Пересмешник

Я хочу, чтобы ты знал:

Я — зеркальный шар.

Этим вечером я буду отражать все версии тебя.

Мерцающее сияние,

И когда я разобьюсь, то на миллион кусочков.

‘mirrorball’ Taylor Swift

***

      Шум вокруг доносился издалека, как будто в уши и голову запихали вату. Кто-то приложил холодную ладонь ему ко лбу, и Эстель отстранённо услышал собственный облегчённый вздох. Лишь когда под нос подсунули дурно пахнущую дрянь, он закашлялся и словно неохотно открыл глаза.       — Я же говорила, что это просто обморок! — Слишком громко воскликнула Шэдоу, держащая в руках бутылёк нашатыря. — Эстель, будь добр, успокой своего ухажёра, пока он кого-нибудь не убил и не вызвал тебе весь персонал какой-нибудь клиники, ради Селунэ!       Эстель морщится от шума и яркого света, в ушах стоит противный звон, и тошнота отступает неохотно. Над ним склонились сразу трое — взволнованная режиссёрка Анжи и, видимо, подорвавшиеся прямо из зрительного зала Шэдоухарт и Астарион. Последний выглядел неожиданно нервно, держа Эстеля за руку, а другая ладонь как раз была прижата к пылающему лбу юноши.       — И я всё ещё настаиваю на скорой, — недовольно выдавил сквозь зубы Астарион.       — Давайте не надо… — вяло возмутился Эстель, чувствуя себя слишком паршиво, чтобы громко протестовать. — Я просто плохо спал и перенервничал.       «Перенервничал», конечно… но говорить, что его накрыло воспоминаниями из прошлого прямо на сцене означало привлечь к себе больше ненужного внимания, а ещё, возможно, получить путёвку на терапию. Одно дело видения во время медитаций, совсем другое — попасть в ситуацию, больше похожую на галлюцинацию или приход. У Эстеля и так в жизни хватает проблем и открытых вопросов, чтобы создавать себе излишки. Он слегка сжал ладонь Астариона, глядя на него почти просяще. На большее его попросту не хватало.       Повисло неловкое молчание, прерываемое только любопытными шепотками актёрского коллектива. Эстель всегда был таким уверенным, профессиональным, непоколебимым, возможной новой звездой, а теперь только чудом вышло так, что зрители, в большинстве, не сумели понять, что он действительно попросту потерял сознание, а не чертовски хорошо сыграл. Какой же позор… И без того было паршиво, а врачи и излишнее внимание, и бессмысленное сопереживание сделают только хуже. Оставалось надеяться, что Астарион всё-таки поймёт это.       — Пойдём в машину. Тебе нужно отдохнуть, — тяжело выдохнул Астарион, уступая с явной неохотой.       — А как же вечеринка? — Послышалось из толпы. Стоило Астариону бросить мрачный взгляд синхронно с взволнованной и выглядящей виновато режиссёркой, то вопрошающий неловко извинился, теряясь в разношёрстном множестве лиц, и неуместных комментариев больше не было.       Преодолевая головокружение, Эстель сел, поддерживаемый под спину ненавязчиво, но настойчиво.       — Да брось, я уже в порядке, — пробормотал он Астариону, морщась от того, как по новой поехал мир перед глазами. Но это так глупо — поддаться каким-то воспоминаниям о том, как в прошлой жизни играл на сцене, и упустить все лавры за нынешний дебют. Так облажаться умел только Эстель… — Я останусь.       — Даже слушать не хочу, — слишком резко ответил Астарион, и в ответ захотелось вспылить, сказать, что они не в тех отношениях, чтобы он решал, как Эстелю лучше и что он будет делать.       На душе мерзко заскребли кошки, заставляя поёжиться. Равновесное желание поспорить перемежается с жалкой жаждой заботы, которая, независимо от непонимания Эстелем источников, кажется искренней. Хотя, если предположить, что Астарион действовал из личной выгоды, и ему нужно что-то, то Эстель даже представить не мог, чем это могло быть. Отдать ему было совершенно нечего.       Впрочем, как любила говорить Нилэ, оттирая запекшиеся красные пятна с рукава плаща, некоторых вещей лучше бы и не узнавать. Может быть, что само разрешится.       Голова всё ещё гудела, и роящиеся обрывки воспоминания всполохами фраз возникали вместо мерзкого шума в ушах, и Эстеля до сих пор мутило так, что он слабовольно позволил Астариону помочь встать и отвести в машину. И нет, он вовсе не поплыл с невзначай произнесённого на ухо: «Правильный выбор, мой умный мальчик». Глупости…       — С тобой я чувствую себя беспомощным дураком, — ворчит Эстель, пряча пылающие щёки за растрепавшимися прядями длинных рыжих волос.       Ему галантно помогли надеть пальто и даже усадили в уже привычный за несколько встреч-не-свиданий автомобиль. Странные вещи творятся, но Эстель начинает привыкать, к собственному удивлению.       — Мы оба знаем, что это не так, — спокойно отметил Астарион и, прежде чем завести двигатель, окидывает Эстеля нечитаемым взглядом. — Стал бы я искать с тобой встреч, будь ты дураком?       — То есть беспомощность ты не отрицаешь? — Беззлобно, но немного печально поддевает в ответ.       — Смотря что ты подразумеваешь под этим понятием.       Сегодня Астарион говорил на редкость мало, не сыпал витиеватыми фразами и смущающими прозвищами, от которых Эстелю хотелось не то завизжать, не то умереть на месте. Он выглядел непривычно серьёзно, но не так, как бывало на ужинах матери, а иначе. Встревоженно, возможно… Неужели и вправду так за него испугался? Вспомнив слова Шэдоу о желании Астариона вызвать по меньшей мере персонал клиники, Эстель вздохнул, прислонившись виском к тонированному стеклу.       — Всё ещё плохо?       Голос Астариона натянут, как струна, и Эстель всерьёз опасается, что смотрят сейчас не на дорогу, а на него, погрязшего в собственных рассуждениях и так не вовремя возникшего воспоминания. Нехорошо. Поддаваясь порыву в очередной раз за день — что поделать, с этим загадочным мужчиной Эстель больно часто руководствовался не логикой, а чем-то чувственно-непонятным, почти инстинктивным, — он кладёт ладонь на пальцы Астариона, сжимающие рычаг коробки передач до побеления костяшек. Непривычно прохладные после обморока пальцы мягко поглаживают чужие, отчего-то совсем холодные. Тоже, похоже, перенервничал… правда Астариону с чего так волноваться? Они не настолько близки, и Эстель не умер, просто потерял сознание.       И главное когда! На самом ожидаемом событии его юности, которое, по представлениям Эстеля, должно было быть лучше, чем секс! Впрочем, отчасти так и вышло, если считать за первый и ныне единственный опыт тот неудачный минет от музыканта под кайфом в общажной душевой, когда буквально за двумя стенами была вечеринка…       Правда, даже такое паршивое воспоминание не смогло подавить стресс от несвоевременных видений и глупого провала. Эстель сказал бы, что ненавидит себя за слабость и неудачу в финальном акте, но это не совсем правда.       Он ненавидит себя не только за это.       — Ерунда. Пройдёт, — как ни в чём не бывало улыбается Эстель, получая в ответ пронзительный и не больно убеждённый взгляд.       Однако цель достигнута: Астарион, наконец, расслабляется и переключает внимание на дорогу, так что шанс доехать целыми у них значительно повышается. А, кстати, куда они вообще едут?..       — Помнишь мой адрес? — Полушутливо спрашивает Эстель.       Астарион хмыкнул.       — Разве ты не хотел отметить дебют?       — Не думаю, что я в состоянии сделать крюк до дома, а потом явиться на афтепати, — не без сожаления фыркнул Эстель, свободной рукой листая сообщения в мессенджере.       — Про это даже вопроса не стоит, мой славный. Я хотел бы сам тебя порадовать, если ты позволишь.       Слова были почти небрежными, тягучими, и всё явно было решено без согласия или отказа Эстеля. Он пожал плечами. К чёрту смущение и неловкость, они уже ужинали и обедали без повода, а теперь даже нашлось, что отметить. В конце концов, Эстель облажался только в собственных глазах.       — Не хочу утомлять тебя ресторанами, поэтому мы едем ко мне. Я угощу тебя тем вином из моей коллекции, но не больше бокала. Тебе плохо.       Эстель фыркнул, почти умилённый загадочными приступами заботы. Домой, впрочем, не больно и хотелось, так что…

***

      — Никогда не поверю, что у тебя никого нет.       Эстель растянулся на бархатном диване в той самой роскошной гостиной с полированным паркетом и антикварными коврами. Казалось, будто он какой-то принц, а не уставший студент актёрского. Но, наверное, так актёров обычно изображают — богемно лежащих, с лёгкой небрежностью в наряде и интригующе растрёпанными волосами, а в руках обязательно должен быть бокал вина, которое старше этого самого студента на… даже считать не хочется, впрочем.       Стало легче дышать. Прекратили давить неоправданные ожидания, чужие взгляды, то сочувственные, то обеспокоенные, а иногда всё же надменные и злорадные, мол, так тебе и надо, зазнайка-эльф. Сбросить все маски не получалось, но без идиотского сочувствия, витающего в воздухе, перестало мутить, и даже воспоминания прошлого, призрачным присутствием путающие и отравляющие настоящее, в миг показались скорее забавными, чем жуткими. Тот далёкий он тоже играл эту пьесу, но перед совсем другой публикой и в ином месте, наверное, в нынешнем главном театре, которому лет больше, чем эстельской матери.       — Может, мой типаж исключительно узко направлен, мой дорогой Эстель, — хмыкнул Астарион, глядя на него своими невообразимыми винными глазами. Даже не делая ничего особенного, он умудрялся выглядеть покровительственно и роскошно.       Возможно, Эстель всё чаще смотрел на него дольше положенного. И в целом их взаимоотношения становились страннее.       — Уверен, достаточно претендентов на место рядом с тобой. Модели, политики, деятели культуры, кто угодно, — слова оседают на языке горечью, но Эстель зачем-то говорит, говорит, говорит… — Я до сих пор не понимаю, какова твоя выгода в том, чтобы возиться со мной, и почему ты пришёл, и что думаешь теперь, когда я так облажался, и —       Его прерывают. Астарион подошёл тихо, почти бесшумно, и теперь был опасно близко. Он прижимал указательный палец к искусанным в нервном порыве эстельским губам, и спутанный тревожный монолог заканчивается.       — Опять говоришь свои необоснованные глупости. Единственный, кто удерживал моё внимание всю постановку — это ты.       Слова бархатно-завораживающие. Эстель замирает настороженной лисицей, слегка щурясь в поисках подвоха, но сердце против воли заходится, гулко отбивая ритм в груди. Он молчит и смотрит неотрывно, приподняв подбородок — простая уловка, чтобы не была понятна настоящая степень смущения. Рука Астариона больше не у его лица, но он слишком близко, и Эстель чувствует волнение, ни на что не похожее. Нервно сглатывая, он бормочет отчаянно, тревожно, слишком честно для самого себя:       — Я никогда ни в кого не влюблялся. Совсем ничего не чувствовал, представляешь?.. Единственные роли, которые мне совсем не удаются — это влюблённые, — Эстель усмехается, и слова звучат почти надрывно. Такие глупости, такие нелепые глупости… — Мне страшно, что я похож на мать, и на самом деле такой же жестокий и бесчувственный, как она. Я не хочу так.       «Пожалуйста, покажи мне, что это не так», — остаётся невысказанным, повисает в воздухе искрой напряжения. Они выглядят так двусмысленно, ведут диалоги на грани признаний, Астарион стоит меж эстельских разведённых ног, и Эстель не настолько пьян, чтобы не придавать этому значения. Однако продолжает смотреть почти просяще, запутавшись и окончательно потерявшись. У него нет ответа, что происходит на душе. И будет ли?..       — Всё придёт, когда ты встретишь кого-то подходящего.       Слова слишком уверенные, будто Астарион знает много больше, чем говорит и чем Эстель может себе представить. Их положение всё ещё слишком странное, мысли крутятся у Эстеля в голове быстрым вихрем, и он замер настороженно и выжидающе, глядя в винные глаза напротив.       Это опасно на грани недопустимого.       Почему?       Всё происходит слишком быстро — в момент, когда Эстель готов сорваться и сбежать, сославшись на отсутствующие дела. Холодная ладонь скользит по его пылающей щеке осторожно, слишком трепетно, будто он призрак во плоти. Кто-то важный, а не недавний знакомый. Это неправильно, совсем неправильно…       Внутри всё воет, тоскливо скребётся, Эстель всхлипывает, когда его губы накрывают чужие, настойчиво целуя. Он поддаётся, даже для себя неожиданно покорный, позволяя Астариону слегка прикусить нижнюю губу, пройтись языком, скользнуть внутрь. Эстеля никогда так не целовали, но внутри всё разрывает, будто он так давно скучал по ласке. Ощущения и мысли, спутанные, будто и вполовину не его, кажутся чёртовым сумасшествием и кричаще-ярким всплеском, но собственные пальцы зарываются в чужие уложенные кудри, портя причёску, сжимая пряди, прося не то остановиться, не то никогда не отрываться от него.       Воздуха не хватает, Эстель почти задыхается, когда его зацеловывают по-настоящему, перемежаясь между глубокими на грани развратного ласками и лёгкими, будто неверящими касаниями губ. Почему всё так? Почему у Эстеля кружится голова, а внутри всё плавится?       Время сливается, и Эстель почти теряется, совсем поддаётся, позволяя гладить везде, целовать, сжимать длинные растрёпанные волосы почти грубо. Лишь трель телефона отрезвляет, и Эстель кладёт ладони на плечи Астариона, отстраняя того, явно недовольного.       — Нужно ответить, — Эстель шепчет, тяжело дыша и быстро проходясь языком по собственным зацелованным губам.       Наваждение ещё задерживается, лёгким флёром затуманивая сознание. Усилием воли удаётся прекратить смотреть в потемневшие глаза Астариона и принять, наконец, вызов от Нилэ, ставшей не то спасением от необдуманного, не то помехой к чему-то, для чего Эстель названия так и не нашёл. Он слушает её чёткую речь, но не слышит — думает о пальцах, перебирающих его волосы. Астарион глядит на него волком, и Эстель поддаётся позорному желанию сбежать от того, что могло бы случиться, если бы он остался. Нилэ — прекрасная отговорка.       Он сбрасывает вызов, обещая приехать через полчаса.       И совсем ненадолго ловит себя на мысли, что было бы, если Астарион не отпустил его. Вместо этого он проводил юношу долгим взглядом под сбивчивые оправдания.       На улице Эстель тревожно закуривает вишнёвые сигареты, теряясь и всё ещё так отчётливо ощущая на сладко саднящих губах фантомные чужие касания.