На нашем, на приторно-сладком

На кончиках пальцев вкус сигарет, а я обещал их бросить

Ночной воздух треплет кудряшки не хуже закадычного коллеги, которому как-то удалось нагнуть русское ходящее и говорящее олицетворение Бурдж-Халифа до своего уровня и испортить долгую работу стилиста за смешные несколько секунд. Ветер в этом плане гуманнее и справедливее: высунулся в окно — получай по еблищу. Антон, в общем-то, и не против. Особенно когда голова ещё гудит после загруженного рабочего дня и от собственных тревожных мыслей о возможном будущем. До Китая легче пешком добраться, чем дождаться реализации этих мыслей, но переживать — его кредо. Его фишка. Его стиль жизни. Его черта, на которую Арсений постоянно закатывает глаза, но почти сразу же оказывается рядом и принимается тихонько успокаивать-убаюкивать-отвлекать. Даже когда это не играет ему на руку и лишает образа мистера Тестостерона и немного мужлана, сделает всё, чтобы прикоснуться хотя бы к плечу и заглянуть в глаза. «Не дрейфь, Шаст, они пришли на тебя посмотреть, соберись, улыбнись!» — и Антон улыбается, но не от слов, а от хитро-любяще горящих глаз. Телефон вновь оказывается в руках и ослепляет слишком ярко загоревшимся экраном. Сигарета появляется примерно так же вальяжно и запланировано, но внешне никак не вредит. Мысль, как после стольких лет выглядят его лёгкие, больше не пугает. Все в итоге умрут, и пусть Антон может откинуться раньше кого-то из своего окружения, всего такого на спорте и за здоровое питание, зато накайфуется до этого вдоволь. Почту проверяет на автомате, отправляя продуманные заранее кем-то или чем-то короткие ответы, то же самое, но уже придумывая собственные, разбирается с рабочим чатом. Краем уха слышит, как в спальне пиликает чужой телефон, и делает новую затяжку. Ему только выпишут пиздюлей за пробуждение, но очаровательная сонная моська и еле сжатые кулаки того стоят. Нужный сайт набирается сам собой. Никогда не думал по юношеству, что окажется сорокой в плане украшений — подавай побольше да поблестящее, — но не жалуется. Удобная штука эти ваши цацки, можно за ними многое спрятать. Кто-то скрывает шрамы, кто-то неудачные части тела, а вот Антон, так вышло, прячет за ними всего себя. Все подряд отвлекаются на мерцающие под софитами кольца и звенящие на всю округу браслеты, оттого и не замечают торчащие в стороны уши, слишком громкий смех, антисексуальную худобу и… Антон испуганно дёргается вперёд и чуть оборачивается, когда под футболку заползают руки, на задней стороне шеи остаётся фантомный след тонких губ, а в плечо упирается высокий лоб, слегка спрятанный за короткой чёлкой. Телефон с увеличенным на весь экран кольцом, которое совершенно не подходит ему по стилю и вообще несёт своим названием особенный смысл, опускается на подоконник скучным чехлом вверх. Толком не выкуренная сигарета улетает из окна и какое-то время горит отдаляющимся маяком. Воздух в тех самых полусгнивших лёгких заканчивается, когда раздаётся мурлыкающий шёпот: — И чё шифруешься? Я и так знаю, что ты куришь по ночам после хуёвых снов и тонешь в рилсах, пока глаза не начнут ебаться. — Слащавость хочешь? — опускает руки на сложенные на своей не по-мужски тонкой талии и даже переплетает пальцы. За его спиной чешутся носом о растянутый ворот и тихо вздыхают. Это он так думает, чего хочет больше — убить или помиловать. — Весь во внимании. — Променял бы все сигареты мира на твой запах, так дурманишь меня сейчас. — Ответку хочешь? — стискивает сильнее и уже ощутимее тянет на себя, чтобы быть дальше от открытого окна с начавшей звучать где-то вдали скорой помощью и ближе к тёплой постели в лишенной любого звука квартире. — Удиви. — Меняй свои сигареты на мои губы. — Сука, Арс… Огромные, чуть вспотевшие ладони на его лице выглядят даже забавно. Такой сразу маленький и беззащитный, если в глаза не смотреть. Там черти водят хороводы и готовят для партнёра их обладателя погребальный костёр. А эти глаза… Антон бы с радостью утонул в этих океанах, даже с учётом умения плавать. Раскинул бы конечности в стороны и, оказавшись в самом водовороте, позволил утянуть на дно. Да что ж тут, начал бы грести в сторону загадочной темноты, а не обыденного света. Губы Арса, пожалуй, занимают лидирующую позицию рейтинга Антона. Их приятно облизывать. Их увлекательно покусывать в ожидании недовольных ворчаний и царапков затылка. Их сладко касаться едва-едва, чтоб получить всю ту же реакцию, как на добровольное насилие над нежнейшей кожей. Момент, когда они начинают медленно покачиваться из стороны в сторону, Антон немножечко упускает, но это ничуть не мешает ему начать улыбаться, всё ещё целуя эти замечательные уста, заодно и угарать с самого себя за успевший заванилиться словарный запас. Отчего-то хочется выключить голову, а вместе с ней и стеснительность, раскрыть сердце и просто… «Ты — всё, что мне нужно» «Ты сумасшествие с первого взгляда» «Ты больше, чем дурь, ты больше, чем секс» «Твоя улыбка — это стиль» «Ведь мне с тобою хорошо и легко, это чувство так необыкновенно» «Я бы думал о других, но я рядом с тобою вовсе не думаю» «Тебе холодно, и я здесь, чтобы согреть тебя» «Твоя улыбка что-то больше, чем просто приятно» «Счастье моё — быть с тобой вдвоём» «Если меня спросят, что такое в мире красота я покажу им тебя» Да, не в рифму. Да, слащаво-приторно. Зато ему улыбаются смущённо-довольно и даже чуть пританцовывают под эту пародию на рэп. «Если спросишь моего мнения, то я уверен, если ты рискнёшь в музыку — у тебя всё получится», — Антон его после этих слов засосал так, как не смог в их первый раз. Может, когда-нибудь всё же решится на это. Только не под своим именем, чтоб не совмещать несколько деятельностей с, как ему предвещают, торговой маркой «Антон Шастун». Меньше всего хотелось стать и жнецом, и кузнецом, и игрой на дудце. А вот альтер-эго, за которым можно будет спрятаться и причастность к которому можно будет научиться отрицать, звучит намного привлекательнее. Нужно будет взять несколько уроков актёрского мастерства у одного будущего обладателя Оскара, пока он ещё здесь, в Москве, в его объятиях и делит с ним один кислород на двоих, прижимаясь близко-близко. Идеально.

А твои касанья по моей спине

— Ты вообще замечаешь, как часто почти ложишься на меня на моторах? — макушка на его груди груди проезжается вниз почти испуганно, резко и больше неосознанно. Добрые зелёные глаза даже после такой разминки поймать его лицо не могут, поэтому всей голове приходится повернуться ухом к сердцу. Выглядит он почти оскорблённо. — Я просто хватаюсь за ближайшее, и просто случайно так получается, что ты оказываешься рядом. — Да, и тут совсем не вмешано то, как ты отчаянно каждый раз уговариваешь меня одним лишь взглядом садиться ближе не к Димке или Серёжкинсу, а к тебе. — Чё ты пиздишь, сам любишь в моём окружении обитать. Остаться стойчески-равнодушным невозможно. Не с Антоном, когда он так хмурит бровки и поджимает губы. Обиженный ребёнок, которому весь год обещали велосипед, а в итоге подарили энциклопедию про бабочек, выглядел бы не так разочарованным в жизни, как товарищ Шастун, когда понимает, как искусно над ним издеваются. Арсений прижимает ладонь ко рту слишком поздно, не успев задержать вырвавшийся смех ни физически, ни морально. Ему, пока резво поднимаются, отдавливают всё, что можно, чуть ли не до синяков, но от этого ещё смешнее. Иногда кажется, что актёров в их маленькой семье двое. То, как Антон дёргает ручками, топает ножками, откидывает пушистые кудряшки назад и прижимает по очереди ладошки ко лбу и отчаянно восклицает, буквально вынуждает аплодировать ему и кричать: «На бис, мой хороший, ещё, ярче, больше!». — О нет, я опять повёлся! Твой гениальный ум снова меня обхитрил! — чуть приподнимает ногу, прихватывая мягкую ткань на бедре и подтягивая её выше, оголяя тонкую щиколотку со светлыми-светлыми, чуть закручивающимися волосиками. — Ты, конечно, Тох, как личность растёшь неугомонно, но введёшься прям как по юности. — Забыл ещё, как я вширь расту… — игривое настроение заканчивается так же быстро, как и озарило их освещённую только работающим телевизором маленькую гостиную. Когда-нибудь Арс научится предугадывать чужие эмоциональные колебания, не только ведь Антону быть в этом плане хорошим парнем. И во многих других, очень-очень многих… Сейчас, в самом деле, подворачивается хорошая возможность потренироваться и, может быть, дать одному зря сомневающемуся в себе красавчику заряд уверенности. — Так, Антон Андреевич, мы это с Вами уже обсуждали. Премию «Краш года» никому не дают просто так, и лично для меня ты как был мистер Внеземная Сексуальность, так им и остаёшься, и останешься несмотря ни на что. — Даже, если стану, как Серёжа? — Он, вообще-то, похудел, но, да, даже, если станешь, как Серёжа. А теперь тащи свою тощую задницу сюда, мне катастрофически не хватает тебя в своих объятиях. Антон подступает ближе не перепуганным, неуверенным зверьком, прижавшим ушки ближе к макушке, каким казался чуть больше минуты назад. Он снова стал вальяжным, почти ленивым в своих движениях и взмахах ресниц, мужественным и до поджимающихся пальцев ног сексуальным львом. Любимым распиздяем, что приятной тяжестью вновь умещается спиной на чуть волосатой груди и, перед тем как вновь прилепить глаза к экрану, тянется чуть вверх и целует щетинистый, почти бородатый подбородок. Самодовольно блеснув своими хвойными зрачками, обладатель самого чарующего голоса оставляет там же колючий укус. Без следа, никогда на видном месте, но так, чтобы Арсений о нём думал. И он думает. Думает о том, как же ему с этим невероятным человеком повезло. Повезло приковать его внимание к себе, повезло раздобыть ключи к запертой на десятки замков душе, повезло… стать холстом для его палитры. Изо дня в день носить его краски на себе и светить ими у всех на глазах. Вот, смотрите, я сегодня пульсирующе-красный, потому что Антон ударился мизинцем о край кровати и нас подрезали, когда мы ехали в офис ни свет ни заря. Теперь я грозно-серый, ведь ему попался грустный пилс про какую-то собачку и он потом больше часа ходит с глазами на мокром месте. Сейчас, именно сейчас, лёжа на диване и укрываясь его всё ещё худой, но тёплой тушкой, я солнечно-жёлтый, потому что у нас завтра выходной, который мы проведём в постели, и трахаясь, и отсыпаясь, и обедая доставкой из его любимого ресторана, и даже раскуривая одну сигарету на двоих. Идеально.

На поворотах так заносит

Они оба не помнили никаких официальных дат в своих отношениях, и обоих это более чем устраивало. На самом деле, это стало даже неким приколом — устраивать внезапные годовщины просто когда совпадали время, возможности и желание. В последний раз Арсений вдруг решил в их такой редкий совместный выходной аж в полтора дня, что случилось уже пять лет, как они трахаются, и это обязательно нужно отпраздновать жарким секс-марафоном. Антон тогда долго смеялся, столько же целовал, но ещё дольше раскладывал на всех горизонтальных и не очень поверхностях так, как не обращался ни с одной колодой игральных карт. Было тогда приятно вновь оказаться для него центром внимания. Да, Арсений в курсе, что он для этого добрейшего великана главный объект наблюдения чуть ли не с начала работы — как минимум, когда полностью между воронежскими и питерскими растаял весь лёд, — но ещё он знает о своей эгоцентричности и о нежелании своё с кем-то делить. Только с матерью, может, с очаровательной бабушкой. И с парочкой ближайших друзей. Но на этом всё, весь остальной мир — идите к чёрту, Антон Андреевич Шастун принадлежит только ему, и точка. Возвращаться в когда-то только Шастуновскую, а с совсем недавних пор и их общую квартиру было трепетно, что в первый раз апробации своей собственной пары ключей, что сейчас, когда хочется поскорее раздеться, в душ и в постель под костлявый бочок. Они виделись лично три дня назад, когда Арсений чуть ли не с рассветом уезжал по делам во всё ещё родной, но уже не такой значимый Питер, а переписывались и вовсе часок-другой, обменявшись напоследок «Приехал, ловлю такси» и «Окей, жду». Так и хотелось послать спать, потому что время позднее, а Антону завтра на съёмки на весь день и даже чуть-чуть ночь, но прекрасно за годы понял — лучше не спорить. Дождётся. Будет клевать носом, будет вредничать и поторапливать, будет жаловаться на жизнь и прижимать к себе до хруста каждой косточки, но один спать не пойдёт. «Когда есть шанс с тобой, то игра стоит свеч», — сказал как-то в перерыве из-за технических неполадок, покуривая слишком вальяжно для вечно переживающего за чужие проблемы, к которым не имеет никакого отношения. Арсений тогда, если правильно помнит, ничего не сказал. Сейчас, собственно, ситуация повторяется. Антон встречает его не в костюме, конечно, но и не в домашних трениках и какой-то старой футболке, на которую без слёз не взглянешь. На нём чуть большеватая чёрная рубашка, простые джинсы с тонкой длинной цепочкой, прицепленной за шлёвки, и полное отсутствие носков. Отросшую чёлку немного зачесал назад явно с использованием лака, но некоторые кудряшки всё равно высвободились и устроили себе чилловую жизнь у висков. От Арсения воняет «Сапсаном», московскими пробками и лишённым свежего воздуха салоном такси, от Антона — домом, сигаретами и чем-то съедобным, даже вкусным. Арсений бы к себе такого заёбанного дорогой Антона ближе, чем на расстояние вытянутой руки, не подпустил, а он мало того, что эти самые руки целует, так ещё и обнимает крепко-крепко. От пола не отрывает, спину всё же начинает беречь, перестав строить из себя всесильного и приняв часть своих физических недостатков, но на носочках стоять приходится профессиональнее любой балерины Большого театра. — Что за повод для такого прекрасного вида? — Я решил, что у нас сегодня годовщина начала отношений. — Именно в тот день, когда я выгляжу унылее говна? — Антон, всё ещё никак не реагируя на отвратительный запах, от которого сам Арсений хочет себе вырвать всё, до чего может дотянуться, лишь бы больше его не чувствовать, забавно дует губы и выглядит почти оскорблённо, когда чуть оглаживает его заросшую за ночь щёку. — Для меня ты всегда выглядишь чертовски невероятно, но, если у тебя действительно нет настроения… — С тобой оно всегда найдётся, просто дай мне полчаса, и я буду готов. Куда мне пойти? И никаких шуточек про «на хуй», пожалуйста, ты креативнее. — Эх, лишаешь меня такого удовольствия… Я буду на кухне, приходи, как решишь, что идеален для нашего домашнего уютного празднования. На прилагательных делает такой акцент, на который своим спокойным и одновременно игривым голосом способен только он, на что Арсений закатывает глаза и сам чмокает его в колючую щёку, получая в награду тихое хихиканье. Из тёплых, крепко прижимающих к себе рук выбираться совсем не хочется, как только в них оказываешься. Уже и в душ как будто особо не надо, да и постель может подождать, а вот постоять так часок-другой манит и утягивает в пучину лени и обожания к этому замечательному человеку. Что тихонько тыкает его в щёку и шепчет: «Ты ж сам потом будешь мучиться, давай сразу с порога». Неужели дожил до появления в жизни человека, чувствующего его настолько тонко, почти интуитивно? Неужели заслужил чем-то этого чуть глуповатого, слегка забывчивого, но до жути заботливого ангелочка? Ответ появляется сам, когда нормально не вытершийся и одевшийся в первые попавшиеся под руку вещи заходит в заваленную цветами и свечами комнату — не заслужил, просто подфартило быть в его вкусе и попасть в момент кризиса ориентации под руку в самых обтягивающих джинсах и с самой обворожительной улыбкой. Всё проходит более чем замечательно. Они едят доставку из его, Арсения, любимого ресторана, они танцуют вальс посреди гостиной под его, Арсения, песни из плейлиста. Он, Антон, дарит ему новую серебряную цепочку, потому что «Я заметил, как твоя старая начала барахлить замком, подумал, что стоит как можно скорее обновить». И дарит именно такую, какую сам себе ведь хотел заказать! Посмотрел в «Корзину»? Спросил у Серёжи? Нет, сам знает. Сам его чувствует. Единственный, кто почти всегда понимает или, хотя бы, всегда готов понять. А что если?.. Да нет, быть того не может. Или?.. Ну всё же к этому клонит! Тогда почему предлагает идти укладываться первым, пока сам разберётся с посудой и выключением батареечных свеч? Передумал? Арсений сделал что-то не так? Испортил момент, про который даже не подумал? Но ведь всё было так хорошо и похоже на то, как он устроил всё с бывшей женой! Так по-киношному идеально, так отрепетировано, так… — Арс, всё хорошо? — А? — замирает, накрыв бокал ладонью в нерешительности, то ли допить, то ли разбить от разбушевавшихся мыслей. И от кого пытается утаить, чтобы дрожь не была так сильно видна. — Я спрашиваю, ты обиделся или на пути к этому? У тебя лицо такое… разочарованно-размышляющее. Я сделал что-то не так? Ты хотел бы отпраздновать по-другому? — Нет! Нет-нет, что ты, ты всё сделал замечательно, и украшение, и стол, и подарок… — Теперь тебе нужно сказать «но», ещё приму вариант с «просто». — Шаст, это глупо, — всё же решает допить. Идёт не в то горло, но хотя бы не через нос, и кашель удаётся подавить прочищением горла одним коротким «кхм-кхм», от которого Антон чуть ли не подпрыгивает и, отложив кухонное полотенце, подходит ближе, опуская ладонь на чуть прижатое к подбородку левое плечо. — Я без ума от твоих глупостей. — Ладно, тогда это по-идиотски тупо. — Честно, когда ты подтупливаешь, у меня встаёт за секунды. Невозможный. Щенок золотистого ретривера менее очаровательный Шастуна, когда он в своём наилучшем настроении. Сейчас бы его в кадр, и всё, больше никого не надо, все остальные даже будут лишними. Займёт своей атмосферой и маленькую комнатушку, в которой они ютятся на съёмках «Громкого вопроса», и чёртов «Олимпийский», дай ему только волю и минутку тишины для дыхательной гимнастики. Блядское солнышко, что ворвалось в размеренную и стабильную в своём сумасшествии жизнь Арсения и перевернуло всё, как само хотело, ещё и свои украшения принесло и разложило везде, чтоб бедный питерский актёришка ослеп, как только многовековый газовый шар проникнет лучами в незашторенное окно. Иногда от этой любви к нему хочется… то ли вжать в себя и больше никогда не отпускать, то ли сожрать с ногтями и волосами, то ли крикнуть на всю Москву: «Я влюблён в этого придурка до костного мозга!». — Я ж не буду смеяться или осуждать, или как-то негативно реагировать, ты ж знаешь. Я всегда хочу, чтобы тебе было хорошо. — Мне хорошо, правда! — разворачивается, возможно, слишком резко, раз от него отшатываются на полметра, но, правда, тут же возвращаются, чуть ссутулившись. Губы совсем близко, ещё и облизывает их до незаконного беспечно, будто не в курсе, как влияет этим на слишком испорченный мозг. Говори. Открой рот и скажи. Он ведь правда не застебёт. Даже по приколу на людях это делает редко, а тут, наедине… Никогда не подводил. — Я… Я честно думал, что ты мне сделаешь предложение. — Просто уточнение — предложение на секс не работает, мы про?.. — Руки и сердца, да. — А ты бы?.. — Я не знаю! — вновь пугается, и, если бы у Арсения было всё в порядке с головой, ну хоть на чуть-чуть стабильнее, он бы непременно извинился и всё свёл к шутке, но рот, предатель, открывается сам, как всегда бывает на диком нервяке. — Это так, блять, глупо! Мы не сможем это никак узаконить, если, конечно, не смотаться в какую-нибудь около-толерантную страну, но потом будут проблемы здесь, да ещё и наша медийность, и я в целом не могу для себя оправдать, зачем мне это надо? Послушать от тебя признания искренние, чтоб ты стоял со слезами на глазах, и чтоб я сам разревелся, и… — Эй-эй-эй, ты, по-моему, сейчас и без предложения готов на это. Иди сюда… Тёплый. С ним всегда тепло. Будто долго бродил по промёрзшему от кромки деревьев до рыхлой почвы лесу, а потом наткнулся на кем-то растопленную избу, где тебя и накормили, и напоили, и спать уложили. Перехватывает руки на груди, прижимает к себе ещё ближе и изворачивается так, чтобы немного покружить их на месте, а после разойтись в разные стороны комнаты, оставшись сцепленными лишь ладонями. Бревно бревном, когда нужно танцевать на людях, и победитель шоу «Танцы» на ТНТ, когда остаются наедине. Ну не булочка ли? Смотрит ещё так заискивающе-оценивающе, пытаясь выяснить, чем расстроил. Всё ещё думает на себя, думает, что обидел. Всегда так боится кого-то обидеть, особенно родных. От понимания, что и Арсения к ним, к маме и Диме, причисляет вполне себе осознанно, хочется плакать. И ведёрко мороженого в руки, им обоим. И в плед закутаться вместе. И прикорнуть на его худом плече посреди фильма, который всё откладывали на протяжении полугода. Ему за это ни слова плохо не скажут, а если и прижучат, то со смехом и поцелуем в щёку после. — Посмотри на меня, ну? Отчего теперь так не весел? — Ты серьёзно сейчас? Я выставил себя перед тобой тотальным посмешищем. — Я другого от тебя и не ожидаю никогда, ты ж комик по духу и профессии. — Ты… Блять, даже не знаю, как теперь у тебя спросить, нормально ли всё у нас. — Ты уже спросил, так что я могу спокойно ответить — для меня между нами ничего не поменялось. В любом случае, мы всегда успеем сыграть какое-нибудь небольшое торжество, если дойдём до этого, чисто для своих. — Можно у нас в гипотетическом будущем на свадьбе ведущим будет Журавлёв? — вопрос вырывается раньше, чем носитель дара речи успевает его хоть немного оценить в туманной голове, и это могло бы пугать, если бы не радовало. С Антоном рядом совершенно не хочется думать. — Почему он, а не Поз? Или Сёрежа? Мы с ними больше времени проводим. — Вот именно, я не хочу услышать ебать как много шуток и смехуёчков в наш возможный самый важный день. А Дима кажется мне довольно адекватным парнем. — Тебе напомнить, как он показался в моём интервью голый? — Это никак не затронуло тебя как личность, не так ли? Я люблю Диму и Серёжу, ты знаешь, ты их тоже любишь, я знаю, но… Согласись, они не упускают возможность подъебать нас, когда мы просто друг на друга смотрим, а в такой особенный случай… Я не хочу, чтобы с меня угорали за то, что в тот момент для меня никого другого не будет попросту существовать. Самому инициировать контакт так же приятно. Щека под пальцами колется свежей щетиной, на уголках глаз появляются тонкие паучьи лапки. А смотрит-то как… Как на самое вкусное блюдо в дорогом ресторане, самого милого котёнка в зоомагазине, самое блестящее кольцо в ювелирке. Льстит, конечно, кого бы нет? Хватается за пальцы не дёргано, как было раньше, в самом их начале, когда боялись друг друга и самих себя, а медленно, вдумчиво. Тянет руку выше, чтобы прижаться ртом к запястью, да там и остаётся, зарывшись в кожу по самый нос. Целует сначала едва ощутимо, словно крылья бабочки, потом откровенно слюнявит и даже раз прихватывает кожу передними зубами, чуть прикусывая. Слов нет. Буквально. И вроде бы что-то внутри опять кричит оттолкнуть, стукнуть и отчитать, но его опять глушат коротким гарканьем. Кто-то другой мечтательно вздыхает и запускает какой-то механизм, от которого перед глазами мельтешит только одна задача — засосать по самые гланды. Арсений смотрит на блестящие от слюны чужие губы и собственную руку и слушает кого-то, кого называет интуицией. Или уже оформившейся второй личностью, тоже подходит. Ту, что просыпается только с Антоном. Ту, что включила аварийную сигнализацию, как только они пожали друг другу руки, да так и не выключила. И не надо.

Я падал, падал много раз, но здесь летаю

Переживает ли Антон? Естественно. Может ли он контролировать свои шебутные перемещения и взять себя в руки? Конечно нет, он что, обладатель уверенности в себе и своих силах? Ага, нашли тут героя. Кто нашёл — неизвестно, да и углубиться в это в попытке самоуспокоения не получается. У них меньше чем через час концерт, не первый и, пожалуйста, Господи, если ты есть, не последний, но этот для него важный. Особенный, мать вашу, ведь не каждый день на тебя приходят посмотреть жители твоего родного города, твоей альма-матер, если правильно из универа помнит, в том числе и любимая мама с уважаемым отчимом. Теребит тяжелый кольца так, что они с потных ладоней то и дело слетают. Вышагивает из угла в угол заваленной каким-то барахлом комнатушки чуть ли не армейским строевым шагом. Хочется выбежать на перекур, спрятаться в тухлом мусорном баке и остаться там на всё время концерта, отключив заранее телефон. Лишь бы не опозориться перед родными и знакомыми, лишь бы не стать объектом насмешек, лишь бы… Обычно, когда у него такие состояния, Арсений находится в другой части закулисья, либо фоткаясь с очередным арт-объектом, который для всех остальных являлся обычным комнатным растением и указателем на стене, либо на гриме, и от этого Антону было спокойнее. Не позорился лишний раз. Не привлекал к себе излишнего внимания. Не вынуждал себя жалеть и бросать все свои дела, лишь бы маленькому Антоше сопельки подтереть. Сейчас же он врывается в еле освещённое помещение, открывая дверь, навалившись на неё плечом, и налетает чуть ли не с разбега, прижимая и к себе, и к стене. Дышит в шею, туда же шепчет что-то суматошное и почти непонятное. Хочется вырваться и забиться в угол, отвернувшись и закрыв уши. Только кто ему это даст. — …Тох-Тох-Тох, всё, давай, дыши, успокаивайся. Вдох и выдох, давай, со мной всё хорошо, я здесь. Моя ж ты рыбонька золотая, птица жарптичная, енотик прокуренный, ну чего ты, а? Ты со всем справишься, я уверен, я знаю! Ну правда, твоя мама сносно ко мне отнеслась, когда мы ей кое-как про нас объяснили, неужели думаешь, после твоего ахуенного выступления она будет недовольна? — Ты ей нравишься, ваще-то, — вырывается больше на автомате, чем по собственному желанию. Голос такой же спёртый, как и воздух в их маленьком убежище на двоих. Приходится несколько раз сглотнуть и каждый раз краснеть всё ярче, когда чужие губы с новым движением прижимались к шее всё плотнее. — Вот видишь? Раз она не против того, что ты ебёшь взрослого мужика-разведёнку, значит, и против твоего баловства на сцене ничего не скажет. Она тебя любым любит, Антонио, слышишь? Мы все тебя любим и поддержим, знаешь же это? Любую идею, даже самую ебанутую, сегодня вкинь, будь уверен, я окажусь на твоей стороне. — Ебанутость по твоей части… — Ваще-то, да-да, знаю. Вот, ты уже улыбаешься. Поцелуй на удачу и пойдём? Вот же жук! Стреляет глазками из-под своих невозможных ресниц, улыбается не слишком широко, как раз, чтобы улыбка из разряда «для всех» стала «только для тебя», бровки надламывает и подбородком упирается как раз в место стыка костей, в удобную ложбиночку, что с годами, если продолжит в том же духе, протрётся и станет для него пародией обочины. Антон закатывает глаза так по-актёрски, что в ответ слышит лишь привычный лисий смех. Привычный для него, но не для всех. Наверное, это та вещь в Арсении, которой он готов был бы делиться с окружающими. Чтоб все слышали этот удивительный смех и не задавали ему, Антону, лишних вопросов из разряда «Чё ты каждый раз сыпешься?». Да все же вокруг Арсения всегда становятся Сахарой, чем он хуже? Хотя, раз именно он меняет их положение в пространстве, именно он прижимает не сопротивляющееся тело к стене, именно он внедряет своё колено между приглашающе раздвинутых бёдер, именно он целует эти всё ещё не улыбающиеся губы, значит, лучше. — Ёбаные педики, закрывать двери мне ещё не хватало вас учить! Готовность пять минут! Это был Дима. Друг. Друг, что прикрывает изо дня в день их жопы, спалив за первым, не самым уверенным поцелуем, и после этого выступая и в междусобойчике, и перед зрителями им главным шиппером. Вот кто, оказывается, тут лучший. Арсений утыкается ему лбом в плечо и вновь начинает смеяться, на этот раз громче, почти истерично. Антон не может не подхватить. И ведь действительно перестал волноваться.

Закрыв глаза, нажму на газ

— Шастун, ёбаный по голове, на светофорах не останавливаются, как в мультиках! У тебя задние колёса чуть к праотцам не поднялись, перед этим сальтуху свершив, совсем уже? — А ты не суй свои руки мне между ног, тогда не будет такого! — Не скидывай на меня ответственность! — А ты верни руку, куда положил! Они оба устали. Оба заёбаны не в том смысле, о котором мечтают уже которую неделю. По этой и ещё одной, другой, слишком глубоко зарытой в подсознании причине Антон так и дёрнулся от столь невинного жеста. Боже ж ты его, сколько раз Арс ему в этой самой машине отсасывал, когда они застревали в пробках? Сколько раз Антон ему отдрачивал, выруливая по вечно забитым улицам одной рукой? А тут всего лишь опустилась на середину бедра, даже не на внутреннюю сторону. Детский лепет! Так считает один, но не второй, раз смотрит внимательно и не отрываясь несколько слишком долгих мгновений. Ждёт то ли продолжения, то ли объяснения. Антон посмотреть в ответ себе запрещает, как и рот открыть не для тихого вдоха, только руль сильнее сжимает. Вновь появившаяся на горизонте ладонь вынуждает переключить режим бокового зрения на прямой контакт со столь интересным объектом, немножко забив на дорогу. Всего лишь на секундочку, чтобы убедиться в реальности и поддержать всё ещё неуверенного в своих действиях Арсения. Лёгкий кивок и движение правой ноги навстречу вызывает короткий лисий смешок, и, пожалуй, Антон становится на несколько процентов бодрее только от него. Пальцы оглаживают острую угловатую коленку чуть грубоватыми кончиками долго и любовно, чуть ли не до зажмуривания и закусывания нижней губы. Постепенно они начинают вышагивать вверх и даже танцевать. Три шажочка сросшейся в единую субстанцию многоножки и сразу — два назад. Ещё и в такт музыке попадает, чертяга такой. Антон жалеет лишь о двух вещах: что не может позволить себе совсем отвести взгляд от дороги и что не надел сегодня ещё более широкие шорты. Арсению же ни одна из этих проблем не особо принципиальна. Не смотришь — хорошо, продолжай заботиться о наших жизнях, я сам тут со всем справлюсь. Не в том сидишь — ой, как будто впервые изворачиваюсь, сейчас подлезу. И ведь подлезает! Задирает чуть ли не до края трусов и ползёт дальше, не сводя взгляда со слегка нахмуренных бровей и приоткрывшегося рта. Останавливается лишь когда достигает стыка ноги с туловищем, причём притирается там так, будто собирается устроить ночлег, причём как минимум на недельку. Частенько так делает с постелью, когда болеет или гудит роем голова, и улыбается заёбанно-согласно, когда сравнивают с «самым очаровательным воробушком». Отворачивается совсем к окну, по привычке прижав чуть собранную ладонь к подбородку, и рукой больше не пользуется. Антон ему за это безмерно благодарен, конечно, но потом, когда они всё же доедут до квартиры, вряд ли позволит сразу же завалиться спать. Дразниться он тоже умеет, и Арсению никогда не стоит об этом забывать.

Давай сыграем✨

— Что у тебя в голове? Вопрос, конечно, больше риторический, чем заданный для получения более-менее обоснованного ответа, но Антон искренне смотрит в голубые, чуть потухшие глаза как в первый раз. На съёмках был не обговоренный перерыв, во время которого Стас, с пульсирующей веной на лбу, чуть ли не за шкирку выволок Арсения из помещения и отвёл куда-то дальше по освещённому коридору. Туда, где бы его крики не бились о стены попавшего в капкан медведя. Их не было не сказать, что долго, но, когда вернулись, камеры были перезаряжены, свет выставлен даже лучше, а Арсений стал тише не то что воды, а целого космоса, и ниже не травы, а Джарахова. Это заметил не только Антон. Серёжа всю оставшуюся съёмку друга то и дело пытался растормошить, даже Димка подключался, постоянно задавая вопросы и практически умоляя ему помочь, на что Арсений тут же нацеплял одну из своих самых старых, самых проверенных временем и чужим, брызжущим ядом. Это видели все, но только Антон начал играть с ним под круглым столом носком кроссовка, не привлекая внимания ни гостя, ни съёмочной команды, ни Стаса, ни пацанов. Объект поддержки не сказать, что вмиг повеселел, но, когда был уверен, что на него не направлена ни одна камера, благодарно кивнул и даже отправил воздушный поцелуй. И вроде бы, когда они вновь вернулись в квартиру, когда есть возможность просыпаться не в невозможные пять утра, Антону стоило бы накинуться на него с уже настоящими поцелуями, как только тот вышел из душа, но хочется… по-другому. — Сейчас? Всё ещё мультивселенные, как ты и говорил. Рассказать про какую-нибудь конкретную? — А есть та, где я снимаю с тебя нахуй этот шёлковый халат и занимаюсь с тобой любовью на этих благоухающих альпийской свежестью простынях? — теперь его удаётся рассмешить, и это вынуждает сердце трепетать совсем не по-мужски и даже не по-взрослому. Будто Антону снова шестнадцать, и он всё же смог подойти к понравившейся ему на дискотеке девочке, что тоже смотрела на него украдкой весь вечер. Забавно, что эти мысли больше не хочется спрятать куда-то в закрома только из-за того, что вагины были променяны на члены, а лёгкие французские духи на тяжёлые дурманящие одеколоны. Вырос, получается, возмужал, и насрать на это сердце, просто тахикардия. — Есть. А мы снова говорим про нежности? — Это ты ещё не видел, какую новую смазку я заказал, — поцелуй в ушко всегда работает исправно, как и покусывание мочки и торопливое развязывание морского узла того самого злополучного халата. Антон помнит свою первую реакцию на него. Рисунок получилось рассмотреть только когда подобрал его с пола, а бедного Арсения, исполосившего себе голую спину об витиеватый рисунок обоев, уложить на постель. — Какой ты всё же романтик. Арсений размещается на кровати звёздочкой совершенно голый, если не считать висящей на шее той самой серебряной цепочкой с какими-то висящими на ней кулонами. Выгибается элегантной лианой, пока Антон, нависший над ним иссохшей корягой, отбрасывает и свои вещи и укатывается ему в самые ноги. Ах, эти ноги… Им мало петь песни, мало писать про них стихи, мало лепить из глины и стачивать камень, пока не будет видна каждая венка. Антон из всего перечисленного в голове, пока губы и зубы развлекались с правой щиколоткой, успел только в одну из написанных по фану песен внедрить одну строчку: «Раздвинь ножки, пародируй Ван Дамма». Смех Арсения тогда, наверное, был слышен в его родном городе, а как они целовались — ещё дальше. Трахаться с Арсением Антону нравится ещё больше, чем на него смотреть, а этим он промышляет каждый раз, когда эта изящная фигура появляется в поле зрения. Смотреть на то, как он выгибается навстречу, всё равно что смотреть на картины известнейших художников. Слушать его тихие стоны всё равно что погружаться в мир любимой и проверенной временем музыки. Прижиматься к его телу, оставлять короткие влажные поцелуи на его коже, стойчески вынося ответные укусы и царапанья подточенными, но всё ещё острыми ногтями, всё равно что держать в руках самую таинственную книгу и страницу за страницей погружаться в мемуары какого-то непременно талантливого автора. Арсений — живое, мягкое, податливое воплощение искусства, и Антон никогда не устанет ему об этом рассказывать. — Что тебе сказал Стас? — Блять… Ты серьёзно… хочешь узнать… про это… сейча-а-ас? — ему стоит поставить памятник только за то, что смог выдавить из себя что-то большее, чем прибавившие в громкости стоны и всё участившиеся скулежи. Скоро всё кончится, и тогда уже спросить будет не вариант — оба уснут, а в следующий день тащить этот разговор нет никакого желания. — Я по глазам вижу, что мы думаем об одном, не ворчи. — Да так… Сказал не пя… пялиться на тебя… а то заебался… вырезать… Сука, Шаст, ты бы хоть скорость снизил и не в яблочко попадал! — Я меткий, ты сам про это говорил. Хочешь, устроим ему месть? — И как же… она будет… выглядеть? — обнимает за шею крепче, голову назад больше не закидывает, задержавшись в положении соприкосновения лбов, то и дело закусывает многострадальную губу и смаргивает набегающие слёзы. Заёбан, но заинтересован. — Забьём на Димку и Серёжку огромный хуй на следующих съёмках и будем смотреть только друг на друга. — Согласен, если… разрешишь… на Диму переключаться… и чтобы забитый хуй… был размером с… твой! — всё, финиш. Растекается в довольную лужу и легонько хмурится, когда в нём продолжают двигаться, но тихо терпит, пока не становится ещё мокрее и ещё липче. Улыбается расслабленно, молча извещая о разошедшемся с рассветом тумане, и тянет на себя, чтоб лёг тяжёлым одеялом и не выёбывался. — Я люблю тебя, ты в курсе? — глаза закрываются сами собой. Пять минуточек так полежать можно, не страшно, потом поменяют и постельное, и кожное, и моральное. Над головой тихо хмыкают и, перед тем, как расслабится полностью, целуют в макушку, носом раздвинув взмокшие волосы. — После такого предпризнания — а то.