Я останавливаюсь и укладываю занемевшие ладони на железный поручень чуть ниже моей груди. Ледяной металл проникает даже до костей – интересно, потом будет так же? Тебе тоже холодно, Шакьямуни? Или твой душевный свет согревает тебя? Или за ним просто пустота, безраздельная и вечная, дарящая покой? Я бы хотел встретиться с тобой лицом к лицу хоть раз, чтобы услышать ответ. Но знаю, что, оборвав свою жизнь преднамеренно, лишу себя этой возможности. Да, как будто только это будет помехой. Не смейся там, эй. Я стараюсь оставаться оптимистом до конца. Огни моста тоже холодные. Обманчивый жёлтый свет от них ни хрена, если честно, не согревает. Я чувствую, как моё тело коченеет ещё до смерти, хотя отметка температуры даже до нуля не дошла. Ну я и слабак, думается мне. Или это снова ты пытаешься меня остановить? Заставить моё тело окаменеть, чтобы я не смог перемахнуть через поручень? Хорошо, я постою ещё немного с тобой. Я опускаю взгляд вниз, прямо в тьму Токийского залива. Вообще-то, какого чёрта? Мост Йокогамский, а залив Токийский? Тогда назовите и мост Токийским, что уж. И вообще, странно будет: вот я утоплюсь, и что скажут обо мне в новостях? Умер в Йокогаме или всё же в Токийском заливе? Или меня выбросит течением, скажем, где-то в Кавасаки? Я бы составил лор о своём самоубийстве, но тогда это будет выглядеть, будто я хотел оставить слово напоследок. Но я не хочу. Пусть сами разбираются, где я в итоге умер. Мне до лампочки, даже если напишут, что я утопился в токийском водосборнике Тамагава. Чёрная плоть залива едва шевелится. С такого расстояния она кажется мягкой, будто я отскачу от неё, как от батута, когда сорвусь. Но я знаю, что она до чёртиков ледяная, как и всё вокруг. Мне-то, на самом деле, холодно вовсе не из-за всего этого. Холод пробирается к коже изнутри. Я бы назвал это страхом, но, честно говоря, не знаю, чего именно я боюсь. Точно не смерти. Точно не избавления от своего сознания и, следовательно, своих воспоминаний. Больше всего я бы хотел забыть тот самый день. Кажется, что именно он, всего один единственный день, поселил в моей душе зерно отчаяния. Я был ещё ребёнком, так что оно быстро пустило корни в неокрепшем сознании, и, наверное, не отпускало меня все эти года. Кровь, море крови, падающие тела и вспышки выстрелов – то, что я вижу в кошмарах по сей день, стоит только сомкнуть глаза. Знаешь что, Шакьямуни? То, что я видел своими глазами, кажется мне в сто раз хуже смерти, так что тебе придётся пересмотреть свои пять заповедей в моём случае. Ну, только на пункте про самоубийство. С остальным, действительно, справляться у меня получается плохо. Получалось, точнее. Я ведь уже одной ногой в морге. Интересно, Огай мои органы тоже продаст? Хотя, наверное, когда найдут моё тело, они уже будут не пригодными. Первый залп салюта взмывает вверх золотистой стрелой. Я слежу за ним в отражении толщи воды. Стрела заворачивается спиралью, окрашиваясь в розовый. Не могу сдержаться и обращаю взор к пелене неба. Маленькие капельки залпа уже падают, начиная растворяться. Где-то на берегу гудят люди, их аплодисменты доносит до меня ветер. Ну вот, зачем ты меня остановил? Представляешь, как было бы красиво – аплодисменты в честь моей смерти. Сигма бы глаза так закатил от пафосности, что они никогда бы обратно не выкрутились. Чёрт, не стоило о нём думать. Укол вины сразу пронзает грудь вместе с следующей линией, рассекающей небо напополам. Брызги на этот раз фиолетовые, словно от шампанского. Надеюсь, ты можешь это видеть, потому что это безумно красиво. Под третий залп позади проносится машина. Я оборачиваюсь, наблюдая, как жёлтое такси уносится всё дальше. Представляю цену такой поездочки в новогоднюю ночь по главной достопримечательности Йокогамы – пассажир либо до безумия богат, либо до беспросветности пьян. Либо всё вместе. Следующий взрыв фейерверка мне не нравится. Красный. Тонкий в своём начале, он резко брызнул на тёмно-синем полотне, стекая каплями вниз. Я морщусь от рези в желудке и подкатившей тошноты от воспоминаний. Огнестрельные очереди раздаются со всех сторон. Стены пачкаются от крови, прилетающей в них. Пятна стекают каплями вниз, прямо как этот красный залп. В моей руке скальпель. Опять холодно. Есть ощущение, что вся моя жизнь прошла в морозильнике. Маска на лице немного согревается от дыхания, но не более. — Просто попробуй, — говорит Огай. Нихуя себе, попробуй, думаю я. Попробовать разрезать кожу, вставить ретрактор и извлечь печень, пока в теле передо мной ещё искусственно поддерживается жизнь. Ну, если не получится, не страшно – он ведь уже почти мёртв, да? Можно попробовать на другом теле в следующий раз? Правая рука снова трясётся. Пальцы сводит судорогой, и я не хочу смотреть Огаю в глаза. Знаю, что увижу там жалость. Не хочу, чтобы такой человек, как он, меня жалел, ещё и с примесью вины. Это заставляет меня ошибочно думать о том, что он не монстр. Не убийца. Не контрабандист. Мори Огай – мой дядя, который заботится обо мне с самого детства? Не смешите. Я знаю, эта жалость напускная. Он мечтал, чтобы я стал хирургом, но с такой неконтролируемой тряской ведущей руки я даже надрез сделать не могу. И дело не в том, что мои сухожилия не в порядке. У меня и левая рука трясётся, как застрявшая на автобусной остановке в метель школьница в короткой юбке. — Я не могу. Огай вздыхает. Шакьямуни, ты бы знал, как меня это утомляет. Он постоянно думает, что я справлюсь. Что не получается лишь из-за отсутствия опыта. Он не понимает, что я просто не могу сделать этого из-за своей сущности. Не могу вырезать орган из мёртвого человека, от лица которого перед этим подделывал документы о донорстве, чтобы позже его печень Огай продал на чёрном рынке за крупненькую сумму. От одной этой мысли хочется обнять этого бездыханного беднягу, прижать к себе и сказать, что я его защищу. Защищу хотя бы его честь и право на неприкосновенность после ухода из этого мира, где ему не посчастливилось медленно отходить в мир иной от введённого в капельницу препарата главным хирургом больницы. Но я, конечно, никого не защищу. Потому что я трус. Не могу я этого сделать ещё и из-за страха, что я просто не смогу остановиться. Возможно, я боюсь испытать что-то сродни удовольствия, разрезая человеческую плоть и ковыряясь во внутренностях. Не могу сказать, что я рос жестоким ребёнком, но иногда... Тот день всё-таки оставил на мне неизгладимый след. Я уже сбился со счёта, в какой раз Огай объясняет мне технику вскрытия. Сколько бы раз я этого ни видел, наизусть зная каждый шаг, меня неумолимо начинает тошнить. Мой желудок, вообще-то, отличается неимоверной стойкостью в отличие от меня. Вся моя смелость, наверное, заключена в желудке – сколько бы я ни вливал в себя алкоголь литрами, меня никогда не тошнит. Но когда дело касается вскрытия трупов, смелость покидает и мой желудок. — Опять? — Огай отрывается от стола, хмуря брови. Меня рвёт в принесённое заранее ведро, едва я успеваю снять маску. Он уже не пытается мне как-то помочь, продолжая – привык. Я всегда блюю на этом моменте от склизкого звука скольжения скальпеля по сосудам. На самом деле, спасибо тебе, желудок, от всего сердца. После этого я всегда с чувством выполненного долга покидаю морозильную камеру, зная, что Огай снова недоволен. Прекрасное чувство, одно из лучших в моей жизни, честно говоря. Круче было только когда я забыл смыть с ободка унитаза химический раствор, чтобы его почистить. Огай сел прямо на него. Как же он орал... С тех пор он никогда больше не пытался приучить меня к уборке. Все эти воспоминания с трупами затмевают навеянное моментом восхищение от салюта. Меня больше не впечатляют хрустальные огни, ползущие по небу вверх и вниз. Я смотрю на красивые разводы цветных искр, на такой же красивый пейзаж ночной Йокогамы, улыбающейся огнями, на невозможно красивый залив прямо на горизонте. Раньше я бы достал телефон и сделал снимок. Сейчас мне было безразлично. Вся красота этого мира резко потухает, когда я понимаю, что я сам её себе навязал. Все мои причины жить кажутся до невозможности глупыми. Детскими. Недостойными. Под закрытыми веками слёзы удержать легче. Не знаю, чего я вдруг принялся рыдать. Ну, не рыдать, а так – пустить пару скупых слёз перед последними минутами жизни, отдать дань своим двадцати двум годам, что ли. Красивая цифра, вообще-то. Упусти я такую возможность, пришлось бы ещё одиннадцать лет заниматься огаевским дерьмом вместе с ним. Сбежать бы у меня смелости не хватило. На самом деле, я не думаю, что я оставался с ним именно из-за страха. Далеко нет. Наверное, я всё это время искал… Справедливости? Хотел сам её совершить? Я уповал на ту часть Огая, которая так нравилась мне в детстве, когда я ещё ни о чём не знал. Всё ждал, что он меня послушает. Прекратит распространять наркотики, убивать людей. Найдёт нормальную женщину, а не эту повёрнутую на деньгах суку. О, прости меня, Шакьямуни. Я просто беспокоюсь о его карме. Рядом с Озаки Коё она никогда не очистится. Уверен, она откроет бутылку Дома Периньон в честь моей смерти. Не на глазах Огая, конечно. Перед ним-то она будет строить неимоверно хорошо сыгранную горечь. М-да, в актёрском мастерстве ей нет равных. Только я, может быть. Был. Полы пальто мешают мне перелезть ограждение с первого раза, так что я снимаю его и бросаю вперёд. Нелепо как-то вышло, ну и ладно. Вздохнув ещё раз дрожащей грудью воздух, я всё-таки оказываюсь по ту сторону моста. Ладони взмокли от пота, скользя по железу. Раскрывшаяся во всей красе мгла под ногами завораживает. В ней уже не отражаются всплески огней – салют отгремел. Кто-то ещё стоит на площади, может, остервенело целуясь. Кто-то вернулся к выпивке, кто-то уже спит. Помню, один Новый год я проспал, свалившись накануне с отравлением. Мне тогда было семь. Что я там говорил про свой стойкий желудок? Забудь. В ту ночь Огай просидел со мной до самого утра, когда я снова принялся блевать, проснувшись от нового позыва. Если так проанализировать статистику моей рвоты, процентов девяносто семь всех моих желудкоизвержений происходили именно при Огае. О чём-то это да говорит. Лучше бы я блевал при Озаки. Это было бы даже оправданней, чем блевать от вида раскрытой грудной клетки у трупа. Грудь заходится волнением, когда я отрываю правую ногу от моста. Прямо под ней я начинаю чётко ощущать желанную пропасть. На удивление, мне всё ещё не страшно. Не знаю, должны ли самоубийцы испытывать страх перед смертью? Когда я вскрывал вены, мне было немного страшно. Скорее от предвкушаемой боли. И совсем немного от одиночества. Да, Шакьямуни, тогда я ещё не обращался к тебе за помощью. Не то чтобы я и сейчас разговариваю с тобой в поисках поддержки. Для меня это глупо – взывать к вере, только когда тебе нужна помощь. Это настолько по-людски, что меня от такого воротит. Это грязно. Ты мне нравишься, Шакьямуни. Честно. Можешь даже прогнать по своим духовным каналам процент правды в этом моём признании – разрешаю. Недоверие имеет место быть, особенно у тебя. Я не обижусь. Но от твоего существования моё одиночество, сжирающее меня изнутри, никуда не уходит. Это не твоя вина, не переживай. Просто я такой. Не знаю, где бы мне утаиться от этой чёрной пустоты внутри себя. Я устал. Чертовски сильно устал от этого холода. Слёзы замерли влажными дорожками на щеках. Улыбаюсь в последний раз. Искренне. Что там насчёт реинкарнации? Пожалуйста, если это возможно, я хотел бы быть любимой собакой в какой-нибудь хорошей семье. Можно даже с несколькими детьми. Меня бы на всех хватило, если бы меня любили так, как дети любят собак. Почему кошек так не любят, понятия не имею. Я вот люблю. Классные они. С характером. Я вот не такой. Сладких снов, Шакьямуни. Пусть тебе приснится новогодний фейерверк над Йокогамой. Действительно стоящее зрелище. — Ты чё делаешь? Первый вдох после прощания с жизнью выходит рваный. Громкий. Я едва успеваю снова зацепиться ладонями за поручни, развернувшись лицом к мосту по инерции. От такого грубого вмешательства в моё смертельное спокойствие я столбенею, сливаясь со стойками ограждения. Ветер стихает, будто прыгнул вперёд меня с моста и умер, не увидев, что я задержался. — Ты ебанутый? Парень передо мной неимоверно пьян. Еле стоит на ногах, а в руке всё же цепко держит горлышко уже пустой бутылки, явно не желая с ней прощаться, даже когда она исчерпала себя. Кажется, даже если он упадёт лицом в тротуар и нос себе разобьёт, эту бутылку он не выпустит. Присматриваюсь к этикетке. Бурбон. Интересно, кто из нас раньше упадёт? — Ты мешаешь мне, — отзываюсь я, когда он подходит на шаг ближе. Я даже с расстояния двух метров вижу, как его глаза немного расходятся в разные стороны, но он старается фокусироваться на моём лице. Рыжая чёлка неряшливо скомкалась у глаз. Парка цвета хакки расстёгнута, а под ней – ничего. Очень интересно, думаю я, беззастенчиво оглядывая его пресс и грудь с отчётливыми мышцами. Мне таких никогда не нарастить. — Ты, — он делает шаг и прикрывает рот свободной рукой, громко рыгая, — спустись. Язык его заплетается, но он старается. Мило, конечно, но это рыгание испортило весь момент. — Я спущусь. На ту сторону. — Не смей. — Чего ты привязался? Иди, куда шёл, — меня начинает утомлять эта беседа. — Я к тебе, — он икает и снова рыгает, — блять, и шёл. — А? Он, качнувшись, вытягивает руку в сторону Дайкокуфуто, и я вспоминаю такси, проехавшее не так давно в ту сторону. Щурюсь, следя за его указанием – чуть больше, чем в ста метрах, выглядываю красные фары. Так он остановился из-за меня. Я тяжело вздыхаю, устало его оглядывая. Придурок, одним словом. Качается на своей пьяной волне. Его лицо перекошено в непонятной мне гримасе. — Давай. Обратно. А лицо-то красивое. Нижние веки пухлые, наверное, чуть больше чем обычно из-за алкоголя. Грозные тонкие брови. Аккуратные полные губы. Точёные скулы. Я цепляюсь за его черты, с досадой понимая, что телефон кинул вместе с пальто, не имея теперь возможности его сфотографировать. Да, что-то я задержался. Моё пальто уже заждалось. — Нет! — Он подлетает слишком быстро для пьяного человека. Бутылка вылетает из рук, звонко приземляясь на тротуар. Он хватает меня за запястья и упирается пяткой в ограждение. От натуги пыхтит так сильно, что до меня доносится его нетрезвое дыхание. Кажется, я опьянел от такой близости. — Сука, только посмей! — Я всё ещё стою на мосту, дебил. Он раскрывает зажмуренные до этого глаза и проверяет мои слова. Я действительно стою. Вообще не понимаю, с чего он решил подскочить. Его руки горячие то ли от выпивки, то ли от того, что я сам весь ужасно холодный, и я чувствую его тепло даже через рубашку и пиджак. Меня начинает смешить его волнение. Едва подавив улыбку, я немного качнулся назад – он перехватил меня за локти крепкими ладонями, удерживая на месте. Его руки были такие сильные, что, повисни я и впрямь над пропастью, он бы без труда меня удержал. — Зачем? — Выдыхает он с натяжкой. — Зачем я пытаюсь умереть? — Я выдаю усмешку против воли. — Потому что я не хочу жить. Очевидно же. — Почему? — Почему бы тебе меня не оставить, а? — Я хмурюсь, всё же не желая с ним разговаривать. Он перехватывает меня удобнее, пододвигаясь ближе. — Почему? — Повторяет он свой вопрос. — В моей жизни не осталось ничего ценного. Не осталось смысла. Не знаю, зачем я веду этот бессмысленный диалог. В душе я понимаю: сколько бы веских аргументов ни произнёс желающий умереть, желающий жить предоставит в два раза больше аргументов против. Я даже позавидовал ему немного – он делает то, на что у меня никогда не хватало прыти. Спасает. Вершит справедливость, чёрт его побрал. Только не того человека он выбрал для своего геройства. Я могу быть достаточно решителен, когда за что-то берусь всерьёз. Я наклоняюсь и вонзаю зубы в его запястье, выглядывающее из-под рукава куртки. Сильно, так, что один из клыков впивается в мясо. Он кричит, оглушительно громко орёт у моего лица, но руку не убирает. Упрямый говнюк. И тут он со всей силы бьёт своим лбом прямо в мой, продолжая меня держать. — Ты, блять, ахуел! — У меня звон в ушах от удара и его голоса, а ещё, мать его, слёзы пошли. Какой же он непробиваемый. Во всех смыслах. — Заткнись, — я морщусь, фокусируясь на отпечатке своих зубов на его коже. К слову, никогда не видел таких красивых запястий. У Озаки, надо признать, очень красивые руки. Пальцы длинные, ровные, жилки очень эстетично проступают. Я всё время разглядывал её запястья, изящные и с идеально выступающими косточками, чтобы не смотреть ей в лицо. И среди всех увиденных мною, если быть объективным, у неё были самые красивые руки. Очень. Но эти руки, сжимающие мои предплечья, затмили даже Озаки. Хотя хрупкостью они не отличались, но каждая косточка, каждый сустав были безупречно идеальными, словно их скрупулёзно подбирали к этим рукам в попытке воссоздать что-то совершенное и продуманное до мелочей. Не знаю, может, на смертном одре я окончательно сошёл с ума, но я глаз от них не смог оторвать. Виднеющиеся из-под рукавов вены напомнили голые ветви сакуры, готовые вот-вот заалеть сотнями душистых соцветий. Интересно, распускаются ли на его венах цветы? — Сам. Заткнись, — он делает усилие, чтобы его язык был более покорным, и к моему удивлению впервые произносит больше трёх слов за раз, — над чем ты тогда так долго, сука, думал, раз у тебя в жизни нет ничего ценного? Я перевёл взгляд на его лицо. В глазах напротив я вдруг увидел глубочайшую осмысленность – будто это я был в дрова, а он абсолютно трезв. — Подводил итоги. — Я не очень. Разбираюсь. В самоубийцах, — он снова пыжится, против моей воли подтягивая меня выше, — но, думаю, у них нет никаких итогов. — Не знал, что есть методичка по суициду. Он кривит губы, смотря на меня с отвращением. Так мне по началу кажется. Но потом, спустя некоторое время, я понял, что он старался меня удержать. Не только на мосту. — У тебя матери, что ли, нет? — В точку, — я шмурыгаю носом от появившихся соплей. Из-за холода, естественно. — А отца? — Поздравляю, джек-пот! — Мне жаль. Я морщусь. Не знаю почему, но его слова меня ранят. Они были беспочвенны – мать я даже не помню, а отца только пару раз видел на снимках от Огая. Плевать мне на них, честно говоря. И на жалость его плевать, и на его всратое сочувствие. И на слёзы свои, предательски хлынувшие, тоже плевать. — Но, — он продолжает, поджимая губы и рассматривая ручьи на моих щеках, — если ты умрёшь, как минимум один человек будет об этом сожалеть. — И кто же? — Я. — Почему? — Не знаю, — его глаза вдруг тоже стали влажными. — Я просто верю, что ты ошибаешься. — А я верю в Будду. Но, как видишь, — я опускаю лицо, сглатывая ком, — вера не абсолютна. — Что ж, — он новым рывком подтягивает меня выше, — Будда, знаешь ли, не может спуститься с небес, или где он там обитает, и спасти тебя. А я вполне могу. Я ударяюсь лбом о железо и от боли не успеваю среагировать, когда он перехватывает меня подмышками и окончательно перекидывает на тротуар, завалившись следом и приложившись затылком о мощение. Весь воздух, так усердно удерживаемый моими рёбрами, вырывается с неимоверной силой, обжигая горло. Я переворачиваюсь на спину, оказываясь с ним плечом к плечу. Из-за влаги перед глазами всё размыто – конструкция моста, освещённая огнями, рябит, как помехи на старом телевизоре. Перед взором только краски со стёртыми границами: чёрная, синяя, жёлтая, белая. Никогда не мог запомнить хоть одно красивое название оттенка, так что довольствуюсь тем, что есть. Желания стоять по ту сторону моста больше нет. Весь мой труд был нагло оборван этим недалёким алкашом. Меня охватила злость, и я резко подорвался с желанием подраться с ним. Никогда не любил драться, но сейчас хотелось. Развернувшись к нему, я замер. Он бессознательно лежал на земле, подогнув одну ногу под себя. В миг меня обуял страх. — Эй, — я подполз к нему на четвереньках, похлопав его по щеке. Горячая. — Слышишь? Никакой реакции. С разбуянившимся сердцем я приложил к точке его пульса пальцы. Живой. И я, и он. Шакьямуни, ты добился своего. Кое-как дотащив его бессознательное тело на спине до такси, я ввалился в салон вместе со своим спасителем. Таксист, видимо, наблюдавший эту нелепую драму в зеркало заднего вида, едва ко мне обернулся. — В госпиталь отвезите. Без особого интереса водитель, мужчина средних лет с явным недосыпом и недовольством на лице, оглядел моего попутчика и вкрадчиво сказал: — Он уже на две тысячи йен накатал. — О, серьёзно, дядь, — я сдунул прядь взмокшей чёлки и натянул улыбку, — он только что внёс неоценимый вклад в демографию нашей страны, и вы не соизволите доставить его в больницу? — Парень, я таких, как вы, каждый год по мостам развожу, — он облокотился локтем о руль, нагло смотря мне в глаза. — Деньги вперёд. Шакьямуни, я отключаюсь. Я так-то никогда никого не убивал. Но часто испытываю садистское желание ко многим людям от души над ними поистязаться. Нет, убить – это даже слишком просто. Это для тех, у кого есть чёткая цель. У меня же есть просто желание, заставляющее бурлить кровь прямо у горла. В такие моменты я вспоминаю о татуировках на своей левой руке и свято верю, что я не такой. Обманываю самого себя с огромным успехом уже на протяжении лет так шести. С пистолетом под рукой сдерживать себя в узде приходится особенно сильно. Не знаю, честно, не могу даже представить, как Огай ещё не дал себе волю всаживать пули в тупые лбы направо и налево. Мне вот кажется, нет, я чётко уверен: стоит мне убить один раз, я уже не смогу остановиться, совершенно перестав ценить жизнь. Я со вздохом надежды принялся рыться по карманам парки разлёгшегося почти на всё заднее сидение парня. И, о чудо – у него был кошелёк. Ухмыльнувшись такой удаче, я открыл его и обнаружил, что он был абсолютно пуст. — Чеки с подписями принимаете?.. Я назвал ему фамилию Огая, потому что он был не последним человеком в мире медицины нашей страны, и его имя хоть у кого-то было на устах, и продиктовал его рабочий телефон. Огай ненавидел, когда я так делал, но я также знал, что для него эти жалкие две тысячи йен ничего не стоят. Возможно, он будет вскоре мне названивать, но, какая досада, дозвониться он сможет только до рыб на дне Токийского залива. В госпитале была тьма людей, и подавляющее большинство – пьяницы, решившие кому-то что-то доказать. Мужиков со сломанными носами я насчитал девять, просто сидя со своим героем у дверей неотложки. Все орали, препирались с врачами, и на моём лице, наверное, отражалось всё моё пренебрежение людьми как единым целым. Ладно, я прекрасно умею скрывать эмоции, кому я вру. Посмотрев на меня сейчас, многие бы подумали, что я тоже пьян: сижу с отрешённым взглядом и полурастянутой улыбкой. Когда к нам наконец-то подлетел врач в лице молодой женщины, я перенёс парня на освободившуюся койку, отгороженную от других белой ширмой. — Как зовут? Сколько лет? Что случилось? — Она бегло проверяет его зрачки на реакцию и принимается прикладывать стетоскоп к голой груди. Его куртку я собрал в охапку, ощущая себя, честно говоря, полным долбоёбом. Лучше бы я умер. — Напился и упал. Остальное не знаю. Она кинула мне укоризненный взгляд, будто я должен был знать всех жителей Йокогамы в лицо. Ощупав его череп и пристроив голову на подушку, она уточнила, сколько и чего он выпил. — Минимум литр бурбона. Её брови подлетели и она покачала головой. В принципе, я прекрасно понимал её настроение: первое января даже не прошло, а неотложка была переполнена. Здесь бурлило, как в Аду: оры, драки у дверей, нескончаемые потоки пьяниц, и всё это в дежурство от силы четырёх врачей и ещё стольких же медсестёр. — Поставлю капельницу. Придёт в себя, протрезвеет – и свободен. Повреждений нет. Я безостановочно пялил на капли в трубке на протяжении двух часов, полностью этим заворожённый. Ну, не совсем этим. Как же мне понравилось его лицо… Такие лица, единожды встретив среди толпы, обычно люди запоминают на неподобающе долгое время. Увидев малейшее его шевеление, я сразу же бросил куртку ему в ноги и скрылся, наконец вспомнив, кто я такой есть. За всё это время я перемотал в голове нашу встречу, каждое его слово и касание к себе тысячи раз, каждый раз цепляясь за новую деталь. Я был без понятия, как его зовут, откуда он, чем занимается. Зачем живёт. Но я чётко понял, что нам не по пути, и было бы лучше, если бы он вообще обо мне не знал. С такой стадией опьянения и последующим обмороком у него были все шансы не вспомнить ни меня, ни проклятый Йокогамский мост, который теперь я буду обходить всеми окольными путями, лишь бы он не появлялся в поле моего зрения. Добрый. Смелый. Искренний. Пьяный. Красивый. Сильный. Мне понравилось в нём абсолютно всё, Шакьямуни. Любовь с первого взгляда, или как там? Кто-то точно бы посмеялся, но мне вполне этого хватило, чтобы полюбить его. Безоговорочно и вопреки. Тем более, я сумасшедший – мне можно. И что мне теперь с этим делать?

***

Когда Дазай закончил говорить, утренний свет уже проник в гостиную. Он всё это время сидел к Чуе спиной, уповая на то, что тот не уснул – сидел он слишком тихо – потому что рассказать это во второй раз он не сможет. Он не спешил к нему поворачиваться. Естественно, он боялся реакции. Настолько откровенно о сидящем внутри себя он с Чуей говорил впервые, и это всё могло походить на помешанность. Но с тех пор ничего не изменилось: Дазай в своих чувствах оставался непреклонен. Они только укреплялись. Чуя прожигал его затылок взглядом. Холодное солнце скрывалось за облаками, боясь высунуться наружу. У него затекло тело, во рту была засуха, будто он неделю не пил, а голова разрывалась от боли. Он не знал, что из услышанного обескуражило его больше: вспыхнувшая уже давно любовь Дазая к нему или детали о его дяде. Мори Огай. Чуя, конечно, слышал это имя. От матери, заинтересованной в развитии медицины страны, по новостям местного канала, где пару раз освещали сложные операции, в которых Мори вытаскивал людей с того света. Но Дазай?.. Чуя сделал первый глубокий вдох и проморгался, пододвигаясь к нему. По началу всё это казалось дикостью, ненормальностью, учитывая, что Дазай за ним ещё и следил. Но теперь Чуе стали понятны его мотивы. Он ведь действительно не причинил ему ни малейшего вреда. — Ты скажешь что-нибудь? — Дазай повернулся к нему вполоборота, выглядя как никогда потерянным. Чуя задумчиво его оглядел и выдал первое, что пришло на ум: — Ну, пожалуйста, что ли? Я тебе всё-таки жизнь спас. Хоть и не помню ни черта. Они молчали несколько минут, глядя друг другу в глаза. Дазай – с ожиданием, Чуя – с интересом. Было ли хоть в раз его жизни что-то подобное? Нет. Он не верил, что такое возможно. Любовь с первого взгляда всегда казалась ему беспросветной глупостью, сказкой, придуманной для подростков, чьи умы, пошатнувшиеся гормонами, и не такое могли выдать. Чуя был рациональным. Но с Дазаем всегда, абсолютно всегда, был особенный случай. — Осаму, — он требовательно сжал его плечо, ожидая, когда Дазай развернётся. Тот скрестил ноги на диване, подавшись к нему ближе. — Скажи, что тебе мешало рассказать об этом раньше? Дазай опёрся на ладони и принялся в задумчивости покачиваться взад-вперёд. Чуя всё не мог отойти от мысли, что теперь смотрит совершенно на другого человека. Многое теперь становилось Чуе ясным. Не сказать, что это его не пугало. Но точно не отталкивало. — Это не нормально. Я это понимаю, — Дазай сдался, смотря до такой степени открыто, что у Чуи сжалось сердце. — Не нормально? — Он фыркнул, начиная загибать пальцы. — Ты напросился у меня жить, когда мы едва друг друга знали; держал в открытом доступе рюкзак с сорока миллионами йен и пистолет, спрятанный в твоих вещах; ты едва не спалил кухню, пытаясь воспользоваться духовкой; начал общаться с Акутагавой, представившись ему, мать твою, полицейским; в конце концов, взламывал дверь квартиры, чтобы просто выйти на улицу. Осаму, то, что ты мне сейчас рассказал – едва ли самое ненормальное из всего вышесказанного. Дазай улыбнулся уголком губ, затаив в глазах смешинки. — Я уже давно убедился в том, что ты конченый псих, ясно? — Чуя не может не улыбнуться ему в ответ. — Ясно. — Пожалуйста, Осаму, — Чуя обхватил его ладони своими, чувствуя неимоверную усталость, накрывшую плечи, — прекрати мне врать. Пожалуйста. Знаю, что ты страдаешь от моей агрессивной истерии, знаю, что делаю больно, — он поднял сжатые руки Дазая к лицу, уткнулся в них носом и прерывисто вздохнул. Коснулся губами костяшек, прикрыл глаза, признавая вину. — Но мне тоже больно от этого. Я больше не хочу срываться на тебе и применять насилие, — он снова воззрился на Дазая, и тот удивился выступившим слезам, — но твоё враньё ещё губительнее. За каждой твоей ложью следует моя вспышка агрессии. Мы так далеко не уедем, если будем врать и бить друг друга каждый раз. А ты… стал мне очень дорог, чтобы я мог так легко тебя потерять. Я люблю тебя, Осаму. Пусть не так долго, как ты. Но не меньше. Почувствовав дрожь на своих губах, Дазай потянулся и сгрёб Чую в объятиях, слишком крепких, терпких, тягучих, отчего Чуя задрожал как от сильного мороза. — Прости, Чуя. Прости. — Я приму всё, — Чуя приглушённо отзывался у его плеча, стискивая руками ткань футболки на спине, — только не ври. Даже если ты в пубертате трахал резиновых петухов-кричалок, я приму. Дазай нервно усмехнулся, щекоча его ухо. — Я действительно дрочил в твоей спальне. — Ну ты и урод, — Чуя прыснул. — На меня хотя бы? — Вот это самомнение, — Дазай слегка ослабил объятия, чувствуя, как Чуя начал отстраняться. Он посмотрел на Дазая требовательно и уничижительно, — Да, боже, конечно да. И… — И? — И пробку я твою брал далеко не один раз. — Знаешь, о таких вещах можешь и не говорить. — А я только вошёл во вкус, — он состроил комично-обиженное лицо, дуя губы. Чуя внимательно оглядел его, решив задать вопрос, давно его интересовавший, чтобы не упускать удобный момент. — У тебя ведь было не особо много опыта в сексе, да? — Дазай в секунду изменился в лице, его наигранность сменилась сначала на непонимание, а потом он сконфузился. — Тебе что-то между нами не нравится в этом плане? — Я не с упрёком каким-то спрашиваю, — Чуя хмыкнул, стукнув его кулаком в колено. — Просто наблюдения. Для тебя как будто многое в новинку. — М-м-м, — Дазай потёр пальцами шею, отводя взгляд, — я всегда достаточно туго схожусь с людьми, а чтобы с кем-то полноценно переспать и расслабиться, мне нужно время, которого у меня не было. Пробовал один раз спать с едва знакомым парнем, и это было, честно говоря, не особо. Ты первый, с кем я хочу много, что попробовать. — Например? — Чуя кокетливо склонил голову к плечу. — Межбедренный?.. — Серьёзно не было? — Удивление на лице Чуи заставляет Дазая помрачнеть, и он сразу же вскидывает ладони в извиняющемся жесте, — прости-прости. Что-то ещё? Игрушки? Асфиксия? Доминирование? Связывание? — Ага, всё это, — Дазай сжал губы в трубочку. — Вау, — Чуя широко улыбнулся, замечая и вроде бы небольшое стеснение, которое на лице Дазая гостем было не частым, и неподдельный интерес. — Мне нравится. — И обязательно подключить резиновых петухов-кричалок. Чуя засмеялся, щёлкнув его по носу. — Ну если ты сильно хочешь… — Чуя, — Дазай вдруг переменился в лице. На нём тоже отражался груз усталости. Он почесал пальцем левый глаз и уронил руку меж колен. — Мне, честно, плевать, что именно мы будем делать в постели. Мне нравится всё, что бы ты ни делал, каким бы грубым или нежным ты ни был, какую бы позицию ты ни занимал. Я просто хочу тебя от и до, окей? — Окей, — он довольно взлохматил волосы Дазая, после чего опрокинул его вместе с собой на диван полностью, и, закинув на его бедро ногу, закрыл глаза. — А теперь давай просто поспим. Желательно сутки. А потом проснёмся и ещё поспим.

***

Середина октября принесла с собой непрекращающиеся дожди. Мелкие, точечные – вымокнуть под такими до нитки было невозможно, зато бесили они до крайности своим непостоянством. Чуя ненавидел таскать с собой зонт, но он смирился с этой участью как минимум из-за прогулок с Дайтаном. Далеко не все собаки охотно выходили в пасмурную погоду на улицу, Чуя это хорошо знал, но этот пёс, казалось, только и ждал луж под своими лапами и собирающихся в шерсти капель. Он был бодр больше обычного, так что Чуя, чувствуя себя совсем немного идиотом, бегал с ним даже с зонтом в руке. Холодно при этом не было – мороз стукнет далеко не скоро, так что Чуя выжимал максимум из держащейся температуры. Он также самолично сводил Дайтана на вакцинацию по просьбе хозяев. От предложенных денег он отмахнулся – Дайтан уже давно стал для него любимцем, ради которого он продолжал поднимать себя по утрам и отрываться от Дазая. — Ещё немного, и я начну ревновать тебя к этой псине, — бурчал он недовольно, хотя стоило Чуе перешагнуть порог квартиры, сразу проваливался обратно в сон. Подводя Дайтана к дому, Чуя издалека заприметил господина Кимуру – главу семейства. Он всегда казался излишне спешащим и нервозным, но Чуя понимал – двое детей, собака, работа, уход за домом – все эти мелочи взрослой жизни легко перечёркивают даже самые крупные радости. Однако в это утро мужчина был как-то особенно взвинчен, выкуривая при Чуе сигарету едва ли не за пять огромных затяжек. — Что-то стряслось, Кимура-сан? — Всё ещё держа поводок, поинтересовался Накахара. — Да так, херня всякая с переездом задолбала, — грубо отозвался он, отправив окурок в мусорку у ворот. — Вы переезжаете? — Ох, я был уверен, что сказал тебе, — мужчина потёр переносицу и взял из вмиг ослабевшей руки Чуи поводок. — Через неделю. Уже вещи перевозим. Заебали эти грузовые компании, ты не представляешь. Чуя слушал его, смотрел на его губы, но не желал принимать ни слова из его уст. Он загнанно глянул на Дайтана, что всё ещё крутился у его правой ноги. Пропустив жалобы Кимуры, Чуя резко его перебил: — А куда переезжаете? — В Токио. По работе повысили. Устал мотаться туда каждый день, так что решили, так будет удобнее. — А… — Чуя мышцами груди удержал свои рёбра, начинающие трескаться. — Да… Действительно, удобнее. Домой он шёл с опущенным зонтом, игнорируя упрямый мелкий дождь. Только сейчас он понял, что Дайтан уже давно перестал быть его работой. Ему было ни горячо ни холодно от денег, получаемых от Кимуры. Чуя просто привязался. Как глупый мягкосердечный дурак. В последнюю их прогулку субботним утром Чуя давил слёзы, и пёс это прекрасно чувствовал, крутясь под ногами и изредка лая. Было больно осознавать, что они, скорее всего, больше не увидятся. Ощущая охватившую его тоску, ретривер был непривычно прилипчивым и даже доставучим, что делало только больнее. Чуя привёл его к дому гораздо позже. Опустился на корточки, пока Кимура болтал по телефону поблизости, и потрепал пса за ушами с трескающейся прямо на лице улыбкой. — Ну всё, малыш, — он обещал себе не плакать, и хорошо держался, удерживая подкативший ком. — До встречи, — он не удержался и чмокнул его в холодный нос, получив широкий лизь шершавым языком в щёку. На улице было отвратительно. Асфальт не успевал просохнуть, под ногами вечно хлюпали в скорбном перешёптывании тонкие лужицы. Солнце почти не показывалось из-за облаков всю неделю – город объяло серостью. Чуя, признаться, такую атмосферу очень любил. Обычно эта ненавязчивая бесцветная субстанция вокруг него успокаивала и замедляла, но не сегодня. Хотелось завалиться к Дазаю на колени и рыдать весь день, как пятиклассница, которую отверг понравившийся ей мальчик. Внешняя унылость Йокогамы охотно вторила его близкой к сердцу утрате, но никакого внутреннего равновесия не было и в помине. Ацуши на смене весело трещал под ухом, умело отвлекая его. Посетителей за день набралось человек двадцать от силы, а сейчас и вовсе было пусто – никто не хотел переться в маленькую кофейню на окраине в такую погоду, даже если это место было любимым. Нахождение Накаджимы под рукой заметно успокаивало, облегчая груз на душе. Чуя почти пришёл в себя. — …и на этом факультете, прикинь, одни девчонки, — Чуя немного пропустил начало, живо вклиниваясь в повествование с середины, — реально. Я и ещё пару парней из группы – и всё. Мы в меньшинстве. — И как Рю это переживает? — Чуя усмехнулся. — Он сторожит меня после пар прямо у проходного пункта, показательно каждый раз хватая за руку и сразу уволакивая. — Он страшен. Чуе показалось, что Дазай не такой уж и отшибленный по сравнению с Акутагавой. — Один раз он со своих пар ушёл, чтобы меня забрать, — а Ацуши, казалось, был полностью доволен – улыбался да прижимал к груди левую руку. — Такой милый. — Буэ. — Эй. Они одновременно засмеялись, даже не услышав заголосившего под дверью звоночка. — Привет. Фёдор активно принялся смахивать мелкие капли с макушки, оставляя на полу сырость. Он не изменял себе, снова облачившись в белое – свободные брюки и простой лонгслив, своей кипельной чистотой способные поразить зрение. На плечах остались влажные пятна от дождя, и Чуя услужливо подбросил ему полотенце. — Какая встреча, — он прыснул, стоило Фёдору скривиться в процессе экспресс-сушки волос махровой тканью. — Я-то думал, русские привыкшие к ливням. — Я тут уже год живу. — Аха, да-да, — Чуя легко подтрунивал над ним под неодобрительный взгляд, но знал, что это напускное, — я с каждой встречей всё отчётливей слышу, как исчезает твой акцент. — Скорее ты заговоришь на русском, чем я избавлюсь от акцента. Что правда, то правда, думает Чуя. Фёдор стал часто заглядывать в его смены в кофейню. Иногда приносил с собой что-то скромно незначительное, вроде сладкого или глупых открыток с собаками, которые Чуя закреплял на стене в их подсобке-кабинете. Русского уже знали все его коллеги, продолжая немного сторониться, но постепенно оттаивая к нему. Пока Чуя вёл с ним глупую бессмысленную беседу, Ацуши успел сварганить имбирный чай, запомнив, что Фёдору он понравился. Ей-богу, Чуя готов поклясться всем, чем угодно, что во всём мире не отыщется человек, к которому Накаджима не нашёл бы подхода. — Спасибо, — Фёдор выдавил острую улыбку, чем-то напомнившую Дазая. — Занят сегодня? — Обратился он к Чуе, который мыслями уже припал к любимым губам и успел спуститься куда ниже. — Да. У меня грандиозные планы: разлагаться дома с парнем. — И правда, грандиозные, — Фёдор фыркнул в стаканчик, обжигая губы. — Познакомишь может уже нас? — О, — Ацуши прилип к стойке напротив Фёдора, закатив глаза, — это тайна, покрытая мраком. Парня Чуи не видел никто, кроме Рюноске. Счастливчик, конечно. Если бы не он, я бы думал, что ты выдумал его. Чуя неловко усмехнулся, протирая засохшее пятно от сиропа на стойке и чувствуя два внимательных взгляда, обращённых к нему. Его это обычно никак не задевало, по правде говоря, но сейчас его как-то укололо, что оба его друга ожидали от него оправданий. Он подумал о том, что, возможно, никогда не сможет представить им Дазая – особенно Ацуши, который был уверен, что тот утопился. Проглотив уже привычное омерзение от своего вынужденного вранья, Чуя ответил: — Я просто собственник, — он оторвал взгляд от столешницы. — Держу его на цепи в спальне, чтобы никто не украл такое сокровище. — Ну фотку-то можно показать, — Ацуши дует губы. Чуя замечает, как Фёдор пристально на него уставился. В его взгляде было что-то неподдельно острое, пронизывающее, будто он чего-то ожидал. Чуя ответил ему таким же внимательным цепким взглядом, давно привыкнув к таким его замашкам. — Он стеснительный, вот и всё. Почему вас так это удивляет? — Сложно поверить, что тебе понравился бы стеснительный парень, — Фёдор растянул губы в хитрой улыбке, играя бровями. — Я думаю, он какой-то сумасшедший, раз совсем не беспокоится, что ты поздно возвращаешься домой в сумерках. Украдут ещё такое сокровище, — передразнил он его. — Ха-ха, — только и выдал Чуя, скрывая смущение. Фёдор был не скуп на комплименты в его сторону. — Я твоего Колю тоже ни разу не видел, раз уж на то пошло. — А хочешь? Чуя и Ацуши одновременно переглянулись. Действительно, Фёдор тоже любил потрепаться о своём парне Накахаре, но так же, как и Чуя, на глаза вместе с ним не попадался. Чуя улыбнулся и коротко кивнул. Ему было интересно – по описанию Фёдора его партнёр был раз в десять более ебанутый, чем Дазай, так что Чуя хотел убедиться, что ему ещё откровенно повезло. — Ещё бы. — Как-нибудь организую.

***

Только переступив порог кухни и увидев Дазая с полностью понимающим взглядом, Чуя задержал дыхание. Он рассказывал ему о Дайтане каждый прошедший день на этой неделе, и был безмерно благодарен, что тот разделял его боль. Не питая вообще к собакам никаких чувств, Дазай помогал ему справиться, безмолвно поддерживая. Как и сейчас, когда он без лишних вопросов обнял Чую и устроил подбородок на его макушке, оглаживая по плечу. — Ничего, Чуя, — шептал он, пока Накахара ютился в его руках, — это пройдёт. — Угу. Эффект антидепрессантов Чуя уже ощущал в полной мере – в глубинные бездонные размышления он не проваливался, чувствуя себя в целом хорошо. Мысли о смерти казались ему чем-то далёким, что радовало, но иногда он не чувствовал ничего вообще. Мерзкая пустота, не имеющая окраса – то, что его охватило сейчас. Только тепло Дазая не сдавалось под натиском препаратов, оставаясь таким же желанным и безразмерным. — Хочешь, прогуляемся? Чуя оторвался от него и нахмурился. Дазай стал с ним открыт абсолютно во всём, рассказав и о своих делах за его спиной. Как встречался с Сигмой, чтобы узнать новости и получить лекарства для Чуи, как рыскал в поисках точек вражеской группировки и позже сдал пару мест полиции, рискуя быть рассекреченным. Дазай обходился без лишних имён, не желая забивать ими голову Накахары. Первой эмоцией Чуи была злость – Дазай так внаглую подставлял свою задницу в тайне от него. Второй был приевшийся страх за его жизнь. В конце концов Чуя смирился и взял с Дазая обещание, что он хотя бы на время прекратит свою деятельность или будет работать вместе с Мори. О своих переговорах с Огаем Дазай рассказал тоже и был сильно шокирован, когда Чуя неожиданно принял сторону Мори. — Я полностью понимаю тебя, Осаму, — сказал тогда Чуя спокойно. — Твоё отвращение к его занятию. И желание его посадить. Но я и его могу понять. Он волнуется за тебя. — Ни черта он не волнуется, — Дазай был настроен категорично, не принимая ни один его аргумент. — Если бы волновался, прислушался бы ко мне ещё несколько лет назад и прекратил бы свои преступные дела. — Не думаешь, что он в каком-то смысле заложник этой ситуации? Я ничего в этом не понимаю, но, видимо, распустить такую банду по мановению чьего-то пальца, даже кого-то дорогого, не так уж просто. — Не защищай его. Если бы хотел – давно бы распустил. Тем более, он способен жить вполне достойно на свою зарплату ведущего хирурга в клинике. Так что деньги здесь ни при чём. — Я не защищаю его. Мне омерзительно от мысли, что врач торгует органами. Но к тебе он, кажется… благосклонен? Тогда они так и не сошлись во мнении. Но Дазаю было несказанно легко от одного факта, что теперь он может открыто это с Чуей обсуждать. Он жалел, что не сбросил такой тяжёлый камень с души намного раньше – Чуя, кажется, совершенно перестал со временем бояться того мира, откуда выполз Дазай на свет. По крайней мере, пока он не столкнулся с ним лицом к лицу. — Разве это безопасно для тебя? — Вынырнул из мыслей Чуя, хмуро его осматривая. — Пошляться по ближайшим дворам – вполне. Долго размышлять Чуя не стал – раз Дазай уверен, ему не стоит беспокоиться. Но маску тот всё же надел. Чуя видел, как он устал безвылазно находиться в квартире в одиночестве без движений, и даже думал о возможном унынии, но Дазай держался. Неторопливо гуляя по слабой темноте дворов с вечерним освещением, они полностью затихли. Редкие неощутимые капли всё накрапывали с неба, температура опустилась. Было влажно, безлюдно и спокойно. Чуя в прострации вдруг осознал, что они вообще никогда так не проводили время вдвоём по понятным причинам. Странно, что их ещё не сожрала бытовуха, подумалось ему. Искоса он глянул на Дазая, умиротворённого, со слегка прикрытыми веками от желанной свободы, тихого и окутанного какой-то загадочностью. Заметив, что на него смотрят, он глянул на Чую в ответ. Накахара не видел его губ, но по сузившимся глазам понял, что он улыбается. Почувствовав на мизинце чужие пальцы, Чуя без сомнений вложил свою руку в тёплую сухую ладонь. Он чувствовал, как на лицо бросилась краска от такой тихой интимности, и Дазай это прекрасно видел. Чуе было плевать, что он там себе надумал – ему было хорошо. Они шли медленно, как два старикашки с остеопорозом одним на двоих, будто прожили много лет вместе. От глубины глупости своих мыслей Чуя ещё больше раскраснелся и улыбался каждому встречному дереву на их пути. Какой ты болванский болван, Накахара Чуя. Дазай вдруг замер, смотря через арку домов в темноту. Чуя далеко не сразу обратил на это внимания, остановившись на месте и продолжая витать в облаках. Лишь ощутив, как правая ладонь Дазая, которой он сжимал его руку, знакомо затряслась, Чуя проследил за его взглядом. Они стояли в последнем дворе на их улице. За домами, куда был направлен взгляд Дазая, было огибающее шоссе и мусорные баки, Чуя знал это очень хорошо. — Осаму, что такое? — Ты не слышишь? — Сказал он на грани шёпота. Чуя обратился в слух. — Я ничего не слышу. — Пойдём-ка. Дазай потянул его прямиков к арке – свет со двора под ней давал увидеть лишь половину. Чуя напрягся следом за ним, стоило пройти несколько метров. Сначала он услышал слабый хриплый смех. К нему присоединился второй голос, затем – третий. А потом Чуя понял, что именно потревожило чуткий слух Дазая. Жалобный писк. Настойчивый, умоляющий, в секунды он становился достаточно громким, а потом стихал. Чуя заметил три силуэта. Мужских, догадался он ещё через пару шагов. Они сидели на корточках у стены арки в её тени и попеременно смеялись. — Эй. На оклик Дазая они все сразу повернулись, прекратив свои махинации. Рука Чуи в его ладони заболела от силы, с которой он вдруг начал сдавливать его кости. Чуя сморщился. — Чё надо, пидоры? — Один из троицы резко поднялся. И тогда Чуя наконец убедился в своей догадке. Лежащий на боку котёнок запищал с открытой мольбой, когда его потянули за лапу, поднимая над землёй, а затем резко швырнули обратно к стене. Чуя сжал челюсти, скрипнул зубами – его ладони мгновенно вспотели, и он сжал руку Дазая с такой же ответной силой. Грудь резко заходила ходуном от гнева. Чуя ни разу ещё не встречал в Йокогаме живодёров, зато натыкался пару раз на сопляков в Оидзуми, тыкающих палками в уличных собак. Но то были мелкие сорванцы, которых он в лёгкую разгонял. Увидеть троих взрослых мужиков за издевательством над котёнком казалось ему безумным. Насколько же этот мир прогнил? — Вот же уёбки, — прошипел он. Дазай его опередил. Он сорвался так быстро, что Чуя не успел моргнуть – вставший мужчина, хотя язык не поворачивается так его назвать, сразу же валится с ног от точного удара в нос. Слышится звук ломающихся костей. Чуя делает шаг, немного поражённый увиденным – почему-то он думал, что в рукопашном бою Дазай был плох, но он сам даже, кажется, может в этом не участвовать – настолько оказывается он шокированным, когда второго мужлана Дазай прикладывает ударом левой руки в челюсть и добивает коленом в живот. С третьим Чуя разбирается сам, с прыжка засадив ему пятку в висок. Он к удивлению Чуи всё ещё способен выстоять, от чего рыжая бровь поднимается в раздражении – неужели он ослаб? Плюнув на землю, он уклоняется от удара по лицу и бьёт под коленную чашечку под раздающиеся ругательства соперника. Схватив его за короткие волосы, он останавливает его тираду ударом лба о стену арки. — Сучьи выродки, — застлавшая пелена агрессии заставляет его напоследок пнуть бессознательное тело и плюнуть ему в затылок. Возможно, Чуя бы так легко не остановился, не услышь он позади себя хриплые вздохи и один за другим раздающиеся удары. Звук стал подозрительно хлипкий. Обернувшись, он ещё пару секунд в недоумении наблюдает, как Дазай, сидя сверху, без конца бьёт уже отрубившегося мужчину по лицу. На бежевой маске с каждым замахом оставалось всё больше капель чужой крови, его костяшки на левой руке давно стёрлись до мяса, но что он успел сделать с лицом этого кобеля, пока Чуя был занят, приводило в ужас. То было сплошное месиво, залитое кровью. Губы разбиты вдрызг, из-под них виднелись выбитые зубы, а глаза опасно закатились. — Осаму, хорош, — он подходит к нему сбоку. Дазай его, кажется, не слышит. — Осаму! Эй! — Он резво хватает подлетевший вверх локоть, который Дазай пытается вырвать, но Чуя повышает голос и дёргает куда ощутимее. — Прекрати сейчас же! Ты его убьёшь! — Ты думаешь, он этого не заслужил? — Дазай рычит, но вырываться перестаёт. Покорно встаёт и поворачивается к Чуе. Его глаза, искажённые гневом, болью и ненавистью на миг кажутся чужими. — Думаешь, стоит оставлять его в живых? — Его голос срывается на истерику. — Он, по-твоему, достоин жизни?! Чуя успокаивает его пощёчиной. Взгляд Дазая потихоньку проясняется, хотя складки на лбу от гнева никуда не уходят. — Я тоже так думаю, Осаму, — Чуя выдыхает, протирая его висок пальцем от чужой крови. — Но никто не имеет права лишать другого человека жизни. Даже если это серийник или насильник – ты будешь ничуть не лучше него, если переступишь черту. Приди в себя и вспомни, зачем ты сбежал из банды. Дазай опускает голову, потирая щёку. Кажется, Чуя смог до него достучаться, хотя в какой-то момент ему показалось, что Дазай забурился глубоко под землю без шанса выбраться обратно. Он вдруг покачнулся и сорвался от Чуи в сторону. Накахара осел рядом, когда Дазай бережно, почти с боязнью, подхватил стихнувшего котёнка. Грязный, с зепёкшейся на лапе кровью, он снова подал голос. Его шёртска имела светло-рыжий окрас, близкий к пепельному, с тёмными кирпичными полосками по спине. Но сейчас из-за пыли и скатавшейся комьями земли в его золотистой шубке он казался до бесконечности несчастным. — Маленький, — Дазай прошептал, прижимая его к груди и утыкаясь носом в светлую макушку с проплешинами. На густых смольных ресницах Чуя заметил крупные слёзы, сам едва сдерживаясь от сгустка нервов, застывшего в гортани. Кулак Дазая был испачкан в собственной и чужой крови, ещё минуту назад он был готов убить человека, а сейчас едва не трясся от переполняющей нежности. Чую ломало напополам. Он снял толстовку, оставаясь в одной чёрной майке. Дазай укутал жалобно пищащее тельце в плотную ткань и обратно прижал к себе, поднимаясь на ноги. — Ветклиника в двух кварталах, — Чуя отрезвел, подрываясь следом и срываясь с места. В ярких стенах кабинета осмотра было невыносимо душно. Дазай без конца оттягивал воротник чёрного худи, на котором кровавые разводы были почти незаметны. Его маску Чуя предусмотрительно снял – хватало и отбитых до мяса костяшек, чтобы привлечь к себе внимание. Однако ни на стойке администрации, ни в кабинете ветеринара им не сказали по поводу этого абсолютно ничего, ещё и обработали раны Дазая, перемотав руку. Видимо, с подобным сталкивались не первый раз. Чуя покосился на ногу Дазая, которой тот без остановки дёргал уже десять минут от начала осмотра. Котёнка успели избавить от грязи, и теперь стало особенно видно места, где шерсти не хватало. Устав от постоянной трясучки рядом с собой, Чуя сжал колено Дазая и постучал по нему пальцами. — Ну как он? — Спросил Накахара у женщины, осматривающей спасённого зверька. — Это девочка, парни, — Чуя почему-то всегда испытывал любовь к ветеринарам. Все они казались ему ангелами во плоти, реально от и до любившими свою работу. — Судя по молочным зубам, ей четыре месяца. Дазай заёрзал на месте, готовый вот-вот вскочить, когда женщина принялась ощупывать лапку, отчего котёнок снова запищал. — Блохи, понятное дело, — ветеринар погладила рыжика по голове, мгновенно успокаивая. — Перелом передней лапы, надо сделать снимок. Вакцинировать и проглистовать. В остальном вполне добрая, не отвыкшая от рук кошка. Чуя улыбнулся в ответ врачу. Она позвала их в кабинет рентгена, где требовалось помочь подержать котёнка. Глянув на застопорившегося Дазая и его дрожащую руку, Чуя вызвался сам. Самого его нещадно разрывало на части от увиденной жестокости и непрекращающейся мольбы от крошки, которую он зафиксировал руками так, как ему объяснили. Он держался для Дазая, потому что тот совсем расклеился и никак не мог взять себя в руки. Через пару часов с купленным лотком, лежанкой и остальным необходимым для нового жильца квартиры Чуя вернулся из круглосуточного зоомагазина. Он воровато остановился у двери гостиной, кусая губу от щемящего чувства внутри. Дазай сидел на диване, согнувшись в три погибели над крохой, пригревшейся между его ног, и, кажется, что-то тихо ей нашёптывал. Чуя видел лишь часть его лица, на котором зияла широкая улыбка и появилась глубокая ямочка на щеке. Он впервые видел, чтобы Дазай улыбался настолько сильно и искренне. Теперь понятно, как выглядит со стороны Чуя, гуляющий с Дайтаном. Подавив тупую грусть, Чуя прошёл в комнату. Дазай даже не шевельнулся, полностью увлечённый кошкой, пока Чуя застилал ярко-зелёную лежанку найденным в шкафу потрёпанным шерстяным пледом. — Куда лоток поставим? — Он обернулся к Дазаю, но до того, видимо, теперь было не достучаться. Чуя покачал головой от собственной разрывающей щёки улыбки. Его раскалывало на кусочки от вида Дазая, с дикой любовью и обожанием тискающего это маленькое создание. Теперь на её лапке красовалась белая лонгета, фиксирующая кость. Переутомлённая осмотром, чисткой, вакцинированием и махинациями с конечностью, кошка крепко спала от обезболивающих. Чуя оставил пока что пустые миски на кухне, но, подумав, что она не сможет туда добираться, вернулся и оставил их у лежанки. Дазай свернулся калачиком на боку, продолжая разглядывать её и водить указательным пальцем по белому носику. Вдруг в глубоком сне она слабо затрещала, и Дазай повернулся к Чуе с вытаращенными глазами. — Офигеть! Ты слышишь?! — Яростно зашептал он и вернул внимание малышке, продолжая свои действия. — Вот это мурчалка… Чуя, не в силах больше сдерживать свою бурлящую нежность, примостился к нему сзади и уткнулся носом в шею. Он обнял Дазая поперёк груди, оставляя поцелуи-бабочки на затылке и бинтах, которые Дазай забыл снять. Распирающее изнутри чувство заполоняло Чую настолько сильно, что ему уже становилось больно от этого, и в попытке освободить хотя бы часть удушающего трепета он куснул Дазая за ухо. — А-а-а, Чуя, — Дазай засмеялся от щекотки, сжимаясь. — Чуя… — М? — Спасибо. Чуя приподнялся над его лицом, заглядывая в глаза. До того они были мягкими и нежными, что, казалось, дотронься до карих радужек, они рассыплются на части. До невозможности милый, открытый, обнимающийся с кошкой Дазай вызывал у него не поддающиеся ни одному описанию чувства, накатывающие штормовыми волнами, не дающими дышать, выплыть из них и вернуться к сознанию. — За что? — Не своим голосом спросил он. — За то, что мы её оставили. — Ты думал, после всех твоих изречений о любви и горячем желании завести кошку, мы поступим иначе? — Чуя посмеялся у его губ и потёрся кончиком носа о чужой. — Глупый. Дазай зажмурился от поцелуев, приземляющихся на его веки, лоб, щёки, уголки губ. Чуя точечно покрывал губами сантиметр за сантиметром его лицо и был рад тому, что Дазай в кои-то веки молчит, совершенно безоружный против него. — Имя придумал? — Успокоившись, Чуя просунул руку под его головой и улёгся сзади. — Давно уже. — И какое? — Скумбрия. От резкого смешка у Чуи даже слюна изо рта вылетела, приземлившись на каштановые локоны. Он утёр рот и старался не заржать снова, когда Дазай повернулся к нему с самым настоящим презрением на лице. — Что? — Это пиздец, Осаму, — Чуя пытался отдышаться, но смех так его и пробирал, так что ему пришлось лечь на спину и просмеяться. — Нормальное имя. — Ну для тебя да, вполне нормальное. — Ла-адно, — Дазай цокнул, тоже уставившись в потолок. — Тогда… Макрель. Чуя ударил себя ладонью по лбу, поняв, что ничего лучше Дазай уже не выдаст. Так у них появилась Макрель.