Послушный фюрер

Он попал в ад. Пытаясь бежать, он не мог себе представить, что последствия будут настолько суровыми. Наказание? Это скорее походило на унизительные пытки, чем на наказание. Даже в этих извращённых умах он надеялся видеть каплю жалости и какой-то человечности. Но жизнь показывала, что всегда может быть хуже. За всё время его заключения, Адольфу ещё ни разу не было настолько плохо физически и морально, как теперь. Подвешенный на цепях, с накинутым на голову мешком, огрубевшим от пролившихся на него слёз и прочих жидкостей, он никак не мог отключиться и спастись от накатывающих образов последних дней. Сначала всё шло хорошо. В лазарете ему даже понравилось. Кормили более, чем сносно, давали обезболивающее и ставили какие-то уколы. Тело обмывали чистыми полотенцами, смоченными в горячей воде. А потом даже позволяли иногда вставать и самому посещать душ и уборную, что находились за стенкой. Капитан оставил его в покое и больше не приходил. Не ставил меток. Не требовал близости. Дал время на отдых и восстановление. И Гитлер позволил себе расслабиться, размышляя о том, что этот отдых стоил того, чтобы сломать ногу и немного поболеть. Он медленно оттаивал, ловя кусочки такой желанной неги. Спустя неделю Гитлер лишь немного вздрагивал, заслышав шаги в коридоре. Он уже не пытался забиться в угол кровати и сжаться в дрожащий комок, занимающий как можно меньше места. Вместо этого он в ожидании смотрел на дверь. Приходили женщины. Медсестра, санитарка, доктор. Они были довольно милы и ни словом, ни жестом не намекали на положение пленника. Он пытался с ними заговорить, но, кажется, они не понимали немецкого. Набора команд, выученных Гитлером на русском, не хватало, чтобы построить какое-то предложение. Какую просьбу можно составить из слов «сидеть», «лежать», «заткнись» и «не двигайся»? Правда, оказалось, что он довольно неплохо разбирается в частях тела. Когда врач выпытывала у него, где болит, он с удивлением обнаружил, что легко мог бы назвать руки, ноги, колени, рот, голову и другое из того, что часто требовалось капитану или тюремщику в их игрищах. Подумав, он решил не упускать шанс и выучил несколько новых фраз, пытаясь пообщаться с теми, кто за ним ухаживал и не проявлял никакой агрессии. Казалось, жизнь потекла размеренно. Чувство голода отступало, раны затягивались, и в глазах пленника начал появляться какой-то блеск. Нет, он не чувствовал себя в безопасности. Он не был дураком и знал, где находится. Но пытался получить от этого отдыха всё, что мог. И в какой-то момент почти забыл о готовящемся наказании. Адольф сидел на своей кровати, облокотившись о спинку. Прикованный только за одну руку, он смотрел невидящим взглядом перед собой и задумчиво ощупывал пальцами надпись на своей щеке. Татуировка заживала и сейчас покрылась тонкой корочкой, которая ужасно чесалась, так что приходилось бороться с желанием её отодрать. «Eigentum». Он – собственность? Но чья, лично капитана, набившего клеймо, или какого-то военного учреждения? Ему вдруг снова стало интересно, где он находится и кто за это всё отвечает. То, что это всё – проект какого-то мелкого армейского офицера не верилось совершенно. К сожалению, к окну подойти не получалось, и оставалось любоваться лишь маленьким кусочком неба, виднеющимся с его места. Но и эта малость казалась сейчас великим благом. Ад пришёл внезапно. В один из дней размышления пленника прервались звуками спешащих шагов и громкого хохота из коридора. Умоляя всех богов, чтобы они прошли мимо, Гитлер прижался к изголовью своей кровати, натягивая оковы и судорожно укутываясь в тонкое больничное покрывало. Когда они ворвались в палату, он вцепился в этот нелепый барьер, словно тот мог его защитить. -Nein,nein,nein,bitte! – быстро шепчет, обливаясь холодным потом. Их было трое. Ни на секунду не задерживаясь, они подскочили к его койке и первым делом накинули на его голову чёрный, практически не просвечивающий мешок. Широко раскрытыми глазами Гитлер в ужасе пялился в укутавшую его темноту, словно мог бы что-то в ней рассмотреть. Одного он успел узнать по расквашенной морде, украшенной пожелтевшими синяками от дубинки. Тот охранник… Гитлер старается не думать, где находится второй, которого он, вероятно, покалечил. А капитана, судя по ржущим и подбадривающим друг друга голосам, среди них нет. Грубыми движениями его руки отстёгивают от койки и сцепляют за спиной. Стаскивают вниз, ухватившись за волосы через мешок, и ведут куда-то по коридорам. Завязанная под горлом ткань не даёт видеть даже пол, по которому он, спотыкаясь и то и дело теряя равновесие, продвигается вперёд. Сильная рука держит его голову на уровне бёдер, так что приходится идти, скрючившись и всё время рискуя грохнуться носом о холодный бетон. Они идут быстро, почти бегом. Это выглядит так, будто его снова похитили. Однако здание они так и не покидают. Коридоры, лестницы, лифт. Гитлер сшибает плечами углы, разбивает пальцы босых ног о порожки и ступени, ему кажется, что его загипсованная нога вот-вот снова хрустнет и сломается. Кто-то поддерживает его за вывернутый назад локоть, и он рад хоть какой-то опоре. Когда его наконец заводят в какое-то помещение и бросают на пол, он отползает, суча ногами по полу: - Bitte, Sie müssen nicht, ich habe verstanden! Ich werde… - „gehorchen“ хочет закончить он, но задыхается, получив удар ботинком в живот. Он понимает, что наказание началось, а палачи имеют личный мотив. Его ставят на колени и затягивают животом на какую-то невысокую тумбу, обитую кожей. Вопреки своим словам, Гитлер пытается вырываться. Он бессилен против собственного страха. Их резкие рывки, тягание по полу, удары, шлепки и громкие переговоры между собой – всё это ввергает его в пучину ужаса. За всё время, проведённое здесь, ему ни разу не довелось столкнуться с такой бешеной экспрессией и громкой глумливостью. Лишь теперь Адольф понимает, как сдержаны были всё это время и капитан, и его тюремщик, которому он, кажется, почти откусил член. Его ноги раздвигают, привязывают к ножкам тумбы. Руки, скованные за спиной, выворачивают наверх и за браслеты цепляют к какому-то крюку. Свободные больничные штаны спускают с бёдер, открывая приподнятую задницу. У него нет ни малейших сомнений в том, что сейчас произойдёт. И судя по всё ещё завязанному на голове мешку, использовать будут как раз ту часть тела, названия которой он ещё не знает. Всё происходит очень быстро. Пока одни руки наглаживают и натирают его тело, щипают бока и бёдра, проникают под грудь и оттягивают голову назад, другие поливают его ягодицы маслом, растирают жирную субстанцию по беззащитной ложбинке и с усилием вторгаются внутрь. Плотно сжатое кольцо мышц не в состоянии удержать напор скользкого пальца. Резкая боль пронизывает до самого копчика и Адольфу кажется, что они просто хотят поиздеваться перед тем, как приступить к главному. - Ррраслабься, - кидают ему приказ, и он пытается, действительно пытается ослабить мышечный спазм. Но тщетные усилия приводят лишь к дрожи в коленях и новым отчаянным мольбам, которые тонут в общем гоготе и суматохе. Адольф чувствует, как к горлу подступает истерика. Лишённый возможности что-то видеть, фюрер остро чувствует каждое прикосновение. Множество рук на его теле. Он даже не может разобрать, где чьи и какие из них принадлежат одному человеку… Вот палец выскользнул из его отверстия и через пару секунд туда с гоготом вонзилось уже два. Очередная разрывающая боль. Через красную пелену перед глазами Гитлер безуспешно силится понять: это та же самая рука? Или уже новая? Кто делает это с ним? После нескольких поступательных движений, к двум пальцам присоединяется третий. Стиснув зубы, фюрер пережидает жгучую резь, надеясь, что скоро сможет привыкнуть. Он ощущает, как рассинхрованно они двигаются внутри него. Это, должно быть, две разных руки, от двоих из них. Мерзко. И страшно. Пальцы тянут в разные стороны, и он чувствует, как лёгкий холод касается стенок его кишечника. В него что-то влили? Масло или смазку. Секундное облегчение. Благодарность. Сжирающий стыд и злость на себя за все эти эмоции. Как кадры диафильма, они в доли секунды сменяют друг друга, но ни одна из них не приносит утешения, не отвлекает от происходящего. Четвёртый палец. Зажмурившись от боли, Гитлер задерживает дыхание, чтобы перетерпеть, но гортанный стон всё равно пробивается через стиснутые зубы. Он снова начинает дёргаться. Плевать на гипс, на скованные руки и вывернутые плечи. Плевать! Ему нужно, жизненно необходимо хотя бы попытаться вырваться. Хотя бы сделать вид, что пытается. Кто-то хватает его запястья и рывком поднимает их вверх, так, что пленник всем телом дёргается следом, а боль в плечах и связках рук практически перекрывает ту, что разрывает анальные мышцы. Слёзы пробиваются через зажмуренные веки, текут по подбородку и начинают пропитывать ткань мешка, когда его руки резко отпускают и он со шлепком ударяется грудью о нагретую кожу тумбы. Пока фюрер пытается отдышаться и вернуть хоть какую-то долю самообладания, кто-то до синяка щипает его за ягодицу, и под взрыв хохота, пальцы плавным движением покидают его тело. Все разом. Большие, липкие ладони обхватывают его за бёдра и подтаскивают назад, ещё одна ладонь оттягивает левую ягодицу в сторону, и к сфинктеру приставляется головка члена. Она кажется огромной по сравнению с пальцами, но гораздо более гладкой. Гитлер продолжает рваться из пут, однако очередная ладонь хватает его за мошонку и опасно, болезненно сжимает. Эти руки кажутся просто бесконечными. Как будто их намного больше шести. Они абсолютно везде и одновременно держат его со всех сторон. Оторопев, Адольф замирает, чтобы через секунду почувствовать, как одним слитным движением его насаживают на чей-то огромный скользкий член.