На нашем, на приторно-сладком

Как в старом кино

Арсению откровенно нравилось смотреть древние артхаусные фильмы. Он не говорил об этом ни коллегам, ни друзьям, ни родственникам, ни фанатам лишь по одной причине — застебут так, что от позора не отмоешься. Или за сам факт просмотра, потому что «ну кто в здравом уме будет тратить время на эту тарабарщину», или за идеальное соотношение его, цитата, «пришибленности с намёками на шизу» с происходящим на экране, или за попытки в этой суматохе из событий и персонажей что-то понять, даже вынести для себя урок, или, совсем кошмар, всплакнуть на особо удавшемся моменте. Нет, своих слёз он больше не стеснялся, как было ещё с двойку-тройку лет назад, всё опять упиралось в объект, вызвавший этот тихий поток солёной жидкости вперемешку с задушенным вдохом. Так что да, Арсений мог расслабиться за просмотром своего запрещённого удовольствия только с одним человеком — его обожаемым Антошей. Тот, как уже не раз признавался, ничегошеньки не понимал, как бы свою бесспорно умную, по мнению Арсения, головёшку не напрягал, зато всегда смеялся от души. Сам разгонял откровенно скучные сцены, на которых даже его ненаглядный прижимал ладонь ко рту и щурил глазки до появления гусиных лапок на нежнейшей коже. Ещё умудрялся обращать внимание на то, о чём бы Арсений никогда не подумал, за что получал влюблённые нищенские взгляды, поцелуи-бабочки на волосатые щёки и стопы на пару с щиколотками в свой нежный капкан. Вероломно-медленно стягивал дурацкие длинные разноцветные носки, переплетал свои длиннющие пальцы с короткими и чуть наклоненными то вправо, то влево в зависимости от ноги, и иногда даже обдавал своим огненным дыханием, после чего улыбался самым довольным в мире жуком. — Еба-а-ать, я только сейчас понял, что она накуренная всё это время была! — Пажи-пажи, что, как, почему? — Нажми на паузу! — Арсений, чуть ли не выронив по пути пульт, складывается обратно, прижимаясь к лишенному хоть какой-то одежды боку, и послушно нажимает на нужную кнопку. — На задний план смотри, вишь, на столе разложено? Она перед его приходом курит или нюхает, не понимаю, поэтому весь этот пиздец и видит. Она не сумасшедшая, она просто наркоша! — А ты давно детективом подрабатывать начал? — локоть умещает на спинку широкого дивана позади, на руку умещает всю голову, чуть прикрыв глаза. Где-то внутри самолюбие бесится, что сама до этого не додумалась, в то время как вся внешняя оболочка и все остальные личности просто радуются за столь приятного глазу и душе человека. — Следствие вели колобок Шастун и его альтер эго — детектив Антонбо. — А его верная секретарша стояла бы за кадром и первая бы прокричала: «Антон Андреевич, Вы — Бог следственного комитета!». — Мне важнее, кем бы я был для неё, — отзеркаливает, чертяка такой, позу и, положив свою огромную ладонь на чуть впалую щёку, вынуждает её обладателя чуть прикрыть глаза и двинуться ещё ближе, не оставляя между ними никакого личного пространства. — Для неё? Хм, не знаю, даже, наверное, самым лучшим мужчиной на планете. — Если она является одной из твоих личностей, значит ли это, что я и для тебя я — самый лучший мужчина на планете? — Для меня? Дорогой, ну что ты, — взгляд не тускнеет, чем регулярно занимался раньше, в самом начале их тернистого пути самопознания и притирки друг к другу ещё и в этом плане. Он загорается по-бунтарски и почти кричит: «Назови мне имена конкурентов, я порву всех». И внутренние личности, и их единственная мясная оболочка в ответ на это могут только коротко улыбнуться и прошептать в самые губы за секунду до поцелуя. — Для меня ты — самый лучший мужчина во всём Млечном пути.

В машине ночью целовались двое

— Не кусайся, — возможно, в его весьма компрометирующем положении использовать достаточно грозный тон с насупившимися бровями не является самым рациональным решением, но так похуй, если честно, особенно когда чужой длинный язык вновь и вновь растягивает изнутри не свою щёку. — Не пизди, я знаю, тебе нравится, — ох уж эти блядские блестящие губы… Так и тянет поцеловать вновь, сделать их ещё краснее, ещё влажнее, ещё сияющее… — Мне-то нравится, а Стасу потом в глаза посмотреть сможешь, когда опять отчитывать нас будет? — ещё больше удовольствия, помимо загребущих рук, дёргающих струны всего тела самым искусным музыкантом, приносят закатившиеся в лёгком раздражении глаза и громкое цоканье. Ответочка через три, два… — Зачем это делать мне, если у меня есть такая гордая сучка? — сучёныш. А ведь когда-то стеснялся лишний раз грубо прижать в углу или засосать так, чтобы челюсть хрустнула. Золотое время, в которое Арсений не хотел бы возвращаться. Он любит Антона, конечно, любым, но вот этого — больше всех. — Членосос. — Только если твой. Так-то им пора ехать, Стас и кто-то из команды уже звонил. Наверняка Дима уже на месте и снова рассматривает каждую вещичку в доме. Может, и Серёжа на подъезде на одной из своих малышек. А они всё ещё на парковке у многоэтажного дома в затонированном «Тахо», лобызаются на передних сидениях, постоянно отклоняясь то на водительское, то на пассажирское. Думал ли Арсений, что когда-нибудь покатится до жизни такой? Нет. Нет, он молился, чтобы до неё взлететь. И чтобы рядом был человек, ради которого он будет становиться на носочки, забывая о собственной огромности. От слишком долгого взгляда которого он будет тушеваться даже после стольких лет потрахушек где только можно и нельзя, громких скандалов, милых перешёптываний и долгих объятий под светом луны. Если не позорно всё ещё верить в то, что люди могут иногда подходить друг другу настолько идеально — соулмейтами их, вроде, зовут, — то они с этой каланчой получаются двумя детальками паззла. Чуть потёртыми на углах, чуть надломанными, с чуть сошедшей краской, но всё ещё соединяются так, что не расцепить, пока сами не разойдутся. Волосы у него снова до сердитости короткие, даже не намотать на пальцы нормально, но клятвенно обещал отращивать обратно. Арсений подождёт. Дождётся, и потом снова будет хвататься за них, чтобы немного по сцене потаскать. Потом, в перерыве, конечно, наклонит к себе и будет долго-долго целовать макушку, извиняясь и перед каждой прядкой, и перед их обладателями, улыбаясь в ответ на его смущённые смешки. Душно. Даже жарко. Голова начинает тяжелеть и всё чаще откидываться назад, открывая навечно запрещённое место. Нельзя. Фу, Шастун, даже не смотри туда. Но смотрит. Неотрывно и дыша так, будто сожрать готовится. Проводит кончиком носа ровную линию снизу вверх параллельно кадыку и вот вроде бы примеривается укусить где-то чуть ниже подбородка, туда, где всё скрывает уже настоящая борода, как вдруг… Мокро. Липко. Добрая половина лица ощущается грязной, будто со всего маху приземлился головой в лужу. Это его так лизнули. Не сильно слюнявым языком, на это тоже спасибо, наверное, срастил своим не особо гениальным мозгом, что получит за это между ног с колена. Честно, зарядить туда всё ещё хочется. С каждой новой секундой, за которые избалованная по кремам и масочкам кожа потихоньку превращается в пародию сухофрукта. Арсений толком ничего не успевает сказать, как перед ним, в самоосуждении прикрыв глаза и даже поджав губы, тянутся куда-то в сторону консоли. Скрывшаяся из поля зрения рука недолго шебуршит, а когда возвращается, передаёт своей сестричке-близняшке находку — небольшую пачку влажных салфеток. Открывает её всё ещё не глядя, точно так же протягивает одну несчастную белую дамочку, сложенную если не в четверть, то в половину. — Бля, прости, пожалуйста, сам не понял, что на меня нашло, ёбу даю, походу. На, бери, только не бей, а то уебёшь так, что один на съёмки поедешь, а я вроде там кому-то ещё нужен. Вроде? Там? Кому-то? Действительно «ёбу дал». Ещё и глазки свои распахивает, когда Арсений, выдав громкое «Блять, Шаст, ну ты даёшь», снова тянется к нему и коротко, но крайне эмоционально целует. Даже руки к лицу поднимает, размахивая несчастной распрямившейся салфеткой как белым флагом. Всё, точка поставлена. Можно и в путь-дорогу, чтобы в очередной раз наблюдать за победоносным Серёгой и этими двумя Воронежскими, один из которых вероломно похитил его сердце и назад отдавать уж точно не собирается. Так даже лучше. Жаль, нельзя остаться в этом моменте на ближайшую вечность. Чтобы смотреть на эти удивлённо-неверяще-подозревающие вытаращенные глазищи, что с открытым до проявления второго подбородка ртом кажутся ещё больше, и смеяться новой волной. — Поехали уже, а то нас кастрируют на месте в качестве первой игры, — чтобы тот самый рот, как только поблизости оказалась левая ладонь, поцеловал её рядом с запястьем, шепча что-то в кожу, и смущаться до отворачивания к окну с дурацкой улыбкой. Пальцы второй руки пробегаются по «помеченному» месту почти без отвращения.

Им было всё равно на слухи, сплетни и бутафорию

— Ты бы хоть ради легенды не смотрел на неё как на врага народа. Честно, не это Антон хотел услышать первым делом после возвращения с очередной премьеры, где его сопровождал не его обожаемый актёр с великолепной шевелюрой, а она. Нет, против самой Ирины никогда ничего против не имел, она ведь и свою личную деятельность похерила из-за их фиктивных отношений и обходится лишь короткими романами, но всё равно с большей радостью прижимал к себе не узкую женскую талию, а широкие мужские плечи. Чёрт с ним, он бы и сейчас не прочь был этим заняться! Но по положению чужого тела на развороченной постели без особого труда понимает, какая участь упала на его плечи в этот вечер. Пьеса «Необоснованная ревность», режиссёр и главный актёр — Арсений П., единственный зритель — Антон Ш. Полное обмундирование шёлковой бежевой пижамки ему идёт. Как и ещё более кучерявые от недавнего нахождения в воде прядки у шеи. Как и находящиеся на кончике носа угловатые очки. — А если она для меня им и является? Отзеркаливать позу, а именно сложенные на груди руки, толком не получается как минимум от усталости, но больше — от оказавшегося там большого букета красных роз. Лицо Арсения, что вытянулось, как только Антон молча скрылся обратно в коридор, растягивается по вертикали ещё больше. А ведь когда-то во всё горло доказывал, что он «мужик мужиком» и «эти сраные веники, Шастун, засунь себе куда подальше». Небольшая тонкая книга убирается куда подальше с уложенной меж страниц закладкой. Элегантной кошкой выворачивается так, чтобы оказаться на коленях, и совсем как маленький протягивает ручки вперёд, забавно поиграв разжимающимися и сжимающимися обратно кулаками. Принимает и несколькотысячную покупку, и поцелуй в щёку без возражений, но смотрит всё ещё как-то не так. Можно вытащить актёра из мрачного Питера в шуструю Москву, но актёра из актёра никогда не вытащить. — У тебя есть народ? — Да. Ты и все твои личности, и театральные образы там же. Всё клёво? — между ними нет никакой ссоры, и оба это понимают, но всё же такие подобные короткие стычки устраивают часто, минимум раз в неделю. Полезно для стабильности, чтобы не заводиться в ненужные моменты и всегда смотреть друг на друга глазами-сердечками. — Всё клёво. Но знаешь что? Если ты вдруг увидишь, как я разговариваю сам с собой, то это у меня встреча с персоналом, — выглядит ещё самодовольнее, когда Антон перед ним безбожно рассыпается от смеха на части. «А теперь раздевайся и ныряй на моё место, тебе нужно выспаться», — шепчет на ухо, параллельно с этим вдыхая аромат кровавых огромных бутонов, и медленно отодвигается, чтобы встать с постели и теперь самому раствориться в темноте коридора. Антон со вселенским облегчением вздыхает, как только больная нога упирается в матрас, лишённая чересчур обтягивающих джинсов, и прямо с места вмиг безвольной куклой падает лицом вниз. Пахнет Арсом и домом. Руки заёбанными змеями расползаются в сторону, чтобы поймать одеяло за край и накинуть его на всё остальное тело с головой. Так запах начинает душить, вымещая из лёгких аромат её треклятых духов. — Так-так-так, пятки вижу, а всё остальное куда-то спряталось… — не засмеяться от лёгкой щекотки упомянутого места стоит едва не титанических усилий, как и не испуганно взвизгнуть, когда сначала над ним вздымается парус, а после не особо лёгкое тело разваливается рядом так, чтобы соприкоснуться и плечами, и бёдрами, и голенями, и стопами. — Ну привет. Кста, как репетиция спектакля прошла? На премьере буду, как и обещал. — Ты уже спрашивал утром, когда я вернулся, но ответ всё тот же — хорошо и без происшествий, я даже собой доволен. Мы такими темпами не задохнёмся? — и ведь действительно, они же теперь оба спрятаны под самым надёжным в мире щитом, так ещё и головами повёрнуты в стороны друг друга. Не видят, но чувствуют улыбки. Возможный шокирующий заголовок какого-нибудь новостного агентства о том, что двое известных комиков-импровизаторов были найдены в обнимку в одной постели мёртвыми, пробуждает какие-то слишком уж сопливые чувства, так что приходится, ради собственного достоинства, сказать другое, менее… вызывающее смех. — Будем по-братски делить один воздух на двоих. Арсений двигается чуть ближе и накрывает его губы своими, чтобы после потереться своим лицом о чужую щёку, правда, больше ничего не ворча про слишком колючую щетину. Совершенно не по-братски и даже не по-пацански. Скорее по-любовно-романтично. Но Антону, уже проваливающемуся в сон, особо не принципиально.

Камеры, мотор!

Возможность наблюдать за Арсением, когда они оба находятся на сцене, под светом ослепляющих софитов, на глазах сотен смеющихся от их инсинуаций людей, под прицелами десятков бездушных камер, всё ещё будоражит. Как он может нацепить маску безразличия и играть только с Серёжей или Димой, или, наоборот, не отходить от Антона ни на шаг и постоянно склонять на свою сторону, где обитают его крайне оригинальные и иногда не совсем логичные идеи. Огонь и лёд сопровождал их всё время там, где они толком никогда не могли быть самими собой. Однако, как бы Антона не привлекала участь быть Арсению боевым напарником, его верным боцманом, выполняющим любую его команду, или вовсе возглавлять его, отчитывать, пытаться подсказать и вытащить из любой передряги, всё же больше ему нравилось становиться сторонним наблюдателем. Оттого, скорее всего, он ловил дикий кайф на съёмках «ШиШ» — сидишь себе такой на комфортном диванчике, а перед тобой и танцуют, и в блестящем пиджаке кривляются, и строят из себя откровенного сумасшедшего учёного, и гундосят так, что за салфетками сгонять охота. А самый кайф наступает, когда выходит из возраста просто для того, чтобы посмотреть тебе в глаза и сказать что-то понятное, если не только им одним, то и им, и их шипперам. Кто б знал, что в их стране девушки так легко становятся профессиональными следователями, стоит им только в чём-то заинтересоваться. Когда-то давно Антон на Арсения пялиться стеснялся. Как и хоть как-то афишировать их отношения, за что ему действительно стыдно, в первую очередь перед упущенным временем. Да кто ж знал, что пацаны, как только узнают, не застебут, а крайне серьёзно на них посмотрят, зададут несколько точечных вопросов, особенно Стас, после ответов на которые попросту пожмут плечами и чистосердечно пожелают им семейной идиллии. Сила слова у них, конечно, мощнейшая. Интересно, сколько сотен тысяч миллионов раз успели о своём разрешении перед ними «милашится» пожалеть? Они ведь с Арсением почти всегда, если не в ссоре, отвратительные в своём растянувшемся по ощущениям на век конфетно-букетном периоде. Называют друг друга слащавыми прозвищами, шутят междусобойчики, за руки держатся, сидят чуть ли не друг у друга на коленях, постоянно друг о друге говорят остальным, обязательно сначала долго восхваляя, а после просто мечтательно вздыхая. Мало того, они, если время позволяет, ещё и присутствуют там, где им, вообще-то, если не обязательно, то точно не положено быть. Сколько раз Арсений был тихим гостем «Контактов»? Позволяя себе смеяться не слишком громко и исключительно в моменте со всеми, чтобы, опять же, слишком внимательные фанатки его не вычислили? Сколько раз Антон стоял у стены во время его рекламных интеграций? Подле Стаса и остальных, фырча ёжиком на любую импровизацию в чётком техническом задании и показывая на грамм разочарованному Арсению большие пальцы с молчаливым «Ты отлично справляешься»? Так много раз, что по пальцам и рук, и ног уже не посчитать. — Я пришёл посмотреть на своего мужика, и я это сделаю! И вот Антон снова здесь. Снова прячется в тени, пока Арсений перед камерой, как видно по глазам, снова и снова пускает по кругу ту сказанную ещё хер знает сколько минут назад фразу. Снова гордится им, будто ему вот-вот вручат Оскар. Снова разрывается от его шуток между сменой ракурсов и помогает разогнать прикол ещё дальше. Снова мешает процессу, но скажет ему кто об этом, ага. Запомнили всё же по той единственной ситуации, что даже при малейшей попытке влезть между ними больше договорённого по контрактам, от смельчака эмоционально ни клочка не останется. Окажется весь опущенный, униженный, в говне и лишённый всякой чести. И это на него только Антон выскажется, а когда Арсений свою первую скрипку в руки возьмёт… — Стоп, снято! Только Арсению Стас эту фразу говорит, уважая его актёрское альтер-эго и, может, совсем слегка страшась оказаться под лексическим потоком недовольства Антона. А что, они сами виноваты. Видели же, как они в первые годы просто друг по другу текли, а во все последующие, когда обсудили все границы и из кусочков паззла собрали полноценную картину, отстроили настолько высокие стены, ограждающие окружающий мир от их идеального, могли и вмешаться, а сейчас уже то ли не решаются, то ли смерились. Антона, в принципе, устраивают оба варианта. Как и то, что он, вырвавшись из оков атмосферы запертого в шкафу гея, налетает на «своего мужика» с таким поцелуем, будто они находятся на съёмочной площадке и режиссёр дал им задание сыграть «не видевшуюся миллиард лет парочку, разделённую Афганской войной, коронавирусом, бубонной чумой и ураганом Катрина одновременно». По свисту кого-то за спиной где-то в отдалённой части мозга, находившейся не под влиянием помешанности на Арсении, понимает, что, так-то, мыслями от реальности не слишком отличается. После слышится уже совершенно не подходящее ситуации «Горько!», за которым следует общий оглушительный ржач. И вроде бы ничего, Антон бы с радостью присоединился к их потоку, но от этого одного-единственного слова Арсений раскрыл рот шире и вцепился в ткань на рукавах лонгслива чуть ли не до треска. Неужели?..

Мы с тобою как каскадёры✨

На Антона в пиджаках у Арсения особенный фетиш. Возможно, потому что он начинает появляться в них перед камерами всё чаще и дольше, несмотря на сложность их поиска. Возможно, потому что перед таким Шастуном очень хочется встать на колени и выполнить любую его прихоть. Возможно, потому что Арсений словил новую гиперфиксацию, как это было с огромным количеством колец, которые было так приятно снимать с его пальцев собственным языком, или со светлыми, практически платиновыми волосами. Действительно солнышко, а тандемом всего этого… да ещё и с потупевшим после очередного «Танцевального Бинго» взгляда… невозможно не убежать на техническом перерыве в темноту павильона. Туда, где их гипотетически никто не увидит, всё же не добежали. Хочется быстро и опасно, как не делали по молодости. — Нас спалят, блять… Дежавю какое-то. Говорил это в подобной ситуации или на сцене? Неважно. Неважно, когда позволяет почти без сопротивления расстёгнуть свои штаны и сильнее прижать к стене. Неважно, когда опускает лапищу на правое бедро, чтобы согнуть и поднять ногу выше. Так всегда было удобнее об этот баобаб тереться. Неважно, когда в кромешной тьме не самого широкого коридора находит чужую вспотевшую ладонь и переплетает пальцы. Вот теперь ни капельки не страшно. Пусть находят, пусть матерят, пусть угрожают увольнением и позорным выгоном с принявшего в свою семью федерального канала. Пусть, лишь бы Тоша был рядом и так же шептал на ухо, какой он, Арсений, потрясающий, сумасшедший, невероятный, сбрендивший, восхитительный, ебанутый… Где-то в отдалении становятся слышны постукивания шпилек, и, что удивительно, пугается этого не дёргающийся от каждого сквозняка Антон, а его ненаглядный, у которого тут же смещается центр тяжести и которого с недавних пор блондину приходится ловить и за напрягшееся бедро, и за выгнувшуюся талию. Было бы это романтично, если бы не так вдруг страшно и почти очково. Как говорится, в мыслях Пушкин, а на деле — Шлюшкин. — Единственный раз, когда я сейчас отпущу твою руку, будет для того, чтобы схватить тебя за задницу. Сука. И ведь действительно руку опускает ниже! И притягивает к себе так, как ни с одной девушкой перед камерами никогда не сможет сыграть. И дышит как в макушку, и буквально вжимает в себя, задержав дыхание. Арсений неосознанно повторяет, продолжая теперь уже молчаливое прислушивание к стуку. Явно худая и без проблем с коленными чашечками, раз на иголках этих умудряется бежать. Проносится мимо, то ли осознанно не обратив на них внимания, то ли договорившись сама с собой не видеть в тёмных высоких тенях двух мужиков с недотрахом не столько физическим, сколько эмоциональным. Пролетает так близко, что удаётся задохнуться от её лёгкой французской туалетной воды. Тут же появляется дикое желание чихнуть, благо спасает вовремя попавшая под нос длинная шея. Тяжёлый цитрус с мятой спасает как никогда. — Когда-нибудь твои идеи доведут меня до сердечного приступа, если не до смертной казни всем составом. — Но у тебя всё ещё стоит, — Арсению до дрожи в коленях нравится улыбка Антона, и открытая, и смущённая, и натянутая, и уставшая, но всё же больше всех сердце сотрясала развратная. — Какой наблюдательный. Прижимайся обратно, у нас ещё есть пара минут. Вообще, он так-то прав. И про минуты, и про то, что им стоит заканчивать с этими игрищами и начать вести себя спокойнее. На новом канале со старыми привычками нельзя. И при нынешних законах нельзя. Нельзя… Но Антон так прижимается раскрытым ртом к шее, что забывается всё, кроме «можно», «ещё», «ближе». Можно зажиматься у всех под носом. Ещё и целоваться при этом, и светить чуть оголившимися ягодицами и ничем, кроме руки Антона, не прикрытыми членами. Ближе некуда, но хочется забраться на него со всеми ногами и руками, полностью забив на то, что его рюмочные коленки не выдержат ни секунды и они распластаются на грязном полу в очевидно дорогих костюмах, добавив работы и стилистам, и звуковикам, и гримёрам… Зато счастливые. Они кончают примерно рядом по секундам, могли бы как в порнухе одновременно, если бы Арсений не утонул в своих мыслях настолько глубоко, и Антон тут же вытирает их… вообще всё об непонятно откуда-то взявшуюся неподалёку штору. Она всегда тут была? Могли бы за ней так-то спрятаться, чтоб не находить лишних приключений. «Эй, порядок?» — прикасается обеими ладонями к лицу нежно-нежно, погладив чуть выпирающие на фоне остальной кожи мешки. Улыбается сладко-сладко, оставив короткий поцелуй в центре лба. — Я люблю тебя. Даже три слоя тоналки не могут скрыть его чуть покрасневшие щёчки. Всё ещё смущается от этих трёх простых в произношении слов, и Арсений находит это как минимум прекрасным. В отдалении становятся слышны крики Стаса, и, что ж, им пора возвращаться туда, где никогда не смогут позволить себе стоять так же. И дело не в обнажёнке или последнем на ближайшие часы поцелуе. Всё во взглядах, всё в том, как Антон нежно целует ему костяшки, а Арсений в ответ поправляет как может ему чёлку. Ну ничего, потом у них будет почти весь январь следующего года. Минимум выхода в интернет и максимум — друг для друга.

У нас своё кино, но мы не актёры

— Ну давай, Арсень, покажи мне актёра. — Я и есть актёр! Ночь. Не улица. Не фонарь. Не аптека. Всего лишь небольшая кухня, утонувшая в свете потолочной люстры в их просторной съёмной двушке. Арсений сидит за столом, но почему-то всё ещё продолжает держать на чуть вытянутых руках заказанный у какого-то домашнего кондитера кулинарный шедевр. Большой белый объект улыбается ему идеальным смайликом, чем-то напоминающим персональный эмодзи Шастуна ВКонтакте, и фразой «Теперь до Оскара — рукой подать!». Вообще, к сладкому никогда не был близок, только редко может себе позволить пару конфет, но сейчас, смотря на этот очевидно подарок, сердце бухает всё ниже по организму от своего первоначального места обитания. Слюнки так и текут поскорее отрезать себе кусочек, внедрить в него чайную ложку, отломать кусочек, поднести его к лицу, вдохнуть аромат, почувствовать многогранную вкусовую палитру каждым участком языка… Антон, словно решив его окончательно добить, крутится рядом с включенным телефоном и постоянно бросает какие-то комментарии, от которых и тошно, и сладко. — Да кто ж спорит, мой хороший! Я же тебя по этому поводу и подначиваю, давай, покажи мне страсть, покажи желание! — Ты же понимаешь, что даёшь мне эти указания для фотки с тортиком? — то, как Антон цокает в недовольстве языком и закатывает глаза куда-то под Астрахань, достойно часового выпуска на «Ютуб» с как минимум миллиардом просмотров. В этот раз это он ещё без звука, обычно «А-а-а-а-арс» выдыхает так, будто все три домика несчастных поросят решил в одночасье сдуть своим пылающим мгновением раздражения дыханием. — Во-первых, для видео, мы с тобой уже выяснили, что они сохраняют намного больше воспоминаний, а во-вторых, повод для тортика помнишь? Скажешь сам? Или мне ещё раз на всю Москву проорать? Только двухкилограммовый груз удерживает лицо Арсения от встречи сразу с двумя ладонями. От количества сладкого он, к своему же уважению, задал весьма логичный вопрос, на который получил такой ответ, что становится даже как-то неловко будто перед всем миром за ту любовь, в которой его иногда совершенно незаслуженно купают. «Мама приезжает завтра погостить, давно не общались, ну, не всей семьёй моей или твоей или вместе, а чисто втроём, она ж все уши мне прожужжала, какой ты молодец и как мне стоит тебя поддерживать во всех начинаниях». Точно первым делом поцелует Майю в обе щёки в знак благодарности, а потом будет примерно с час говорить, какой у неё замечательный сын. И проказник, и романтик, и защитник, и друг, и кавалер, и шутник, и весельчак, и надзорщик, и курочка-наседка, и… Пожалуй, об этом ей знать не стоит. Всё и так поймёт по краснеющему Антошеньке, что тыкает камерой телефона чуть ли не в лицо, сгибаясь раза в четыре точно. Любой жираф бы обзавидовался. — Моя первая основательная роль на больших экранах, да-да, помню, не ори, пожалей бедных людей, и не снимай меня так близко, чёрные точки даже твоя бабушка рассмотрит, просто… Антош, я не хочу дома ассоциировать с тобой мою актёрскую жизнь на сцене или на съёмках, не важно. Я хочу видеть в тебе только любимого парня, а не профессионального фотографа или оператора, или режиссёра, или такого же актёра. — Арсюш, ты куда так загнался-то? Стой, родимая, я не поспеваю. Даже телефон откладывает, как и помогает всё же сладкую ношу разместить на столе. Не разгибаясь, а ведь Арсению уже становится даже немного жаль его шейные позвонки и всё, что ниже, делает короткий шаг вперёд и вспыхнувшей молнией целует так соскучившиеся по нему губы. Поток мыслей, что, казалось бы, разлился уже до Бенгальского залива, останавливается тут же. Точно так же случилось с их первым поцелуем, хотя, скорее всего, Антон его нисколечки не помнит. Именно он ведь тогда нажрался в сопли, на деревянных ногах подвалил к Арсению, вжал того в ровную кирпичную стену какого-то клуба, где они собрались шумной компанией, распиздел и об отсутствии любви как таковой к Кузнецовой, и о вопросе сексуальной ориентации, и о скромной тайной дрочке на своего коллегу, после чего поцеловал так, что тот самый коллега, за тот вечер ни капли спиртного, опьянел не меньше. Сейчас же он смотрит нашкодившим щёнком и осторожными, отрепетированными годами движениями поправляет ему чёлку, избегая прямого контакта глазами. — Я же просто шучу, ебланю, как обычно. Но ладно, для твоего комфорта я больше так не буду. Пожалуйста, милейший, улыбнитесь на камеру, чтобы я имел возможность навечно запечатлеть, какой Вы довольный своим трудом и моими жалкими потугами в романтику, а после нажрёмся как свиньи и спать завалимся под этот ссаный дождь за окном, чтоб его… Арсений ловит себя в моменте, когда содрогается в беззвучном смехе, смаргивая со своих чернющих длиннющих ресниц набежавшие слёзы, и цепляется за так же тихо угарающего Шастуна, как если бы он был спасательным кругом. И ведь был когда-то. Когда на них четверых разом упала слава, которую они желали, но к которой не были готовы. Антон тогда был к нему, может, не самым близким, но именно он сорвался со всех ног, в них же путаясь, и встал рядом, чтобы разделить груз Арсения на двоих. Сбросил свой, будто тот ничего не весил. Удивительный в альтруизме, невозможный в доброте, прекрасный в чувстве юмора и идеальный в отношениях. Поистине лучший человек, коих его «графу Поповески» когда-либо удалось повстречать. Крем под пальцем лопается едва слышно крошечными пузырьками насыщенного кислородом крема из тревожного сыра, к которому Арсений питает особенную слабость. Только матери, которая на его день рождения из года в год печёт домашний с белково-масляным, об этом знать, пожалуй, не стоит. И так хватает Антона, что каждый раз, стоит ему присутствовать на этом празднике жизни, а он уже пятый год его стабильно не пропускает, заранее договариваясь со всеми, с кем можно и нельзя, может, в том числе и с Сатаной, кидает на него короткие взгляды, полные шуршащего под ногами первым снегом смеха. Антона, что забавно отшатывается и поднимает свои точно живущие отдельной жизнью брови куда-то под линию роста остальных волос, стоит только прохладной белой субстанции покрыть кончик его носа так, что даже родинка в этом сугробе запропастилась. Вслед за бровями широко открывается рот, из которого вылетает окрепшим птенцом короткий смешок, стоит только Арсению приблизиться и собственноручно этот крем... слизать. Собственноязычно получается. — Арсений Сергеевич, а где же Ваша фирменная брезгливость? — А в жопу её.