Точка возврата

Двадцать один года назад

Белая яхта лениво покачивалась, скользя по морской глади. Солнце, клонясь к горизонту, окрашивало палубу в мягкие оттенки персикового и розового. Ветер был свеж и наполнен запахом соли, он трепал волосы и развевал полы легких рубашек двух мужчин. Ван, чуть прищурившись, бесцельно всматривался вдаль, любуясь вечерним городом, расположившимся на возвышенности, начинающим постепенно загораться тысячами огней. Рядом с ним, на мягком диване, развалился альфа, с бокалом белого вина в руке, тоже смотря за границы палубы. Друг казался расслабленным и беззаботным, но в глубине его глаз таилась легкая тревога. Дон-Хён отпил вина и, нарушив тишину, вздохнул: — Иногда, смотря на Тэ, мне кажется, что я не справлюсь. Не смогу стать для него достойным отцом. Ван молча кивнул, не поворачиваясь к собеседнику. Мужчина знал, что последует за чужими словами. Знал лучшего друга, как самого себя. Знал его вечные сомнения, его перфекционизм и неиссякаемое желание быть лучше, чем минуту назад. — Он обижается на меня, часто не разговаривает со мной. Несмотря на то, что ему всего пять лет, он уже способен понять, насколько его отец далек от него. Моя бесконечная работа не позволяет мне в полной мере уделять ему внимание. А он ведь ребенок, детям всегда нужно внимание. Особенно… — Дон-Хён запнулся, словно не решаясь произнести последние слова, — когда родитель всего один. — Ты замечательный отец, — тихо произнес Ван. — Омежка любит тебя. Просто он еще мал, чтобы выразить это словами, как ты ожидаешь. И работа… работа важна, да, но Тэ гордится тобой. Он рассказывает дворовым ребятишкам, что его отец — самый лучший коневод во всем мире. Дон-Хён невесело усмехнулся: — Он говорит это, потому что так надо. Потому что так говорят другие дети о своих отцах. Это не его истинное мнение. Я чувствую это. Вижу в его глазах… тень разочарования. Ван положил руку на плечо друга, легонько сжав его: — Эта тень — лишь отражение твоих собственных сомнений. Ты слишком строг к себе. Хоть, я до сих пор и не знаком с твоей семьёй, что просто немыслимо… — Ван, цыкнув, покачал головой, — но помню все твои рассказы. Сам вспомни, сколько радости ты приносишь Тэ. Вспомни ваши поездки на скачки, ваши вечера за чтением сказок, твои неуклюжие попытки научить его играть в футбол. Все это имеет значение. Гораздо больше, чем ты думаешь. Дон-Хён вздохнул, и этот звук был наполнен усталостью. Он откинул голову на спинку сидения и прикрыл глаза, словно пытаясь отогнать наваждение собственной некомпетентности. Слова Вана, как всегда, звучали успокаивающе, логично. Но рациональность не всегда могла пробиться сквозь броню внутреннего самобичевания. Он слишком хорошо знал свои недостатки, слишком остро ощущал брешь, образовавшуюся между его отцовскими амбициями и реальным положением дел. — Я хочу, чтобы он гордился мной не потому, что так принято, а потому, что я действительно достоин гордости. Чтобы в будущем он видел во мне не только человека, который приносит деньги в дом, но и любящего отца, друга и наставника. Я хочу быть для него всем, чем только можно быть для ребенка, растущего в неполноценной семье. Ван молчал, позволяя другу выговориться. Он понимал его страх. Быть единственным родителем — это бремя, которое под силу не каждому. Особенно, когда этот родитель — сам себе самый строгий судья. — Дай ему время, Дон-Хён, — Ван пригубил коньяк, ощутив пальцами прохладный конденсат, скопившийся на стакане. — И дай время себе. Ты делаешь все, что в твоих силах. И Тэ это видит, поверь мне. Дети чувствуют любовь, даже если не умеют ее выражать. Просто расслабься немного и наслаждайся каждым моментом, проведенным с ним. Они так быстро растут. Не упусти это время, сожалея о том, чего не сделал. А просто делай. Продолжай читать ему сказки, водить на скачки и, — Ван усмехнулся, — учить играть в футбол. И главное — продолжай любить его так, как ты умеешь. Этого достаточно. — Ты прав, — Ким Дон-Хён, слегка улыбнувшись, похлопал Вана по плечу и отпил алкоголь. — Ты прав. Они снова замолчали, были лишь слышны звуки яхты, покачивающейся на низких волнах. Последний глоток слишком туго прошелся по стенкам горла. Невзирая на утешающие слова друга детства, назойливая тревога не стихала. — Наверное, ты весь вечер гадаешь, зачем я на самом деле предложил тебе встретиться, — украдкой взглянул на Вана альфа. От мысли, от решения, которое он принял для себя не так давно, начинали потеть ладони. Дон-Хён не был уверен в том, что собирался сделать, но иного выхода для себя и своей семьи больше не видел. Долги, скопившиеся на его имя, грозились в недалеком будущем растащить и без того шаткое финансовое положение семьи Ким по кускам. — Я знаю, с чем ты хочешь ко мне обратиться, — задумчиво почесал подбородок Ван. — Я уже предлагал тебе выход и готов предложить еще раз. У меня есть нужная тебе сумма, просто возьми ее. А как появится возможность — вернешь. Всё лучше, чем дрожать каждое утро и ждать, когда в твою дверь постучат, чтобы забрать всё, что ты нажил за долгие годы. — Нет, — настойчиво отказывается Ким, покачивая головой. — Ты же знаешь: там, где замешаны деньги, дружбы быть не может. А я слишком ценю нашу дружбу, — Дон-Хён поднялся на ноги и подошел к бортику яхты. Сжал металлические перила вспотевшими ладонями так сильно, что костяшки побелели. — Я хочу защитить будущее Тэхена, но только не таким способом. Мне хватает долгов. Ван задумчиво смотрел на спину друга, помешивая лед в стакане. Он знал, что именно хочет предложить ему мужчина, и мысленно ликовал. Если бы Дон-Хён умел считывать эмоции, то увидел бы эту довольную подлую усмешку на лице «лучшего» друга, которому доверял больше, чем кому бы то ни было. — Мне будет спокойнее, если будущее моего сына будет находиться в надежных руках. Мои руки слишком слабы, чтобы удержать то, что я имею на сегодняшний день, — ты сам это видишь. Ни сегодня, завтра ко мне придут и потребуют возврата долга. Но если у меня ничего не будет, то и спрашивать с меня будет нечего. Если только… — от собственной мысли Дон-Хён передернулся, — мою жизнь. — Банки за долги не убивают, друг мой. — Да. Только… занял я не у банка. Они мне отказали сразу — слишком большая сумма. Ван мысленно усмехнулся. Перестал помешивать лед и откинулся на спинку дивана, всматриваясь в затылок друга. Банк, даже самый безжалостный, всегда действовал в рамках закона, пусть и изворотливо его обходил. Но нечто другое… это подразумевало совсем иной уровень опасности. И эту опасность Ван сам ему обеспечил — пусть не своими руками, но чужими приблизил друга к черте, за которой не было даже крупицы света. — Кто твой кредитор? — будто не располагая никакой информацией, спросил мужчина. Дон-Хён молчал, глядя вдаль, на мерцающие огни ночного города. Не хотелось в подробностях рассказывать о своей постыдной наиглупейшей ошибке, о том, как сильно подвел свою семью, обратившись за помощью к опасным людям. В тот день, когда мужчина осознал, что ферма находится на грани разорения, воздух вокруг превратился в раскаленный камень, который тяжело было проталкивать сквозь легкие, а мозг полностью отключился, передав бразды правления такому беспощадному чувству, как «страх». Он не помнил, как пришел на порог бандитской шайки, незримо плодящейся по Адруму, подобно саранче, и тайно крышующейся… фамилией Ким — фамилией Вана, держащего на коротком поводке всех внезаконников в городе. Не помнил, как попросил крупную сумму, подписав расписку. Кажется… он даже не услышал сумму бешенного процента, согласившись на все условия безоговорочно. Ты берешь кучку денег, думая, что проблемы вскоре будут решены, но процент… этот безбожный процент накидывает на тебя пожизненный хомут, день за днем затягиваясь удавкой на твоей шее. У отчаявшегося альфы не было ни единого шанса избавиться от долгового рабства. И вот теперь, смотря на эти огни города, каждый из которых, казалось, насмешливо подмигивал ему, Дон-Хён чувствовал, как этот хомут давит с новой силой. Он знал, что бандиты церемониться не станут. Эти люди выбивали долги жестоко и беспощадно, оставляя за собой лишь руины и сломленные жизни. Лошади, его земля, его дом — все это могло быть продано, чтобы покрыть лишь малую часть долга или кровавым образом отобрано кредиторами. А что останется Тэхену? «Позор» — единственное слово, которое крутилось в его голове, отравляя мысли. Наконец, Дон-Хён медленно выдохнул и произнес, словно выталкивая слова из самой глубины души: — Не важно. Это лишь мои проблемы. Я хочу… — Дон-Хён еще не знал, что слова, которые он вот-вот уверенно произнесет, доверившись, как дурак, не тому человеку, станут концом не только для него. — Хочу переписать всё имущество и земли на твое имя, на случай если со мной что-нибудь случится, — выпалил, не отрывая взгляда от темной воды. — Чтобы моя семья никак не фигурировала в правах на то, на что эти ублюдки могут покуситься. Сделаем вид, что я все продал, кроме гостевого домика — он им нахрен не сдался. А к тебе они не полезут. Не посмеют. «Это верно» — немо ухмыльнулся Ван и, не проронив ни слова, допил свой напиток. Внутри него бушевал ураган торжества от реализации задуманного, ведь именно этого он и добивался. Он знал, что друг слишком ценит их дружбу, чтобы обратиться за финансовой помощью. А куда идут отчаявшиеся люди, нуждающиеся в деньгах, но получившие отказ от банков? Верно. Туда, где остановка будет уже конечной. Ван наделанно приподнял в удивлении бровь, когда Дон-Хён к нему повернулся. Сделал озадаченный вид, будто ожидал многого, но не этого. Переписать имущество? Всё? Словно это было слишком щедрым предложением, даже учитывая отчаянное положение Дон-Хёна. Для другого человека озвученное предложение выглядело бы как подвох, но не для Вана. В поникшей фигуре друга, в его опущенных плечах и в напряженной тишине не чувствовалось лжи. Только безысходность. — Ты уверен, что это лучшее решение? — спросил Ван, осторожно подбирая слова. — Есть ведь и другие варианты. Если тебе угрожают, я найду их. Благо, должность позволяет. Дон-Хён горько усмехнулся и постыло зачесал волосы назад. — Не хочу ставить тебя под удар. Это мой крест, и я должен нести его сам. Не только у меня есть ребенок, у тебя тоже растет сын. И наша обязанность — их оберегать. У кредиторов длинные руки и связи повсюду. Единственный способ защитить Тэхена и Рина — это лишить их возможности что-либо с меня взять. А ты… ты сможешь позаботиться о них, если что-то случится. Ты дашь Тэхену то, что я не смогу — вернешь ему земли и дом, когда ему исполнится восемнадцать. А до тех пор, — Ван от последующей фразы задержал дыхание, — все моё — твоё. Вот они, те слова, которые так жаждал услышать Ван. Отец Тэхена не чувствовал, как в эту самую секунду, под его ногами затрещал фундамент, на котором держалось достоинство и сила фамилии Ким. Не видел радостных восклицаний и смеха в глазах друга… давно предавшего его. Ван медленно кивнул, обдумывая услышанное. Он понимал, что сейчас самый важный момент. Одно неверное слово, одно дрожание в голосе, и Дон-Хён почувствует фальшь. А этого допустить было нельзя. — Хорошо. Я сделаю это. Я позабочусь о твоей семье, как о своей собственной. Земли будут в целости и сохранности, и Тэхен получит все назад, когда придет время. Ты можешь мне доверять. Но скажи мне, ты уверен, что нет другого выхода? Дон-Хён обессиленно опустился обратно на диванчик рядом с Ваном. Взгляд его был пустым, словно все жизненные силы разом покинули тело. Он больше не видел мерцающие огни города, не чувствовал запах моря. Перед глазами стоял лишь образ пятилетнего Тэхена, его светлая невинная улыбка, его яркий громкий смех. Как он сможет защитить его, если сам оказался в такой западне? — Другого выхода нет, — прошептал он, скорее для себя, чем для Вана. — Я все продумал. Это единственный способ. Эти сволочи будут возвращаться снова и снова. И в конце концов, заберут все, включая жизнь моих близких. Так будет безопаснее для всех. Поджав губы, Ван похлопал друга по бедру. В этом жесте чувствовалась показная забота, но Дон-Хён был слишком поглощен собственными мыслями, чтобы заметить фальшь. — Я понимаю тебя, — произнес Ван с сочувствием в голосе. — Это трудное решение, но если ты уверен, что это единственный выход, я тебя поддержу. Завтра же наймем лучших юристов, чтобы оформить все документы. И помни, — далее последовала настолько горькая подлая ложь, что в её существование было бы страшно поверить, но не Дон-Хёну, — что бы ни случилось, я всегда рядом. Дон-Хён поднял на Вана взгляд, полный благодарности. Он не заметил хищного блеска в глазах друга, не услышал триумфа в его голосе. В отчаянном желании защитить сына он ослеп и оглох, отдав самое ценное в руки волка в овечьей шкуре. — Я знаю, ведь ты мой лучший друг… Мой брат, — последнюю фразу прошептал еле слышно, чувствуя, как тяжесть долга, хоть и на миг, ослабевает. Ван встал, приподнимая за собой и Дон-Хёна. — Пора домой. Тебе нужно отдохнуть. Завтра будет трудный день, — он обнял друга, крепко, по-братски, но в его объятиях не было тепла. Лишь холодный расчет и предвкушение скорой победы. Он чувствовал, как Дон-Хён дрожит, как отчаянно цепляется за его плечи. — Все будет хорошо. Я обещаю, — слова были произнесены с такой убедительностью, что даже сам Ван на мгновение поверил в свою ложь. Когда они сошли на сушу, Вана уже ждал водитель. Ночной город продолжал мерцать, равнодушно наблюдая за разворачивающейся трагедией. Дон-Хёну предстояло добраться от Адрума до Фармхорса самостоятельно — он никогда не нанимал водителя. Попрощавшись с Ваном и сев в салон своего авто, он мысленно попрощался со своим прошлым, с надеждами и мечтами. Оставалось лишь одно — верить, что его жертва не напрасна, что Тэхен вырастет в безопасности и однажды вернет себе то, что по праву принадлежит ему.

Заблуждение, стоящее ему всего.

— Отец?.. Что ты почувствовал, когда близкого человека в твоей жизни не стало? — Секундную боль. Тогда, при разговоре с отцом, для Сокджина эта фраза прозвучала почти как констатация факта, лишенная какой-либо эмоции. Неужели смерть близкого — всего лишь мимолетный укол? И пусть Джин ошибочно думал, что речь идёт о его покойном папе, смысл сказанного старшим не менял ничего — Сокджин, наивно полагавший найти хоть искру человечности в этом бесчувственном человеке, получил лишь подтверждение его чёрствости и жестокости. «Секундная боль» — это была не ложь, но и не вся правда. В тот самый день, стоя на обрыве под проливным дождем, когда раскалённый метал хладнокровно вылетел из дула и попал прямо в сердце лучшего друга, когда тело с глухим стуком рухнуло на землю, когда янтарные глаза, полные ужаса и неверия, навсегда остановились на сером небе, — боль и правда оказалась секундной. Не в том смысле, что утрата не ранила глубоко, а в том, что первичное ощущение было именно таким — резким, обжигающим, но невероятно коротким. В тот краткий миг Ваном овладело оцепенение, словно его погрузили в ледяную воду. Все чувства притупились, звуки стихли, а краски поблекли. Его привычный мир, собранный на невидимых нитях их давней дружбы с Дон-Хёном, рушился, оставляя лишь пустоту. Он, возвышаясь над последствием своего меркантильного жестокого решения, смотрел на темно-красное пятно, расплывающееся на чужой рубашке, словно со стороны. Будто не верил в то, что произошло. Будто не его рука дрогнула от выстрела. И только спустя минуты гробовой тишины оцепенение схлынуло, как приливная волна, оставив на берегу лишь мутный осадок ужаса. Проступила настоящая боль — глухая, ноющая, непрекращающаяся. В голове Вана зароились мысли: зачем? Ради чего?.. Неужели все эти годы дружбы, все смешные истории и горькие поражения, все это ничего не значило перед жалким стремлением владеть фермой Кимов — очередным участком, который рано или поздно пополнит «казну» Вана? Стоил ли этот звон момент последнего вздоха друга, который никогда бы не предал и не оставил в беде? Звуки вернулись, оглушая Вана ревом в ушах. Он слышал собственное прерывистое дыхание, тихий шелест ветра, и… ничего больше. Ни криков, ни плача, ни проклятий. Лишь гнетущую тишину, гораздо страшнее любого шума. Ван опустил пистолет, словно тот обжег его руку. Оружие упало на землю, издав приглушенный звук, который казался оглушительным на фоне общей тишины. Он смотрел на Дон-Хёна, некогда живого и не до конца понимающего «за что?», а теперь недвижимого, с застывшим выражением ужаса на лице. Ван видел кровь, медленно расползающуюся по ткани, словно зловещий цветок, распустившийся в самом сердце трагедии. Ван попытался что-то сказать, но горло сдавило, и из него вырвался лишь нечленораздельный хрип. Слова застряли, как ком в горле, не находя выхода. Он понимал, что дороги назад нет. Момент был упущен, и изменить ничего нельзя. Он переступил черту, перешел Рубикон, совершил непоправимое. Он потерял не только друга, но и себя. Он стал убийцей, предателем и монстром, которым, в прочем… был всегда. Ван опустился на колени рядом с Дон-Хёном, его руки задрожали. Он попытался коснуться его, но отдернул руку, словно боялся осквернить тело. Ван не стыдился своих людей, мертвыми статуями стоявшими за его спиной, склонив головы. Слезы, горячие и жгучие, покатились по его щекам, смешиваясь с грязью на его руках. Он зарыдал, горько и безутешно, словно дикий зверь, загнанный в угол. — Черт бы тебя побрал! — закричал он, не справляясь с эмоциями. — Черт! Черт! Че-ерт! Он бился головой о землю, словно пытаясь выбить из себя чудовищную реальность. Каждое касание было болезненным напоминанием о содеянном, но физическая боль казалась ничтожной по сравнению с той, что разрывала его и так рваную, гнилую душу. Он чувствовал, как его сознание распадается на части, как разум мечется в поисках спасения, которого нет. Вокруг него стояли его верные псы, но в этот момент он чувствовал себя абсолютно одиноким, брошенным в яму отчаяния, наполненную дегтем. В этот момент Ван понял, что его жизнь «живого человека» окончена. Вот только он был мертв внутри, задолго до того, как пуля пронзила сердце его друга. Дождь продолжал стучать по земле, втаптывая следы крови в пыль. Постепенно рыдания стихли, сменившись тяжелым, прерывистым дыханием. Ван прикрыл веки друга своей ладонью, поднял голову, его глаза покраснели и налились кровью. В них больше не было ни страха, ни раскаяния, только пугающая пустота. Он посмотрел на своих людей, на их безмолвное ожидание, и в его взгляде мелькнуло что-то зловещее, что-то, что заставило их невольно отступить на шаг. Альфа вытер последнюю слезу грязной рукой. — Уберите его, — прохрипел он, указывая на тело Дон-Хёна. — И уберите все улики. Никто не должен знать, что здесь произошло. Ван поднялся на ноги, его походка была шаткой, но в каждом его движении чувствовалась вновь обретенная решимость. Он снова стал тем Ким Ваном, которого знали его люди: жестоким, безжалостным и непоколебимым. Он спрятал свою боль глубоко внутри, за маской хладнокровия, и шагнул вперед — навстречу своему еще более мрачному будущему. «Тебя убил не я, а твоя наивность» — так себя убеждал Ван все последующие годы, каждый вечер за бокалом алкоголя тоскливо смотря на их общую фотографию в слабом свете настольной лампы — на ней они широко улыбались в камеру, приобняв друг друга за плечи на фоне роддома, а в руках у Дон-Хёна был маленький сверток пухлощекого малыша. В тот миг, когда Ван посмотрит в янтарные глаза уже взрослого Тэхена, так похожие на глаза Дон-Хёна, когда увидит в них лицо друга, преданного, но всё ещё не забытого, когда столкнется лицом к лицу с омегой, которого клялся оберегать, а сейчас, по незнанию, жаждет скормить своему маньяку-выродку, — в его каменном сердце… хрустнет хоть что-то?

Захочет ли Ван вспомнить… о своем обещании?