Точка возврата

Ветвистая молния разрезает ночное небо, озаряя вспышкой мрачное лицо мужчины, делая совершенные черты еще более суровыми. Ветер за окном усиливается, тюль бешено развевается от сквозняка. В спальне темно и мертвенно-тихо. Убрав руки в карманы серых спортивных штанов, Сун Хи наблюдал за грозовыми тучами, сгустившимися над городом, и ждал, когда на землю обрушится столп дождя. Голые стопы ощущали приятную прохладу пола, по широкой обнаженной спине пробегались мелкие мурашки. Прямо сейчас он получал эстетическое удовольствие от хаоса, воцарившегося в небе. Гроза его восхищала: бесстрашная, всевластная, завораживающая. Наслаждаясь зловещими раскатами грома и устрашающим пейзажем, он трепетал от мощи стихии, несущей на своих огромных черных крыльях страх и разрушения. В аспидных глазах, так сильно похожих на лунное затмение, сверкали попеременные электрические разряды. Сун Хи видел в небе отражение своей сущности — губительной, безжалостной, нечеловеческой. Альфа не испытывал к людям ни любви, ни сочувствия. Для него они всего лишь управляемые, уязвимые объекты, бытовые роботы с видимыми дефектами, запрограммированные на подчинение. И он — самая лучшая версия из всех: без чувств, без совести, без сердца. Сун Хи взбалтывает стакан с виски, делает небольшой глоток и, смакуя вкус на языке, прикрывает глаза. Нежный фруктовый аромат алкоголя смешивался с чужим, человеческим, не менее приятным и сладостным. Тонкий шлейф стоящего позади омеги, в чьей комнате сейчас мужчина был незваным гостем, ничего страшного в альфе не будоражил и ни к чему бесконтрольному не призывал. Рядом с этим хрупким парнем внутри всегда было тихо и спокойно. Извращенные фетиши притуплялись, нездоровые инстинкты молчали. В их отношениях Сун Хи никогда не позволял себе переходить черту, как это было с другими. Это ни любовь и ни жалость, просто Ли — его личное и самое безвредное успокоительное. Временами мужчина приходил к омеге в комнату, ложился ему на колени и в полном молчании нежился под аккуратными пальцами, гладящими его по волосам. У Ли самые мягкие и ласковые руки, они умеют дарить тепло и заботу, пусть и вынужденную. Их невозможно заменить. — Сколько еще ты собираешься продолжать этот цирк? — Ли, скрестив руки за спиной, равнодушно смотрел на спину задумчивого мужчины. От былой кротости, проявлявшейся в самых обыденных мелочах, перед этим монстром не осталось и следа. Годы вырвали из сердца все, что наполняло его жизнью, заполнив сквозную дыру глубоким безразличием. Таким же безразличием, как когда выкидываешь на свалку ненужный хлам. — Столько, сколько сочту нужным, — в ранее заикающейся речи нет ни намека на дефект. Сун Хи, прочно стоящий на ногах без чужой помощи, выглядит абсолютно здоровым, будто и не он недавно лежал на постели в тяжёлом состоянии, неспособный самостоятельно дойти даже до туалета. — Тебе не удастся притворяться больным вечно. — По-твоему, мне нужна вечность? — альфа разворачивается к парню и, оценивающе оглядев того с ног до головы, лениво присаживается в кресло, ставя бокал с виски на чайный столик. — Нескольких недель будет вполне достаточно для того, чтобы мой любимый папаша сделал то, что я от него хочу. Ему нужна мотивация, чтобы быстрее соображать старыми мозгами. Будь я полон сил, его желание мести не было бы таким страстным, как сейчас. — Ты ждешь, что он притащит к тебе того омегу? — скептично хмыкает Ли. — Им я займусь сам. Отец всего лишь уберет с моего пути препятствие в лице Чона. «Всего лишь» — мысленно посмеялся Ли. — Почему не уберешь его сам? — омега не поддерживал чужие цели, просто пытался вести непринужденную беседу. Сун Хи в размышлениях почесал подбородок. — Потому что… Не хочу? — он посмотрел на Ли, как на глупого ребенка. — Идти на него в лобовую, значит столкнуться не только с ним, но и с его дружками. С такими людьми, как Чон, нужно действовать не торопясь. Подливать яд постепенно и ждать, когда начнут загнивать корни. Мой отец профи в этом деле, я ему доверяю. — Вы намерены лишить его состояния? — нахмурившись, спросил Ли. Он не понимал. — Мы намерены лишить его всего, — Сун Хи растянул губы в широкой, убедительной улыбке и скользнул взглядом по стройным ногам омеги, почувствовав, как в штанах градус возбуждения стремительно пополз вверх. — И начнем с самого простого — с его дома. — У него достаточно средств, чтобы купить себе новый, — в противовес ответил Ли, стараясь не реагировать на бесстыдные взгляды, которыми сейчас безмолвно ласкали его тело. — Вряд ли потеря особняка его как-то подкосит. Сун Хи одобрительно покачал головой, ему всегда нравился ход мыслей омеги в деловых вопросах, но для полного видения картины тому не хватало нечто важного — информации. Особняк для Чонгука — не просто дом, он — история его становления, стремительного роста и тяжкого бремени. С подобным расстаться не просто. — Не забивай свою умную голову ненужными вещами, — желая сменить тему, произнес альфа. — Меня интересует только Тэхен, а что будет с его покровителем, меня не волнует. — И… какие у тебя планы на омегу? — альфа заметил издевку в чужом взгляде. Стоящий перед ним человек не верил в серьезность его намерений или… не хотел верить. Ли прочно был убежден: как только Сун Хи получит от Тэхена все, что хочет, интерес погаснет с той же скоростью, с какой загорелся в самый первый миг, стоило мужчине увидеть фотографию яркого омеги. — Ревнуешь? — Сун Хи в наигранном удивлении приподнял бровь и с загадочной улыбкой пригубил спиртное, сверкнув заигрывающим взглядом поверх бокала. — Просто интерес, — равнодушно пожал плечами Ли. Его эти виртуозные манипуляции никогда не впечатляли. — В любом случае, твое притворство со дня на день могут вскрыть все те, кому ты заплатил: врачи, сиделка. Зашитой раны на голове недостаточно, чтобы играть роль калеки. — Но играю я превосходно, согласись? — отсалютовав парню бокалом, Сун Хи дарит ему самодовольную улыбку. — А что касается проплаченных, — он в короткой задумчивости постучал указательным пальцем по стеклу, — если они вскроют мой обман, я вскрою их. Вот и весь расклад. Не сложный, правда? — с легкостью выдает мужчина, не боясь разговаривать с омегой на столь откровенные темы, потому как знает: он никогда не выдаст его тайны, не посмеет. Ли — единственный человек, перед кем Сун Хи открыто предстает в своем истинном обличии безо всяких масок, усыпляющих бдительность. Выдохнув от скуки, альфа кивком подзывает к себе омегу. — Иди ко мне. Присядь рядом, — хлопает по мягкому подлокотнику. Ли всего на мгновение переводит взгляд с лица мужчины на его оголенную, глубоко вздымающуюся грудь, и, вновь вернув внимание на прежнее место, молча выполняет озвученную просьбу. Это подтянутое, скульптурное тело, что так жаждет большинство омег в Адруме, для Ли не представляет никакого интереса. Он чувствовал его тяжесть на себе бесчисленное количество раз, кажется, настолько глубоко пропитался его густым запахом, что и жизни не хватит, чтобы смыть горечь со своей кожи. Сун Хи омеге противен — противен настолько, что хочется превратиться в воздух, потому что до тошноты устал от его выходок, потому что за человека не принимают, но Ли все равно идет навстречу ненавистному выжидающему взгляду, все равно послушно присаживается на самый край сидения, позволяя чужой ладони по-свойски коснуться поясницы. — Ты похудел, — отмечает для себя альфа, ощущая явно выпирающие ребра под чужой одеждой. — Нервы? — Я думал, тебе нравится мой внешний вид, — будничным тоном отвечает Ли, испытывая абсолютное бессилие перед этим человеком. — Нравится, — согласно кивает Сун Хи. — Но тебе стоит заботиться о своем здоровье тщательнее. Больше кушай. — С каких пор тебя заботит мое здоровье? — Заморить себя голодом — не лучшая попытка, чтобы избавиться от моего присутствия, куколка, — произносит альфа, снисходительно поглядывая снизу вверх на линию челюсти Ли. — Меня не интересует твоя внешность. Меня больше волнует то, что находится гора-аздо глубже, — не отрывая взгляда от чужого лица, Сун Хи неторопливо начинает вытягивать заправленную рубашку омеги из брюк, намекая на свое желание провести эту ночь вместе. — То, что так ценно для моего брата, — смело забирается под одежду, прикасается пальцами к теплой пояснице, мгновенно вызывая рой мурашек на бледной коже, и подушечками пальцев крадется вверх вдоль позвоночника, с легкой улыбкой договаривая: — Кажется, это зовется душой. — Он ко мне безразличен, ты впустую тратишь время. Сун Хи, может, и поверил бы в такую нелепую попытку омеги закрыть текущий диалог, но мужчина знает, когда тот лжет — читает его язык тела, и тот громко и откровенно рассказывает альфе всё, что так глупо пытается утаить Ли — свою неизменную душевную привязанность к Сокджину. — Скажи-ка мне, прелесть моя: о чем вы беседовали, когда он приехал? — альфа чуть закусывает губу, продолжая ласково гладить омегу по спине. — Что он тебе предлагал, м? — Позвал пообедать на днях, — честно отвечает Ли на ранее прозвучавший вопрос. Скрывать смысла нет, Сун Хи раскусит ложь сразу же. — Пойдешь? — с фальшивым дружелюбием спрашивает омегу, что, независимо от собственных желаний, от чужого вопроса задержал дыхание. По левую руку на столике, рядом с бокалом, лежат ножницы, но Ли не смотрит в их сторону, даже взгляд не скашивает в намерении защититься, когда улыбка с лица мужчины спадает, и Сун Хи, перехватив омегу за пояс, резко стаскивает его с подлокотника к себе на колени. — Так пойдешь или нет? — сдержанность и спокойствие, с которыми Сун Хи прижимал сейчас парня к себе, окольцевав руками его талию, — всего лишь маска, которую в любое мгновение альфа может с себя сорвать, но Ли давно наплевать на то, что с ним будет. — Ты язык проглотил? — голос возле шеи звучит с вежливой мягкостью, правда, уже более настойчиво. Сун Хи улыбался в ожидании ответа, внимательно отслеживал эмоции на лице парня, но там не было ничего. На его коленях сидела пустышка, лишенная чувств, от нее веяло ледяным безучастием к происходящему и немым отвращением. Ли давно перестал ощущать себя человеком, он чувствовал себя вещью, лишенной права выбора и голоса, существующей исключительно ради одной цели — чтобы обслуживать нарциссичного психопата. Казалось бы, ломать в омеге больше нечего, но Сун Хи был уверен: там, глубоко внутри, нечто важное все еще хранится целым. Единственная, намеренно нетронутая им деталь, так великодушно оставленная омеге в дар: чтобы было ради чего жить, чтобы не вышел в окно раньше срока. И имя ей — надежда. — Я пока не думал об этом. Много работы, нет времени на рестораны, — уклончивый ответ, вызвавший у альфы тихий смех. — Отговорка для идиотов, коим является мой брат… но никак ни я, — Сун Хи касается пальцами участка кожи на шее под волосами Ли, на ощупь находя небольшие круглые рубцы. От этих красноречивых бархатных прикосновений дыхание омеги учащается. Шрамы на его шее — пожизненное проклятье, грязное клеймо принадлежности, разрушившее его возможное счастливое будущее до основания. — Дай-ка подумать, что же я могу для тебя сделать в такой непростой ситуации? — с театральной задумчивостью тянет альфа и с тем же спокойствием на лице одним коротким движением притягивает омегу к себе ближе, получив в ответ лишь тихий резкий выдох. — Сходи. Порадуй моего братца. Разрешаю, — мужчина ведет носом по скуле, втягивая приятный аромат, исходящий от омеги, одновременно начиная расстегивать чужую рубашку. — Но запомни, если он хоть пальцем коснется того, что принадлежит мне, последствия для тебя будут не самыми приятными, — намекая на интимную близость, продолжал Сун Хи. Его голос звучал тихо, ровно, с открытым предупреждением. Пуговицы послушно и неторопливо выскакивали из петель, ткань не противилась спадать с плеч. — Он может на тебя смотреть, может даже хотеть тебя, но на этом всё. Отбросив рубашку на пол, альфа сжал руками тонкую талию, приказав повернуться к нему полностью лицом и сесть на него поудобнее. Реакция Ли была незамедлительной, послушной, идеально выдрессированной за последние годы. Сун Хи, закусив губу и придерживая омегу за бедра, пока тот принимал нужную позу, облизывал глазами его бархатную кожу, лоснящуюся в свете уличных фонарей. Несмотря на свою худощавость, Ли всё ещё был по-своему красив и притягателен, а свежий, в меру сладкий аромат только больше придавал омеге мягкого очарования и невинности, которые Сун Хи заводили с пол-оборота, стоило только примкнуть носом к белоснежной коже. — Вкусный, — пробравшись пальцами под брюки и грубо сжав ягодицы сквозь боксеры, Сун Хи вдохнул потрясающий запах возле ключиц, заставив омегу неловко упасть обнаженной грудью на его грудь и опереться ладонями на спинку кресла по обе стороны от головы альфы. — Как давно у нас не было, м? — вопрос адресован скорее себе, чем парню, с безразличной задумчивостью сейчас смотрящему на сверкающие молнии сквозь стекло, пока его бедра сминали в горячих ладонях, попеременно то сжимая, то разводя в стороны. Ли не предпринимал никаких попыток оттолкнуть мужчину или сбежать. У него внутри ничего не дрожало, пульс от волнения не зашкаливал, мольбы и просьбы «остановиться», силой воли проглочены, крик исчерпан — ничего не осталось. Он давно в западне. Семьсот тридцать дней настолько бешено и отчаянно бился крыльями о раскалённые прутья, что сгорели все — превратились в серый пепел, как и он сам. — Помоги мне, — слышится омеге возле уха, а следом укус, оставляющий жар в области мочки. — Прямо сейчас. Ли понимал, о чем его настоятельно просят — ощущал причину чужого нетерпения бедрами, и волнение не заставило себя долго ждать. Тело бросило в жар. Он не боялся тяжелых увечий и зверского избиения — Сун Хи между ними подобного никогда не допускал, умело сдерживал свои звериные порывы, но намеренная грубость, с которой альфа в большинстве случаев любил брать его на жестких поверхностях и на пике своей эйфории оставлять укусы в особенно чувствительных местах, стегала нервы огненной плетью. Прикрыв глаза, стараясь перебороть самого себя, омега ладонью прикасается к тёплому бугорку, выпирающему сквозь серую ткань, и с осторожностью движется вверх, ослабляя резинку штанов от завязок. Ли делает все медленно, пытается оттянуть уже привычное для него мгновение, не понимая, что такими действиями только больше раззадоривает темную похотливую сторону мужчины, петляющего губами вдоль груди и сосков, оставляя влагу и слабо-розовые отметины после поцелуев. — Я вовсе не жадный. Красота была создана для того, чтобы ей могли любоваться все, — продолжал Сун Хи, водя пальцем по сухому колечку мышц, вынуждая омегу каждый раз хрупко вздрагивать, стоило указательному на сантиметр проникнуть внутрь, а затем исчезнуть в то же мгновение — намеренно дразнил, своим томлением пробуждая в волнующемся омеге адреналин. — Занятно слышать это от ревнивого собственника, — слова соскочили с языка бесконтрольно. Иногда Ли забывался и не мог понять, в каком настроении мужчина находится. Временами они общались, как любовники на одну ночь, а иногда, как родные друг для друга люди, прожившие бок о бок всю жизнь. Сун Хи умел быть с ним бережным и нежным, когда находился в хорошем расположении духа, но сегодня был не тот случай, именно поэтому сейчас Ли морщился от боли, которую причиняли ему чужие пальцы, в мгновение сдавившие челюсть, после озвученной фразы. — Да, я собственник, — шипел мужчина, прикусывая сощурившегося от боли омегу за подбородок. — И могу распоряжаться своей собственностью, как мне заблагорассудится. Теперь ты всего лишь подержанная безделушка, куколка. Не забывай об этом, — своим тихим, приторно-честным голосом он топил омегу в своей тошнотворной правде, холодными касаниями закреплял свою единоличную власть над ним, вынуждая тело покрываться ознобом, возвращая того с небес на землю. — А подержанными вещами, знаешь ли, делиться всегда проще. Ли морщился от чрезмерного давления на скулы, стойко выдерживал этот дьявольский взгляд, наблюдал за насмешливой, самодовольной улыбкой, расплывающейся на лице мужчины, и туго сглатывал. Прямо сейчас он в угольных глазах свое прошлое видел. Два года назад чужое затмение накрыло мир омеги, оставив в темноте до конца жизни. Словами, в которых плескались лишь яд и унижение, его снова насильно возвращали в тот переломный день, когда на столике лежали смятые чужой рукой билеты на самолет, возле кровати собранные чемоданы, а рядом с ними на холодном полу… он сам — голый, раздавленный, запачкавшийся в чужой похоти и безмерной жестокости. Над головой громом звучала ужасающая насмешка: «Привыкнешь», в воздухе стоял запах сигарет, по шее скатывались маленькие капельки крови, тело бесконтрольно дрожало от шока и невыносимой слабости. Насильно поставленная метка горела огнем, бросая в испепеляющий жар и размывая пространство перед глазами. По венам будто вместо крови бежала кислота — разъедающая, причиняющая невыносимую боль. Омежья сущность не принимала альфу, отказывалась от нее, реагировала на метку, как на смертоносную инфекцию. Его пометили не потому что любили, а потому что монстру просто… так захотелось. Пометили, как бездушную вещь, на которую ставят штамп при отправке. Чужое необузданное желание стало для него личным концом, перекрыло все пути к обретению семейного счастья. В их обществе выбор в пользу меченного один на миллион, и Ли уверен: его не выберут, с ним такого чуда не случится, ведь он обычный — самый обычный, заурядный парень, не имеющий в этой жизни ничего, кроме комнаты в чужом доме. «Не бойся, не умрешь» — равнодушно слышалось на фоне, пока слезы от досады и неизбежности потоком текли по щекам, а на экране телефона на повторе высвечивалось имя «Джин». Больно… Ему было так больно и обидно в тот страшный день, он ненавидел себя за свою ничтожность, ненавидел Сун Хи за то, что сделал с ним, ненавидел Сокджина за упорство. Голосовые сообщения приходили один за другим, уведомления били по раскалывающейся голове, еще больше увеличивая панику, вынуждая омегу чувствовать себя до бесконечности жалким и растоптанным. «Узнаю, что продолжаешь с ним общаться, и тебе конец, — многообещающе прошептали ему в макушку и оставили напоследок противоречиво нежный поцелуй. — Отныне ты моя игрушка. Помни об этом» Джин: Не забудь взять что-нибудь теплое, у нас дожди вторую неделю. Но, если забудешь — не страшно. Купим! Джин: Я подготовил для тебя комнату, сам всё прибрал, представляешь? Джин: Во сколько самолет? Джин: Ты, наверное, уже спишь… Джин: Ладно, добрых снов, ласточка. Я тебя очень жду. Страшные воспоминания, подобно острым невидимым осколкам, застрявшим в гнойной ране, терзали разум омеги, приводя в дрожь пальцы, сжимающие сейчас обивку кресла. Ли вспомнил тот злополучный день так ясно, словно все произошло с ним несколько часов назад, и влага сама невольно засверкала в глазах. Его мечта прогуляться по дорогам Токио рядом с человеком, все еще живущим глубоко в сердце, разбилась о чужую бесчеловечность. У него отняли всё — волю, стремления, желание жить и хрупкую возможность быть с тем, к кому по-настоящему трепетно рвалась душа. Он думал, что смирился, что события того дня со временем померкли и осели грузом на дно, утонув безвозвратно. Но Ли ошибался — ошибался до момента, пока, спустя долгие месяцы, вновь не столкнулся с любимым взглядом и не услышал голос, по которому безутешно тосковал. — А знаешь что? — не справившись с бурей эмоций, Ли издевательски рассмеялся в лицо Сун Хи, и даже тьма, предупредительно сверкнувшая в глубине чужого взгляда, не могла остановить смех. — Тэхен никогда твоим не будет, — он находился в пограничном состоянии — ни живой, ни мертвый; еще не безумец, но и не нормальный. Сун Хи сдержанно вслушивался в безостановочный смех и сам тянул губы в понимающей улыбке, осознавая, что подвел разум омеги к самому краю. — Чон никогда тебе его не продаст, даже в подержанном состоянии. Он не такая меркантильная мразь, как ты. Ли не понимал, почему собственный смех не стихает: от того ли, что за улыбкой скрывалась невыплаканная тяжесть или от того, что ему до эйфории нравилось опускать высокое самомнение мужчины на самое дно. Вот только слова, произнесенные с искренней верой в них, не задевали в альфе ровным счетом ничего — в открытой насмешке, адресованной его холодному сердцу, он считывал свирепую невысказанную боль, разрушающую омегу изнутри. Ли хохотал, как безумец, а мужчина, снисходительно целовал его в щеку, линию челюсти, в уголок губ, смещая хватку со скул на шею. Он сдавливал горло не сильно, позволяя трели смеха заполнять комнату — ему нравилось слушать эти звуки, в них чувствовались та сломленность и безволие, которых он добивался от омеги долгое время. Дрессировал его каждый день, видоизменяя сознание. В его руках робот, выходящий из строя — его не удастся починить, не получится вернуть к изначальным настройкам. Однажды в этих карих блестящих глазах навсегда погаснет свет, но до того момента Сун Хи продолжит пользоваться своей вещью так, как задумывал изначально — он заберет у брата всё, что для того имеет большую важность, растопчет его гордость, заставит страдать, и омега станет той самой первой ценностью, которую Джин неминуемо утратит. Ли — его великолепный беспроигрышный проект, нацеленный на уничтожение. Сун Хи даже усилий больших прикладывать не придется, его старший брат всё сделает за него — сам себя превратит в пыль, когда по-настоящему и проникновенно омегу… полюбит. — В этом мире все можно купить, прелесть моя, даже любовь. Тэхен стоит о-очень дорого — настолько дорого, что Чону придется выбирать между жизнями всех своих близких и чувствами к этому омеге. Не думаю, что он выберет второе. Никто бы не выбрал. Слишком высока цена, — альфа ровно шепчет в чужие губы, крадет каждый прерывистый вдох, слизывая сладость аромата. Иногда Ли умел быть отзывчивым и участливым к ласкам, но сейчас на поцелуй не отвечал, позволяя чужому языку, сквозь уже затухающий смех, просто поверхностно блуждать по губам. Поначалу альфа поддерживал фальшивое веселье парня, но с каждой последующей секундой его взгляд становился все более мрачным, замораживающим, пока совсем не превратился в осколок льда. Эмоциональные качели — одна из самых любимых игр для мужчины в их нездоровых, неправильных «отношениях», и с каждым днем эти качели становились все ощутимее. — А вот ты не стоишь ни цента, крошка, чтобы так смело и не по делу открывать в мою сторону рот. Ты нужен только одной меркантильной мрази, забыл? И эту мразь ты будешь ублажать сейчас, как самая верная, послушная сука, — неизменно-ровным тоном заканчивает Сун Хи и брезгливо сталкивает омегу на пол, заставив того коленями удариться о паркет. — Как я тебя учил. Приступай, — альфа надменно смотрел на слегка растерявшегося парня в своих ногах, молчаливо соскребающего сейчас себя с пола, и наслаждался его слабостью и бессилием, его неспособностью дать отпор. — Живее, — Сун Хи расставляет колени шире, вольготно расслабляясь в кресле, и тянется к стакану с виски. — И давай без слез. Ненавижу твои всхлипы. Колени ноют, обида бьёт ключом, хочется в тысячный раз расплакаться от жалости к самому себе, но Ли не станет — он знает, что за каждую пролитую слезинку получит оглушительно-подбадривающую пощечину, от которой мир засияет белыми искрами. Сун Хи никогда не переходил черту, но это не мешало ему причинять омеге боль, от которой можно умереть лишь внутри себя. Исчезнуть… Ли хочется исчезнуть. Он затравленно смотрел на мужчину, старательно пытаясь не проронить ни звука — ничем не выдать бесконтрольное клацанье зубов от наворачивающихся слез. Боясь до чертиков, на четвереньках полз к его ногам, как раб, как домашняя зверушка. Ли не ждал от этого чудовища сострадания — он уязвимо смотрел на его лицо и думал: каким бы Сун Хи был мужчиной без всей этой жестокости. В те редкие дни, когда они просто беседовали ни о чем, смеялись и дурачились, забыв обо всех ужасных событиях и сложностях в их взаимоотношениях, в Сун Хи проглядывались те самые человечность и простота, которые свойственны нормальным людям. И тогда, всего на миг, Ли казалось, что не будь в мужчине столько врожденного яда, он стал бы замечательным альфой, ведь умел заботиться, когда сам того хотел, умел успокаивать, когда в этом была особенная нужда, умел греть в своих объятиях — он все это умел, но… не видел в этом необходимости. — Долго ждать-то? — с прикрытыми глазами, сквозь усталый выдох, спрашивает альфа, когда Ли, встав на колени между разведёнными ногами мужчины, трясущимися руками максимально неторопливо приспускает его штаны вместе с боксерами, обнажая возбуждение, которым в ближайшее время будет давиться. — Мне тебе помочь? — Сун Хи в ожидании отбивает ритм пальцами по подлокотникам, теряя терпение. — Я… Я сам, — омега вздрагивает в плечах от прозвучавшего вопроса. Он помнит, как Сун Хи умеет «помогать». Теплая ладошка неуверенно обхватывает член альфы, рваное дыхание опаляет головку, и, плотно прикрыв веки, Ли наполовину насаживается ртом, втягивает щеки, тут же перетерпливая рвотные позывы. — Вот так, да-а. Двигайся, куколка, смелее, — Сун Хи мычит от удовольствия, чувствуя теплую влагу гладкого языка, петляющего по венам. Кладет руку на белую подрагивающую макушку, зарывается крепко в волосы и настойчиво давит, призывая сопротивляющиеся стенки горла принимать горячий орган глубже. — Расслабь горло, — сквозь зубы цедит альфа, силой удерживая закашлявшегося парня на месте. — Нам нужно чаще в этом практиковаться. Черствый и холодный. Сун Хи никогда не изменится, потому что жестокость у него в крови. — Ну же, через нос дыши! Ли не может, он упирается в чужие колени руками и пытается соскочить, чтобы продышаться. Рвотные позывы нестерпимо напрягают гортань, воздуха не хватает, но чужие пальцы только грубее впиваются в пряди, не давая слезть с члена ни на сантиметр. — Не надо вырываться. Тебе это не поможет, — злорадно усмехается мужчина, проталкивая член еще глубже, чтобы впредь эта кукла больше не смела свой язык распускать и помнила о том, что они далеко не на равных. Сун Хи не помнил те ясные дни затишья, когда между ними все было в порядке — не помнил, потому как те моменты для него ничего не значили. — Либо ты сейчас же вспоминаешь, как это делается, либо я сам тебе напомню. Омегу трясет: от слов, произнесенных с ледяной жестокостью, от обещания, которое он в свое время уже проживал, от сильных рук, беспощадно удерживающих в одном положении, от насыщенно-горькой герани, оседающей в лёгких, подобно саже. Поясница покрывается потом, лицо краснеет, на шее выступают крупные вены, из глаз текут слезы, что не остаётся незамеченным для мужчины. — Ты сам это выбрал. Омега из-за удушья не сразу понимает, как обжигающая увесистая пощёчина буквально отбрасывает его в сторону. Каждая невольно сорвавшаяся слеза всегда несла за собой больший океан слез. Губа, щека, челюсть мгновенно немеют. Позади его полуобнаженного по пояс тела, растянувшегося на полу, слышатся тихие шаги, не предвещающие ничего хорошего. — Ползи, куколка, — Сун Хи, склонившись над всхлипывающим парнем, тянет его за волосы, не давая времени на то, чтобы прийти в себя после удара. Буквально волочит его трепыхающегося по полу, швыряя к стене у кровати, как ненужную вещь. — Я говорил тебе, что ненавижу твои рыдания? — сжимая пряди, он заставляет Ли принять сидячее положение и пригвождает его затылком к стене. — Теперь будет по-моему, — в черных глазах только неотступность и желание проучить. Омега мотает головой, не в силах произнести и слова, он напуган и то и дело косится на закрытую дверь, в надежде, что хоть кто-то случайно пойдет по коридору и спугнет мучителя, но никого нет. — Можно я сам, пожалуйста, можно я все сделаю сам? У меня получится, п-правда получится. Не надо этого делать, пожалуйста, — у омеги сердце заходится в бешеном крике. Он складывает треморные ладошки в молящемся жесте и прислоняет их к своим губам, продолжая рваным шепотом унизительно вымаливать у того послабление. — Я исправлюсь, все сделаю, только не делай этого со мной, прошу тебя. Сун Хи не слушает, не медлит — его не разжалобить: проходили и не единожды. Он приспускает свои штаны с боксерами до колен, одной рукой крепче сжимает волосы, прижимая голову парня к препятствию, а второй давит на челюсть, вынуждая пребывающего в панике омегу расцепить зубы и открыть рот для удобного проникновения. Меж послушно распахнувшихся губ тянется розовая ниточка слюны, разбитый уголок рта саднит и щиплет. — Расслабь горло. Повторяю последний раз. Омега бешено мычит, сжимает глаза до мушек, упирается ладонями в бедра мужчины, а тот сопротивления словно и не ощущает. Прикрыв глаза, Сун Хи намертво вжимает парня в стену, крепко удерживая его от лишних трепыханий за подбородок и волосы, и уверенно, без осторожности, проталкивает член меж его пухлых губ, вслушиваясь в рвотные рефлексы, исчезающие в собственном довольном протяжном стоне. Ли зажат между Дьяволом и стеной — ни увернуться, ни вырваться, ни умереть. Глаза от неизбежности распахиваются, из носа вытекает влага, ноги дёргаются в панической агонии, скользя пятками по полу, когда член в пару настойчивых движений входит в сжимающееся горло по основание и задерживается внутри, лишая последнего глотка воздуха. Альфа пахом трётся о лицо задыхающегося парня, круговыми движениями двигает бедрами, проходясь кончиком члена по стенкам пульсирующей гортани, и еле слышно стонет, упиваясь узостью и теплом. Небо забыло о существовании Ли, иначе почему он все еще так страдает? — Ли? — неожиданный вежливый стук в дверь и знакомый осторожный голос заставляют омегу резко скосить взгляд в сторону звука и вздрогнуть от ужаса. — Ли, кхм, ты спишь? — Нет-нет, не отвлекайся, — как гром среди ясного неба, звучит поощрительный шепот сверху. — Так даже веселее. На меня смотри. Сун Хи голову на голос брата не поворачивает — знает, что их не услышат, увлеченно наблюдая за испуганным, красным лицом растрепанного омеги, чьи глаза в тревоге мечутся по двери. Мужчину возбуждает осознание, что прямо сейчас, в момент получения личного экстаза, за пределами спальни, в максимальной близости присутствует кто-то третий. — В твоих же интересах постараться не издавать ни звука. Я сказал: смотри на меня, — улыбается альфа, наполовину вытаскивая член и позволяя омеге сделать короткий вдох через нос. — Ты же не думал, что я остановлюсь? Своим последним вопросом, произнесенным с издёвкой, он доказывал бесполезность своего старшего брата. Навязывал омеге мысли, что даже Джин — гордость семьи, не вытащит его со дна, не протянет руку помощи, не вырвет его тело из цепких грубых рук. Ли хочется закричать, позвать на помощь, но он никогда этого не сделает. Сун Хи прав — Сокджин не должен узнать о происходящем. Никогда. — Знаешь, почему я предпочитаю в наших с тобой играх именно минет? — скалится альфа, и одним движением, перехватив за горло, снова входит на всю длину — более грубо, нетерпеливо, пережимая пальцами связки, не давая издать хрип от резкого проникновения. — Потому что только в такие моменты ты меньше всего похож на безжизненный труп. Смотри на меня и заглатывай. Вот та-ак, уже лучше. Старайся, крошка. Старайся лучше. Не забывай — мне должно понравиться. Джин, пошатываясь, прислонившись лбом к двери, стоял в ожидании и поглаживал ручку, прислушиваясь к приглушенным неразборчивым звукам, напоминающим странное влажное бульканье. Понять, что именно происходит за дверью, было невозможно, как и невозможно было подумать, что прямо там — на полу — омегу имеют с особой изощренностью. Сегодня Сокджин выпил слишком много — так много, что на ногах еле стоял. Посетив стрелковый клуб с намерением продырявить башку своему брату, представляя его лицо вместо мишени, он и не думал, что встретит там своего одноклассника, с которым не виделся четырнадцать лет. Остаток дня они провели в ресторане за долгими разговорами, вкусной едой и бокалом вина, не заметив, как вино спустя время сменилось на коктейли, а тихая атмосфера ресторана приняла образ известного бара «Арес». Шот за шотом, неоновые вспышки, заигрывающие омеги, тянущие за руку на танцпол, и вот результат, которым Джин сейчас вовсе не гордится. Он знает, что алкоголь полностью вышиб ему сегодня мозги, отправляя рассудок и сомнения в короткий отпуск сроком на одну ночь, и именно поэтому он стоит сейчас прямо здесь — возле чужой двери — и рвётся с омегой откровенно поговорить. Поговорить, пока на это хватает смелости. — Не открывает… Джин громко выдыхает, ощущая, как пол уходит из-под ног, разворачивается и, облокотившись на дверь, вяло съезжает по ней спиной, плюхаясь на пол. Рассеянным взглядом смотрит куда-то сквозь противоположную стену и представляет, словно омега сидит прямо за этой дверью, так же прислонившись к ней спиной и, обхватив колени руками, слушает его пьяный лепет. Он негромко начинает неспешный монолог в стойком намерении скинуть многотонный груз со своего сердца. Если не сделает этого сегодня, то не сделает больше никогда: — Знаешь, в Токио очень много людей — их там, как тараканов. Я научился жить посреди бесконечной спешки и погони за недостижимым. Для них это в порядке вещей, они не чувствуют одиночества, потому что их мысли заняты бесконечной работой и попыткой взобраться на вершину успеха, но мне, — альфа слегка постукивает себя кулаком по груди, — было там невыносимо одиноко. Было одиноко без тебя, Ли, — он хмыкает сам себе, потирая уставшие глаза. — Сначала я этого не понимал, думал, что это временно и связано со сменой обстановки — чужая страна, чужие лица, но каждый раз, когда наши с тобой звонки завершались, на меня такая тоска находила, что хоть на стенку лезь. Ли… ты прости меня, идиота, — он поворачивается слегка профилем к двери и повторно дергает за ручку, но, к его огорчению, дверь по-прежнему заперта изнутри. — Прости за то, что ни разу за три года тебя не навестил. Я просто… —как ему объяснить, как признаться в том, что он просто трус — трус, сбежавший от последствий?— Я просто не мог. Не мог сюда вернуться, Ли… Я хотел тебя увидеть, очень хотел. Но не мог вернуться. Тогда не мог, понимаешь? Черт, все так сложно! Сун Хи он… Он такое сотворил, а я… — вспоминая день того проклятого приема в их доме, Джин в тысячный раз себя ненавидит. — Я вместо того, чтобы сдать его с потрохами в полицию, просто замер и не мог пошевелиться, смотрел, как он издевается над тем беспомощным омегой и ничего… Ничего не делал. Его лицо… Я все еще помню его избитое лицо, рваные белые брюки, запачканные в крови, и глаза — его опустошенный, вымотанный взгляд, умоляющий меня о помощи, — на ресницах оседает влага, альфа шмыгает и вытирает кулаком нос, теряя на полу слезу, сорвавшуюся с век. — Я не мог вернуться, Ли. Не мог вернуться в эти стены. Ты слышишь? Слышишь меня, Ли? Слышит и давится слезами. Сейчас ни монстр причиняет омеге боль, а тот, кто в нескольких шагах находится от его очередного падения и травит покалеченную душу бесполезными словами, которые ничего в их жизнях не изменят. Джин — по-прежнему наследник известной семьи, уважаемый человек в Японии, старший и любимый сын, а Ли — всего лишь Ли: без имени, статуса и без достоинства, игрушка, которую сейчас грязно имеют, как шлюху. Сун Хи презрительно усмехается сопливой искренности Сокджина, продолжая импульсивно трахать чужой рот, между делом поглаживая омегу по мокрой щеке в знак поощрения: — Он упустил один очень важный момент, — полушепотом комментирует Сун Хи, не прерываясь в своих телодвижениях. — Тот омега получил ровно столько, сколько заслужил, и знаешь почему? — альфа оперся рукой о стену и сжал зубы, почувствовав особенное удовольствие, когда стенки горла плотнее сжались вокруг его члена от полузадушенного проглоченного всхлипа омеги. — Потому что сунул нос туда, куда не следовало. Юбин был красив, но слишком самоуверен, глуп и слаб. Хотя, ему стоит отдать должное, — усмехнулся мужчина, вспомнив новостную статью, — шагнуть в окно в родном доме на глазах у Чона — похвальный поступок. Поговаривают, он держал его за руку на весу, до последнего не отпускал, почти втянул обратно в комнату, но, — с улыбкой, лишенной сочувствия, Сун Хи пожал плечами, — что-то пошло не так, вероятно. Ли слышал о той трагедии — читал в новостях, всё СМИ трещало о самоубийстве, случившемся в известной семье Чон. Истинная причина произошедшего осталась скрыта от публики, жители особняка интервью давать отказались. — Каждый получает то, что заслуживает. Да, Ли? — открыто намекая на происходящее, ухмыльнулся мужчина и продолжил рукой направлять вымотанного омегу. — Глубже. Ты совсем не стараешься. — Я до сих пор не могу понять, что случилось, почему ты не приехал ко мне, а? Ли? Почему ты… — Джин не может сформулировать мысль, буквально зудящую на языке, раздражённо взлохмачивает волосы и сонно моргает. — Почему не приехал… «Потому что не мог» — беспомощно проносится в голове Ли, по чьей шее стекают сгустки собственной слюны. Его не щадят, ни тот, ни другой. Один уничтожает физически, второй убивает морально. Первого он ненавидит, желая станцевать на его могиле, второго любит до невозможности. Прямо сейчас омегу разрывает на части от стыда перед Джином и омерзения к самому себе. Он грязный, поломанный, утративший гордость, бесправно присвоенный тем, кто никогда не увидит в нем человека. Узнав о метке, Сокджин не поймет, даже слушать не станет — никогда не простит. Внутри неистово скребет — так замогильно воет, что хочется грудную клетку разорвать собственными руками. Ощущая на языке естественный вкус чужой плоти, давясь органом, что беспощадно вдалбливается в его горло, слыша учащенное дыхание своего чудовища — Ли молит небо его забрать, чтобы больше не мучиться. Но там — наверху, его давно никто не слышит. Падший, испорченный, не достойный спасения — подержанная, деформированная вещь, которой место отныне только на мусорке. — Я скучал по тебе, Ли. Все эти годы скучал, но ты не отвечал на мои сообщения. Чем я обидел тебя? Что я тогда сделал не так? Ли-и-и, что я… — Джин чувствует, как веки безвольно закрываются, а вялые губы ленятся шевелиться. Голова вместе с телом кренится влево, желая отправиться в глубокий сон. — Лас…точ…ка-а. — Господин Ким! Как же вы это? А ну, поднимайтесь, — доносится второй низкий голос. Кажется, это личный водитель. — Хватайтесь! Уф-ф, вот так. Ногами, господин, ногами двигайте. — Оста-авь меня, — отмахивается Джин, заплетаясь в ногах. — Я тут спать буду! Под дверью. Я обещал ему… — альфа почти падает, но водитель успевает подхватить его в полете, силком уводя мужчину в сторону лестницы. — Семьсот тридцать дней назад я обещал ему стеречь его сон, — последнее, что слышит Ли. Пусть уходит. Пусть ни о чем не догадывается. Омеге будет так проще перенести унижение. — Не слушай его — мой брат не умеет держать обещания, — в открытую насмехается Сун Хи и, пожелав сменить позу, ослабляет хватку, медленно освобождая от своего члена дыхательные пути. Он поднимает кашляющего омегу за горло и кидает спиной на постель, тут же наваливаясь сверху. — А теперь слушай меня внимательно: ты сходишь с ним на свидание, — бескомпромиссно произносит альфа, в спешке вырывает чужой ремень из шлевок и кладет его рядом. — И будешь ходить до тех пор, пока я не скажу тебе: «хватит», — смотрит в красные, заплывшие слезами глаза, рывками стягивая с худых ног брюки вместе с бельем. — Ты волен делать все, что захочешь на этих встречах, но с одним условием: в кровать к нему не прыгаешь, — грубым движением переворачивает отползающего от него омегу на живот и с осуждающим: «Куда побежал?», протаскивает за щиколотки по постели, подтягивая к себе ближе. — Ты сегодня какой-то особенно не благодарный, — недовольно цокнув, под болезненный стон, исчезнувший в простыне, он заламывает парню руки, связывая запястья ремнем. — Где «спасибо» за осуществление долгожданной мечты? Ты и Джин — наедине в дорогом ресторане, разве не это было твоим самым сокровенным желанием? — Без этого, Сун Хи, пожалуйста, давай сегодня без этого. Я прошу тебя, Сун Хи, — хриплым заикающимся голосом молит Ли, не желая оставаться в скованном положении. Сейчас он не понимает, о чем ему говорят, Ли просто хочет, чтобы всё, наконец, прекратилось. — Это ни к чему, я не сбегу. Я никуда не сбегу, Сун Хи! — Я знаю, — его снова переворачивают на спину и, под ужаснувшийся взгляд, садятся сверху, пододвигаясь пахом к лицу. — Ничего нового для тебя, детка. Просто, чтобы лишний раз не трепыхался. — По-другому, давай по-другому, пожалуйста, — давясь слезами, рыдает Ли. Он мотает головой, уходя от члена, который ему снова пытаются протолкнуть в глотку. — Сун Хи… — Хватит блеять уже! — грубо обрубает альфа, громкой пощечиной замедляя чужую истерику. Применяя силу, рукой фиксирует мечущееся из стороны в сторону лицо с алым отпечатком на щеке, и давит членом на плотно сжатые зубы. — Тебе не впервой. Давай! Открывай рот! Сегодня я хочу тебя именно так. У нас с тобой ночь длинная, — толкнувшись, Сун Хи проскользнул членом вдоль напряженного языка. — Не трать силы на сопротивление, куколка. Или… как там тебя назвал твой ненаглядный? — с издёвкой бросил альфа, с оскалом перекрывая омеге кислород. — Ласточка. Дикие молнии продолжали рвать небо на части, ровно с той же силой, с какой Сун Хи разрывал чужое сердце не в первый раз. Оно уже больше не срасталось — бесконечно кровоточащая рана никогда не сможет зажить. Отчаянно стирая запястья о жесткую кожу, ощущая вес тела, давящего на грудь, получая пощечины широкой ладонью наотмашь, проживая Ад каждую секунду своего существования, Ли беспомощно пытался не задохнуться. Боялся закрыть глаза и больше никогда их не открыть. У него нет ничего — ничего, за что стоило бы цепляться. Так почему продолжает хвататься за эту проклятую жизнь? Почему не выйдет в окно, как Юбин? Почему ласточка без крыльев все еще надеется… однажды полететь?