Твои восемь причин

Детские воспоминания всегда казались ему вылепленными из золота – из солнечных лучей, что порой агрессивно кидались в глаза, светлого загара материнских рук и собственных рыжих локонов, за которые так любили дразнить его чистокровные японские дети. Чуя никогда не обижался – ему нравилось чувствовать себя особенным, а плюсом шло бесстрашие всегда погрозить обидчикам маленькими кулаками, из-за чего друзей найти было сложно. Он и из-за этого не переживал: на детской площадке около их дома в небольшом родном городе всегда обитали собаки. Некоторые были спокойные, сидящие в стороне на поводках хозяев, идеально вычесанные. Чуе всегда разрешали их погладить, ведь он был самым прекрасным на свете ребёнком, как говорила мама. Другие собаки были лохматыми, с подранными ушами, грязными лапами и боками, но, казалось, они были куда сговорчивее на ласку. Чуя нисколько их не боялся. Собаки, с разными характерами, разных пород и размеров, все одинаково ему нравились. Лишь однажды он испугался и понял, что и его четвероногие любимцы не всегда бывают мягкими и пушистыми. Он держал руку матери, когда они возвращались к обеду по заросшей кустами узкой тропе. Здесь его обычно атаковали насекомые, но лишь из-за того, что он был слишком сладким ребёнком со слов мамы. Тогда Чуя верил беспрекословно во всё, что она говорила. — Мам, смотри! Там кошка? Чуя не стал дожидаться ответа, отпустив её руку слишком быстро для того, чтобы она успела его остановить. Он бодро побежал по кустам к небольшой полянке на углу одной из старых одноэтажек со скошенной крышей, коих была куча в их городке. Кошка, что он заметил ещё издалека, мирно спала на куске бетона, который трава ещё не смогла полностью охватить. Чёрная шерсть на солнце отливала каштановым, длинный хвост был отброшен в сторону. Кошка спала даже слишком мирно. До того, как мать успела схватить его за руку и закрыть ладонью глаза, он успел разглядеть разодранное брюшко, и только после почувствовал ударивший в нос неприятный запах. Из-за кустов раздалось рычание – сквозь щель пальцев на своём лицо он увидел знакомую бродячую собаку, что ещё вчера ластилась к его ладоням и пускала слюни от радости. Сейчас её рыжеватая пасть была измазана кровью. Чуя не мог вспомнить, когда последний раз что-то могло его потрясти настолько же сильно. Он припадает к широкому окну по левую сторону от себя – на тротуарах оживлённо, все куда-то торопятся в очередной жаркий день, совершенно не обращая внимания на побледневшего рыжего бариста, что прильнул к стеклу и рассматривал людей, как сумасшедший. Чуя пытался выцепить силуэт в чёрной толстовке, но безрезультатно; он не знал, хотел ли он, чтобы ему всё это почудилось, чтобы Дазай Осаму был просто его глюком на нервной почве. Он звонит Куникиде, проводя пальцами по влажному лбу под чёлкой. Гудки тянутся мёдом, пролетают сквозь него куда-то в пространство, занимая собой всё вокруг. — Да, Накахара-кун? Что-то не так в кофейне? — Как ты… Как прошло? — Чуя спрашивает резко, обрывисто. — Что? — Ну, кремация. Ты был там? — Да, — Куникида вздыхает, наверняка по привычке поправив дужку очков на носу. — Всё закончилось ещё до обеда. — И как? Он сгорел? — Накахара-кун… — Просто я имею в виду, — Чуя щиплет кожу на переносице, закрыв глаза, — хочу быть уверен, что он упокоился. И всё такое. Врать у него всегда выходило дерьмово. Лучи солнца, уже куда более мягкие ближе к вечеру, скакали по его ледяной, как ему сейчас казалось, коже, и слепили светло-карие глаза. — Всё прошло нормально. Можешь быть спокоен. — Ага… — Я удивлён, что ты волнуешься. Вчера ты казался очень спокойным. — Я и не волнуюсь. Он сбрасывает звонок после пары обыденных фраз, убирая телефон в широкий карман фартука. Кёка показывается из дверей подсобки с коробкой, наполненной новыми сиропами, которые надо поставить на замену опустевшим бутылкам. Чуя тупо наблюдает, как она занимается перестановкой, а потом так же тупо говорит: — Я выйду подышать. В дверях он сталкивается с очередным посетителем и коротко извиняется. Сигареты он оставил дома, не имея привычки курить в рабочее время, чтобы гости не чувствовали запаха, потому просто побрел к проулку, ведущему на задворки кофейни. Там стояли мусорные контейнеры, была площадка для грузовой машины, на которой Чуя и другие работники иногда подкармливали бродячих кошек, что заимели привычку приходить сюда. Чуя наблюдает, как бело-рыжий кот с раненым левым ухом, которого он прозвал местным борцом за кошачью справедливость, ластится к руке Дазая, что сидел перед ним на корточках. Накахара незаметно от чужих глаз встряхивает головой, резко жмурится – Дазай никуда не исчезает. Кот вздрагивает и в несколько прыжков скрывается за соседними малоэтажными постройками, стоит Чуе подойти, слишком громко шаркая по асфальту когда-то белыми кроссовками. Руки всё никак не дойдут их почистить, вытащить и постирать шнурки, чтобы обувь была хотя бы немного презентабельной, а не выглядела так, будто он в ней со старшей школы ходит. Хотя примерно тогда он их и приобрёл. — Ну вот, а я впервые смог его погладить, — Дазай смотрит обиженно. Он выпрямляется и разворачивается к Чуе, который подошёл достаточно близко, чтобы его злые рваные выдохи достигли перебинтованной шеи. — А где мой американо? А, чёрт. Я же не оплатил. — Ты больной. Он не говорит, а выдавливает эти слова, как остатки зубной пасты из тюбика, прикладывая немало усилий. От злости у Чуи всегда голос опускается ниже обычно, почти до животного рыка, что многих пугает. Но не придурка напротив. Дазай участливо склоняет голову набок, безмолвно давая Чуе продолжить. — Что за дерьмо ты устроил? — Чуя сжимает кулаки в карманах шорт, отчего по рукам начинают ползти змеи выступающих вен. — Куникида, да и остальные испереживались из-за тебя, придурок. — А ты совсем не переживал? — Что мне за какого-то конченого переживать? — Ауч. Дазай со своего роста Чуе сейчас виделся большим нашкодившим ребёнком. Нашкодившим очень сильно, и даже не признающим свою вину. Он будто игрался с ним, с его чувством злости, будто его лицо само просило кулака Накахары. Что он, в общем-то, Дазаю дал без лишних уговоров. — Твою мать, — тот шипит, сплёвывает кровавую слюну себе под ноги и выставляет вперёд ладонь, когда Чуя подходит ближе. — Всё-всё, Накахара, я понял… — Что же ты понял? — Чуя чужую ладонь игнорирует, отшвыривает её в сторону и хватает Дазая за грудки, прижимая к шершавой стене спиной. Тот и не думает ему отвечать ударами, жмурится от удара затылком. — Что ты понял, Дазай? — Что ты хорошо бьёшь с правой, — Чуя встряхивает его, вновь прикладывая о стену, и Дазаю больше шутить не хочется. Он издаёт тихий стон, сжимая зубы. — Блять, хорош. Больно же пиздецки. — Мертвецам разве бывает больно? — А я думал, что у тебя атрофировано чувство юмора. — Заканчивай этот цирк. Сейчас же звони Куникиде, Ацуши, остальным – извиняйся. — Я не могу. Чуя одним взглядом способен вытрясти из человека то, что ему надо. Он смотрит Дазаю в расширенные зрачки, капюшон толстовки того сполз с головы, а тёмные волосы не первой свежести разлахматились как у бездомной собаки. От Дазая с такого расстояния неприятно несло не пойми чем, по его вискам и скулам текли капли пота — в целом он действительно выглядел так, будто в последнюю секунду вылез из гроба. Накахара на секунду сжимает чёрную ткань пальцами до белых костяшек, а потом отпускает. Но взгляд не отводит, как и Дазай, который вмиг свой клоунский настрой растерял. — Мне помощь нужна. — Я в курсе. Обратись в центральную психиатрическую клинику, должно сработать. — Мне жить негде. — Там есть стационар. Могу даже проводить. — Ты ведь один живёшь? — Дазай все его реплики игнорирует, что Чую вымораживает больше его клоунады. — Можно у тебя перекантоваться? Чуя сообразить не успевает, как его волной пробирает смех. Да такой заливистый, что приходится слегка согнуться из-за нехватки воздуха. Что-то на грани истерики, думается ему, но сделать он ничего не может – мозг просто отказывается верить в услышанное. — Ох, — он с трудом успокаивается, выпрямляясь. — Нет, Дазай. Не неси чушь. — Почему? — Ты реально больной? Ты спрашиваешь, почему я не хочу впускать в свою квартиру чувака, которого едва знаю, и который инсценировал свою смерть? — Дело только в этом? — Только?! — Чуя не замечает, как его голос повышается. Дазай оглядывается в сторону дороги. — Это вообще законно? — Жить у тебя? — Дазай! — Ладно, — Дазай поднимает ладони, пытаясь хоть так сбавить звук Накахары. — Извини, ладно? Я знаю, как странно это выглядит, как странно выгляжу я. — Ты выглядишь как ебанутый ублюдок. — Ну, ты мне льстишь, — прежде чем Чуя успевает снова вскипеть, Дазай делает взмах ладонями. — Я не нарушил закон, инсценировав смерть, если тебя настолько это беспокоит. У меня даже страховки жизни нет. — Нахер ты это сделал? — Так получилось, — Дазай влёгкую выдерживает все взгляды Чуи. — Моя бывшая женушка жёстко подставила меня, так что я сделал так, чтобы заставить её понервничать о моих деньгах, которые ей не достанутся. — Неубедительно. Какие деньги у бывшего работника кофейни? — О, не все работают только ради денег, Накахара. Чуя не знал, почему продолжал слушать его бред. Он не верил ни одному слову – ни о жене, ни о деньгах. Он не мог понять, чем так не угодил Судьбе, что она свела его с Дазаем. Тот, кажется, впервые не пытался его унизить, а сыграть на чувстве жалости и имеющейся у Чуи доброте у него так и не получилось, так что Накахара просто развернулся и побрёл обратно. — Тебе ведь нужны деньги, чтобы закрыть кредит? В спину Чуи попадает этот выстрел, заставивший его остановиться. Пуля застревает в опасной близости от сердца, так что приходится замешкаться, чтобы вытащить её. — Откуда ты… — Ацуши проболтался. Так сколько? Сколько тебе надо? Чуя не понимает, почему на это купился. Он задерживается на мгновение, после чего делает шаг дальше, небрежно взмахивая рукой. — Просто исчезни. Дазай смотрит в узкий проход между домами, где Чуя только что свернул налево, обратно к кофейне. Узел фартука на его пояснице почти развязался из-за резких движений, но Дазай ничего ему не сказал. Его левая скула безбожно саднила, а десна изнутри кровоточила. Он опустился на корточки, продолжая прожигать немигающим взглядом проулок, откуда пробивалось солнце, однако до него оно не доходило. Всё тело болело из-за последних бессонных суток, но он не мог остановиться, пока не скроется с улиц. Дазай так же, как и Чуя, бежал.

***

Смену закрывал Чуя уже в одиночестве – Кёка отработала своё положенное время и ушла, задержав на прощание долгий взгляд на парне. Чуе было всё равно, слышала она его крики или нет – это была проблема Дазая, а не его. Он спутал два заказа под конец дня, долго извинялся и переделал всё идеально, из-за чего две школьницы вроде бы на него не обозлились. Даже пожелали хорошего вечера. Чую это всегда смешило, потому что его вечера заканчивались одинаково – лицом в подушку. Иногда он позволял себе выпить саке или дешёвого вина, от которого оставался такой же дешёвый привкус одиночества. Иногда компанию ему составлял Акутагава, которого после пары рюмок клонило в сон. Собутыльник из него был никакой. Ну или Чуя просто был скучным, отчего рядом с ним неминуемо хотелось спать. Табличка на двери кофейни повёрнута к улице надписью «закрыто», пока Чуя протирает три имеющихся столика и полы от уличной пыли. Сегодня он сам сложил себе в бумажный пакет несколько десертов и сэндвичей, которые завтра уже пропадут и будут выброшены, а так он хоть поужинает. Готовить он, конечно, умел, но не особо успевал это делать, как и большинство вещей. Свои выходные он обычно тратил на уборку, сон, прогулку до продуктового и иногда за плату мог посидеть с двухгодовалым ребёнком своей соседки, слишком молодой, как ему показалось, чтобы быть мамой. Но это было не его дело. Чуя накидывает чёрную рубашку – вечером в портовом городе свободно гуляет влажный ветер, а температура нехило скачет вниз. Телефон снова отрубился, как обычно с ним бывает без постоянной подзарядки. Надо бы отложить на новый. Или купить новую обувь. Чуя вздыхает, направляясь к остановке и надеясь, что ещё успевает на последний автобус, потому что сил в ногах сегодня не остаётся на прогулку домой. Он почти не удивляется, когда рядом после очередного поворота появляется попутчик. У Чуи сомнений нет, кто именно это мог быть – никому он был не нужен, кроме этого психа. Хотелось плакать и смеяться. — Чего тебе надо? — Вяло спрашивает он, даже не оборачиваясь к Дазаю. — Ничего, просто провожаю тебя до дома. Чуя замечает вблизи своей голени спортивную раздутую сумку. Наверняка она была тяжеленная. — Можешь не стараться. Я не испытываю жалости к отбросам. — А я очень даже. Поэтому и провожаю тебя. — На хуй сходи. Они идут всю дорогу молча. Чуя специально делает крюк побольше, забив на автобус, не желая с этой долговязой ношей и правда доходить до своего дома. Редкие прохожие не обращают на них никакого внимания, а Чуе до невозможного хочется кинуться к одному из них, всё рассказать и попросить избавить его от компании псевдоцидника. Но пока что он в силах разобраться с этим самостоятельно. Он тормозит в одном из дворов, где в такое время уже не гуляют дети, а собачники околачиваются в парке неподалёку. Потрёпанная временем лавочка издаёт умоляющий звук под весом брошенной на неё сумки. Лишь сейчас Чуя замечает у Дазая за спиной ещё и рюкзак, который тот снимает и протягивает Чуе. — Смотри. — Предлагаешь мне на твои трусы с носками поглазеть? — Чуя усмехается, но, поддавшись малейшему интересу, рюкзак выхватывает и ставит на скамью, дёргая неподдающуюся молнию. — Осторожно, — Дазай явно недоволен, что они занимаются этим на улице. Хорошо уже, что не в свете фонаря, как в дешёвых драмах. — Да что там, — Чуя шипит, ползунок резко поддаётся. Из образовавшейся щели выпадает несколько пачек купюр. Чуя сам едва не падает, от шока выронив все свои острые ругательства и забыв о препираниях. Он оседает на колени, поднимая с земли скреплённые канцелярскими резинками деньги. Глаза упираются в раскрытый рюкзак, который набит японскими йенами под завязку. — Сколько тут? — Сорок миллионов йен. Чуя в жизни таких денег не видел. Ему было плевать, что он мог выглядеть жалко, стоя на коленях на глазах у Дазая, жадно сжимая деньги в правой руке. В голове пронеслась тысяча мыслей: о закрытом кредите, счастливой матери, которой больше не пришлось бы пахать на бесконечных сменах в школе и больнице, лишь бы Чуе пару тысяч йен в месяц отправить. Почему-то в голову начали лезть мысли о бездомных собаках, которых он часто встречал на улицах порта. Особенно больно ему было, когда в какой-то момент он понимал, что их становилось меньше. Куда они исчезали, Чуя думать не хотел. Он ненавидел себя за то, что у него не было денег, и ненавидел Дазая за то, что у него они были. — Откуда? — Собственный голос раздался каким-то низким хрипом. Чуя поднялся, убрав выпавшие пачки, и застегнул молнию. Но руки от рюкзака не отнял. — Ты украл их? — Я их вернул. — Если тебя будет искать полиция, я не стану тебя покрывать. — О, не волнуйся, — улыбка Дазая снова оставляет царапины на коже. — Полиция меня искать точно не станет. — Блять, — Чуя накрывает лицо ладонью. Опускает её. Смотрит на Дазая, с лица которого улыбка снова не сходит. Ещё бы. Он понял, что его манипуляция сработала. — Месяц. Не больше. И ты не должен доставить мне проблем больше, чем уже имеется, ясно? Тревога перебивалась кратковременными всплесками эйфории. Руки дрожали так, что не с первого раза получилось вставить ключ в замок. Квартира казалась до болезненного душной и незнакомой, будто отвергала его. Ещё бы: за несколько месяцев, что Чуя здесь прожил, он никого сюда не приводил. Он не привык делиться личным пространством, не привык ждать, когда кто-то зайдёт в квартиру вслед за ним, чтобы только после этого запереть её изнутри. Не привык видеть в гэнкане чужую обувь рядом со своей. Дазай, на удивление, не донимал его. Всё же толика мозгов у него имелась – Чуя был настолько сейчас взвинчен, что один неправильный вдох, и он мог совершить убийство прямо на месте. Тем более, что мотивов имелось предостаточно. Он старался не бросать слишком вороватые взгляды на вещи Дазая, когда тот устроился в гостиной, используя широкий подлокотник дивана, чтобы выложить имеющуюся одежду. Чуя ожидал всего: и пистолетов, которые во сне могут быть направлены ему в лоб, и пакетов с наркотиками, и даже части мёртвых людей. Ожерелья из вырванных зубов и ногтей, или что там ещё бывает в триллерах? Но сумка разобрана, а ничего примечательного Чуя так и не увидел: обычные вещи, даже ничего яркого нет. Сплошная скука. — Так и будешь пялиться на меня весь месяц? — Дазай садится на диван, скрещивая ноги по-турецки. Подносит к губам горячий зелёный чай, который сам и сделал, так как Чуя ему не прислуга. — Что-то ты слишком вольно себя чувствуешь. — Я отдал тебе почти сто тысяч йен. Я имею полное право чувствовать себя вольно. Чуя фыркнул. Эта сумма полностью покрывала его кредит, который он теперь мог выплатить за пару следующих взносов, и даже немного оставалось за моральные ущемления, как это Чуя вслух окрестил. Ему действительно надоело следить за Дазаем через десять минут, так что он оставил его пялиться в телефоне и ушёл на кухню уничтожить добытую халяву из кофейни. От запаха разогретых на плите сэндвичей (микроволновки у него не было) Чуя осознал, насколько он был голоден. Жрать хотелось до смерти. Он не сдерживает стон удовольствия от первого укуса, и плевать, что сыр оказывается слишком горячим, отчего у него вмиг обжигает губы и язык.  Он уплетает первый бутерброд за три огромных укуса, чувствуя обрушившийся прилив любви к этой жизни. На пороге кухни показывается Дазай. Чуя наконец понимает, почему несмотря на все внутренние гонения всё же пустил его в дом. Дазай был огромной, лохматой, бездомной псиной. С почти чёрными, округлёнными от голода в данную минуту глазами, дёргающимися от разносящегося запаха ноздрями и мокрыми от слюны губами. Проблема Чуи была в том, что он любил собак. Но он также был достаточно злопамятен, так что с ехидным оскалом подцепил ещё один сэндвич и надкусил его с очередным стоном, специально погромче да посочнее, да ещё и глаза закрыл. — Не говори, что мне придётся тебя умолять, — Дазай ещё неплохо держался, смотря ему в глаза. Не прошло и минуты, как его желудок издал скулёжный рык. — Накахара... — Да-да, я весь во внимании. — Пожалуйста? — Можешь взять один. Дазай не стал больше ждать и сел напротив на накренившуюся табуретку, с нескрываемой жадностью вгрызаясь в обжаренный с двух сторон хлеб. Чуя почувствовал себя минимум рабовладельцем, расщедрившимся на этот вечер. Только вот кто на самом деле был из них щедр оставалось под вопросом. Странно было вот так сидеть вечером на кухне и делить с кем-то и так скромный ужин. Чуя упёрся взглядом в столешницу, рассматривая крошки на тёмном покрытии, и чувствовал постепенно приходящую сытость. Правая рука Дазая покоилась у края столешницы, и Чуя не сразу, но заметил, как странно дёргались в пульсации его пальцы. Стоило парню напротив заметить внимательный взгляд на своём запястье, как он сразу же спрятал руку под стол. Чуя пододвинул к нему оставшийся на тарелке четвёртый сэндвич, а сам принялся уплетать кусок подсохшего чизкейка. От новоприобретённого сожителя благодарности он не ждал, наслаждаясь одним видом уязвимого и голодного Дазая, чувствуя за собой небольшое превосходство – всё же вся еда в этой квартире была в его собственности. — Так что там с твоей женой? — Бывшей женой, — Дазай поправляет его, слизывая соус с пальца. — Плевать, я всё равно тебе не верю. — Зачем тогда спрашиваешь? — Дазай было потянулся ко второму куску торта, но Чуя быстро пресёк это движение – сладким делиться он не был готов уж точно. — Сказку на ночь хочу послушать, чтобы спалось крепче. Дазай закатывает глаза. — Мы вместе работали. Общее дело. Делили всё поровну, жили душа в душу, и бла-бла-бла, — он скучающе водит пальцем по тем самым крошкам, на которые пялился Чуя. — Но проблема была в том, что я ей доверял. — Ох, дай угадаю: и бедного Осаму обвела вокруг пальца его собственная возлюбленная, — Чуя покачал головой и цокнул. Выражение его лица резко стало холодным. — Хуйня на постном масле. — Ты считаешь, что не найдётся человека, который способен обвести меня вокруг пальца? — Чуя оказывается пойман и отводит взгляд. — Как мило. — Мне плевать, что с тобой произошло, кому ты там доверился и прочее. Просто не беси меня, насколько это возможно. И помой посуду. Я спать.

***

Дазай соединял глазами трещинки на потолке в единые рисунки снова и снова. Каждый раз получалось что-то новое: сначала это были витиеватые изогнутые драконы без крыльев, потом молнии, замершие в момент самого удара, шрамы, полученные от них же, вены на предплечьях Чуи в момент, когда он был особенно на него зол. Получалось очень хорошо и реалистично – у Дазая с фантазией никогда проблем не было, и он почти в полной мере вновь почувствовал удар Накахары. Пальцы невесомо оглаживают всё ещё припухлую щёку, но боль больше не возвращается. Сон никак не идёт. Это и не удивительно – он не привык спать ночью. Ночью он думал, действовал, жил. Спасался. Сейчас, казалось бы, его шкура была в относительной безопасности, но глаза предательски распахивались от малейшего звука с улицы. Шторы в этой комнате были неплотные, персикового оттенка, и легко пропускали свет фонарей. Это тоже уснуть не помогало. Скинув лёгкий плед с катышками, Дазай сел. Усталость обняла его со спины костлявыми руками, но он всегда умел её игнорировать. Цифры на недавно купленном мобильнике без сим-карты показывали полночь. Дазай спустился на пол и достал из внутреннего кармана рюкзака, скрытого купюрами, карту памяти. Вставил её в телефон и дождался, когда тот перезагрузится. В почти гнетущей тишине раздалась вибрация и дурацкая звонящая трель, отчего Дазай сразу убавил громкость, не желая беспокоить и без того беспокойного Накахару. Прислушался. Из спальни за стеной по-прежнему не раздавалось ни звука, так что он расслабил напрягшиеся плечи. Помимо денег он умудрился унести с собой те воспоминания, которые успел – а именно фотографии с личного телефона. Не то чтобы он был сентиментальным, но он в любом случае избавился бы от них, так как они были предназначены только для его глаз. В них не было ничего особенного на первый взгляд: некоторые фотки были смазанными, сделанными по пути, с людьми и без. С Дазаем в кадре и без. Никто не имел привычки фотографировать его со стороны, так что он позаботился об этом сам. Не с целью самолюбования. Он учился показывать и скрывать эмоции на своём лице, в своём теле, жестах, остановившихся в мгновении. Ну и может самую малость признавал, что он уродился красавцем. Пролистав около десяти фотографий уличных кошек – он не мог не сохранять на память особенно милых пушистиков – Дазай останавливается. Эта фотография была сделана на второй их смене с Чуей, когда тот облил его молоком. Дазай тогда показушно надулся, сел за свободным столиком напротив стойки заказов и сделал быстрый снимок насупившегося Чуи. Он приближает фото, скользя глазами по злому лицу. Чуя в камеру не смотрел, на его шее были пару красных пятен, выступивших от ярости, волосы неуклюже слиплись от пота у лица, а фартук сидел немного косо. Но Дазаю всё равно эта фотография нравилась. Он рефлекторно блокирует телефон, как только слышит стук. Сидит ещё минуту, вслушиваясь, когда звук раздаётся повторно с каким-то шипением. Дазай в один неслышный шаг достигает окна, отодвигает пальцем штору – под окнами никого. Тогда ему приходится высунуть голову в открытое окно, чтобы услышать ещё раз – глухой короткий удар, шипение, удар. Что-то странное, раздающееся почти у уха, слева. Слева, где за стеной была спальня Чуи. Никакой совести Дазай не имел, так что без раздумий открывает дверь абсолютно беззвучно. Если бы Чуя сейчас проснулся, наверняка испугался бы: застывший в проходе Дазай смотрел прямо на него. Он окидывает быстрым взглядом комнату, так и не поняв, что его потревожило. Чуя спал, скинув одеяло на пол. Окно было распахнуто настежь. Дазай присаживается и также быстро и бесшумно касается упавшего одеяла – под ним ничего. Рядом неразобранная коробка как-то криво стоит, но и в ней, кроме барахла Накахары, ничего странного нет. Он смотрит на одеяло в руках, на Чую, снова на одеяло, которое затем кладёт на пол так же, как оно лежало. Дазай привык не оставлять ни единого следа. Он прикрывает дверь и прислушивается к себе: глюкануло или нет. Раньше слух никогда его не обманывал даже после нескольких суток без сна. Но если бы к Чуе влетела птица, тот сам быстро бы проснулся. Дазай решает пока что отложить этот вопрос подальше и возвращается в выделенную ему комнату, продолжая рисовать глазами причудливые изображения. Последним перед тем, как провалиться в сон, он видит на потолке созвездие скорпиона.