Пересмешник

Что, если в твоих объятиях и есть настоящая святыня?

Если многострадальная благопристойность — это то, чего все от меня хотят?

Они не знают, как невероятно ты добивался меня.

Мы с тобой — моя религия.

‘Guilty as sin? ’ Taylor Swift

***

      — Ты слишком волнуешься. Это же твой праздник.       Примерно такой посыл был у бесед Нилэ и Эстеля последнюю неделю ушедшего месяца и утро в Пир Луны. Подруга казалась привычно нервной ото всего, что хоть как-то касалось эстельской матушки, мадам Миримэ, а тут такой повод — целый приём в честь Дня рождения дорогой протеже. Была ли это какая-то особая дата вроде юбилея, Эстель не имел ни малейшего понятия. Нилэ никогда не упоминала своего возраста, не показывала документы и ни малейшим образом не давала понять, сколько десятилетий или веков живёт на свете. Время для неё будто вовсе остановилось, что, впрочем, обычное дело у долгоживущих рас.       Хотя было нечто странное в том, что Нилэ с момента его детства до его юношества так и оставалась такой же непонятной, местами откровенно пугающей и с неизменным пристрастием ко всем оттенкам розового.       Изменились лишь их отношения. Эстель больше не был мельтешащим под ногами ребёнком, на которого Нилэ неизменно недобро косилась, сверкая своими жуткими белёсыми глазами. На сегодняшний день они, скорее всего, всё-таки друзья. Сложно было сказать однозначно, потому что поведение Нилэ никогда не отличалось особенной стабильностью, и в один день она могла избегать Эстеля в угоду желаний его матери, а в другие дни… ну, они уже немало наворотили за те месяцы, пока искали ответы на загадки эстельского прошлого.       К слову сказать, приступы видений почти отошли на второй план, хотя Эстель помнил, что было в прошлый раз после подобного затишья. Некоторые особенно смелые сокурсники до сих пор подкалывали его по поводу того обморока, мол, неужели звёздочка так разнервичалась?       Звёздочка с лёгкой руки на такое раздавала подзатыльники.       — А ты вот витаешь в облаках. Прекрати. Ты ещё должен докрасить мне глаза, ты обещал, — Нилэ сердито бухтит, пиная Эстеля по коленке для привлечения внимания.       Ах, точно. Сегодня не его день, так что никакой спонтанной рефлексии. Эстель деловито взялся за одну из скошенных кисточек, добавляя последние штрихи к его творению на округлом лице удивительно расслабленной Нилэ.       — Напомни-ка, почему эти вообще занимаюсь я? У тебя достаточно денег, чтобы сходить в салон и отдаться в руки кому-то более профессиональному, — между делом поинтересовался Эстель, проходясь, пушистой кистью для пудры по чужим щекам.       Нилэ чихнула, прежде чем ответить обыкновенно лаконично:       — Просто хотела, чтобы это сделал ты.       — Тогда будь так мила, не смей умываться по сто раз за вечер, иначе я откручу тебе голову, — ласково прощебетал Эстель, больше забавляясь, чем действительно угрожая.       — Я бы посмотрела, как ты попробуешь, — в ответ хмыкнула она, рывком поднимаясь со стула. — А теперь уходи, мне нужно переодеться.       И не то, чтобы Эстелю хотелось задерживаться — он выскочил за дверь быстрее, чем Нилэ начала расстёгивать своё домашнее платье.

***

      Приёмы всегда были сущей каторгой. По крайней мере, для Эстеля.       Это был материн мир, в котором она прекрасно маневрировала, умело и играючи управляя и собственным образом, и праздной толпой таких же напыщенных снобов. Как сыну мадам Аэлана, Эстелю полагалось бывать на каждом подобном мероприятии, но необходимость ещё не означала исполнение, особенно после их ссор с матерью из-за его творческого пути. Последние годы Эстеля часто и вовсе забывали, обращая всё внимание на любимую ученицу матери — Нилэ. Негласно она была такой же представительницей семьи Аэлана, как и Эстель, только любимой, оправдывающей ожидания… с единственным минусом в виде тёмно-эльфийского происхождения.       Поэтому сейчас, в первый день зимы, Нилэ блистала где-то там, внутри одного из исторических домов Верхнего города, принадлежащего не меценатам, а матери. А Эстель…       Ну, в вихрь любопытной элиты он попасть не желал.       Курить в изящном саду ему нравилось куда больше. Яркий свет из окон обволакивал его силуэт таинственным теплом, пока Эстель, опираясь на одно из небольших ограждений летнего цветника, сжимал уже озябшими пальцами очередную тлеющую вишнёвую сигарету. В воздухе вокруг пахло зарождающимся морозом, а ещё — терпким дымом, и, надо признать, нервозность предыдущих недель в моменте казалась почти незначительной.       Можно было вообразить себя в междумирье, находясь в тихом и забытом в зимнем холоде саду. Эстель не там, в далёкой темноте неосвещённой рощицы, и не в ярком празднестве дома. Он воображал себя потерявшимся призраком из старой детской сказки, застрявшем в маслянистом времени, где никаких срочных решений от него никто бы и не потребовал. Ворваться в суету праздника было бы правильно в первую очередь по отношению к Нилэ, но отчего-то требовало куда больше усилий, чем можно подумать. Последнее время — всё, что было после того злополучного обморока, — Эстель не мог найти себе места, прокручивая в голове поцелуй с Астарионом.       Как бы мелочно это ни было, после побега Эстель избегал его, надеясь, что проблема разрешится сама. Их очевидная тяга друг к другу, странные видения прошлого, связанные с Астарионом, вероятно, куда сложнее, чем Эстель хотел бы предполагать, ничего не упрощали. Будь всё легче и элементарнее, будь он просто партнёром по материному бизнесу, Эстель знал: он бы не медлил, не перед эльфом, впервые заставившим его почувствовать что-то большее, чем беглый интерес. И пусть его чувства переплетались с мрачными подозрениями, эти мысли так легко было загнать на задворки разума, никогда к ним не возвращаясь. Эстель помнил последний вечер в роскошной мрачности дома Астариона — как шептал ему тревожные глупости растревоженного разума, о его взгляде, винно-алом, пьянящем и опасном, и, конечно, о поцелуе.       Он прижал озябшие пальцы к своим тёплым губам, в очередной раз затягиваясь. Те хранили тайны чужих касаний, не бегло-ошибочных, как всё, что было раньше, а настоящих. И, если бы не сомнения, одолевающие Эстеля слишком сильно, тот без сомнения бросился бы в омут с головой.       Или же нет. Не бросился бы.       В нём не было смелости открыто заявить о своих чувственных желаниях. Последние недели Эстель жил полунамёками, томными взглядами из-под пушистых рыжих ресниц, ненавязчивыми касаниями пальцев и вечными «соглашусь, если ты предложишь», достойными героинь драматичной романтической лирики, а никак не вечно влезающего в передряги лукавого юноши. Когда-то он правда думал, что будет смелее, если влюбится. Но в действительности куда раскованнее в делах любовного толка Эстель оказывался лишь в обстоятельствах собственного безразличия.       Предложи Астарион встретиться несколькими днями после того вечера, напиши или позвони, Эстель наверняка согласился бы, ведомый и зачарованный чужой опасностью и странным обаянием, балансирующим на границе миллионных вопросов о его связи с тем, когда-то умершим Эстелем-из-прошлого. Это казалось безрассудным решением, продиктованным чужой волей, а потому как легко было бы сбросить с себя ненужную ответственность за возможные будущие сожаления. «Это же ты меня подтолкнул и ты заставил последовать за тобой», — слова, способные слететь с губ Эстеля с куда большей лёгкостью, чем признание в собственных ошибках, которые пророчила Нилэ, если он всё же сблизится с Астарионом.       Однако шли дни, и Эстель не получил ни весточки.       Против воли его поглотила тревога и страх отвержения. Но как же так могло быть, если Астарион бывал с ним с завидной частотой, не получая ничего большего простого держания за руки? Разве можно просто поцеловать его, пусть крепко и горячо, и забыть, как надоевшую игрушку?       Если это проверка, то Эстель был невероятно зол за ту потерянность, которую чувствовал, оставленный на перепутье, где всё кричало ему решать самостоятельно, как ломать собственную жизнь.       Возведя глаза к небу и отбрасывая тлеющую сигарету, он возвёл взгляд к небу, умоляя Ханали Селанил помочь ему и послать знак, хоть какой-нибудь. Боги не всегда глухи к просьбам, так быть может…       Дверь с шумом распахнулась, и, вместе с лучами искусственного света из дома вылетела Нилэ, так быстро рванув вглубь сада, что Эстель даже не успел её окликнуть. Не придумав ничего умнее, он побежал следом — благо, сад на территории дома не слишком большой, нужный лишь для того, чтобы мать кичилась перед окружающими, что он в принципе есть.       Нилэ нашлась сидящей на скамье под облетевшей ивой, обнимающая себя руками так крепко, что от ногтей на неприкрытой платьем коже наверняка останутся царапины. Заметив, что она плачет навзрыд, Эстель совсем растерялся, замерев перед ней с робким переживанием на лице.       — Что там случилось? — Только и смог спросить он слегка осипшим после нескольких подряд выкуренных сигарет.       Подняв на него свои покрасневшие от слёз глаза, Нилэ отчаянно прошипела, едва сдерживая порыв новых рыданий:       — Твоя мать поцеловала меня.       Это явно не то, что Эстель был готов услышать.       — Разве… разве это не то, чего ты хотела все годы работы с ней? — Криво усмехнулся Эстель, неловко погладив Нилэ по плечу.       — Не так, — только и смогла прохрипеть она, снова захлебываясь рыданиями.       Видеть такую Нилэ — разбитую и униженную, — было непривычно. Эстель знал, как вести себя с раздражённой Нилэ, с любопытной или весёлой, но с той плачущей навзрыд девушкой терялся, неловко поджимая губы. Он смотрел на её ссутуленную фигуру в насмешливо роскошном платье, купленном специально по случаю этой светской вечеринки в честь Дня рождения, и знал, что макияж, который Нилэ попросила его сделать, абсолютно испорчен. По её сизой коже пошли мурашки, и Эстель запоздало понял, что на улице чертовски холодно, а она не одета по погоде. Он тянет Нилэ за плечи вверх как тряпичную куклу, и она не сопротивляется, лишь продолжает всхлипывать, шмыгая носом.       Лишь когда эстельское пальто, длинноватое для типичной девушки-дроу, оказывается на плечах Нилэ, она вскидывает вверх голову, глядя на Эстеля покрасневшими глазами.       — Зачем?       Он наигранно легко пожимает плечами и слегка улыбается.       — Мы ведь друзья, верно? Ты спасаешь меня, а я… тоже, в каком-то смысле. Даже чародейки болеют пневмонией, ты должна знать.       Нилэ шмыгает носом вместо хмыканья, а потом — прижимается, обнимая так крепко, как умела только она. Остается лишь приобнять подругу в ответ, успокаивающе поглаживая по спине озябшей ладонью.       — Что она сказала тебе? — Шёпотом спрашивает Эстель, не надеясь на ответ.       Может, Нилэ станет проще, если она выскажется. Может, она его ударит за бестактность. Столько вероятностей…       Ничего не происходит пару минут. Нилэ со свистом дышит так глубоко, что Эстель почти пугается, а потом резко затихает, замирает и прижимается мягкой щекой к его пиджаку. Вздыхает.       — Мы вышли на балкон, она взяла меня за руку, сказала, хочет поболтать. Хвалила, — осипшим голосом бормочет Нилэ, теперь с силой вцепляясь в ткань эстельского пиджака со спины. — Я ничего не ждала, я никогда… никогда бы не поцеловала её первой. Потом госпожа Миримэ посмотрела на меня, и я смотрела на неё, наверное, это причина…       Ей пришлось замолчать и, спустя зловещий скрип зубами и несколько циклов дыхания, Нилэ продолжила:       — Она поцеловала меня. А потом отстранилась, спросила, то ли это, чего я хотела, и продолжила смотреть на меня так же, как смотрит на трупы или новый синтез. — От упоминаний трупов Эстель вздрогнул, и Нилэ мгновенно напряглась. — Прости, работа. Забудь это и выкинь из головы, ладно? Так будет проще.       Покачав головой, Эстель несмело похлопал Нилэ по спине.       — Да я ожидал чего-то подобного, просто… Не утешай меня, когда плохо тебе самой, ладно? Матушка поступила ужасно. Впрочем, как и всегда.       В этот раз Нилэ не отрицала, лишь продолжала рвано дышать, прижимаясь к Эстелю так, будто тот был единственным спасением.       — Я бы убила её, — прошептала Нилэ спустя несколько минут молчания. — Снова и снова, снова и снова, я бы смотрела на то, как её глаза мутнеют, и Миркул забирает её. Или кто-то похуже. Лишить её сердца сн… — Она спотыкается, и ледяная ярость, граничащая с опасным коктейлем обиды и безумия, растворяются в следующих словах, потерянных и глубоко несчастных, — просто чтобы убедиться, что оно у неё было.       Плохое предчувствие накрывает Эстеля, и он снова чувствует себя слишком неуютно. Но рядом — всего лишь Нилэ, странная, опасная, но сопереживающая ему, как настоящая сестра. Закрывать глаза страшно, будто снова всплывёт образ трупа матери с развёрзнутой грудной клеткой без сердца на полу деревянного домика.       Это было в прошлом. И Нилэ тут ни при чём, её тогда наверняка даже не было.       Не могло быть.       Эстель мотает головой, и подруга вновь вздрагивает в его слабеющих объятиях, впрочем, не поворачивая головы и не поднимая взгляда.       — Мне кажется, сердца у неё нет, и проверять не стоит, — бормочет Эстель и снова прижимает к себе Нилэ крепко и утешающе. — Не трать на неё время, это не стоит того. Я не думаю, что ты серьёзно, но, так, гипотетически, правда не стоит, ладно? Пожалуйста.       — Если ты просишь, — только и отвечает она, продолжая шумно сопеть.       Объятия длились так долго, пока Нилэ не стало легче, и её рыдания не пошли на спад окончательно. Поникше притихнув, она больше не ругалась, просто вздыхала то рвано, то практически ровно, явно начиная брать себя в руки. Эстель всегда и удивлялся, и восхищался этой особенностью. Если он зарыдает, то не успокоится ближайшие несколько часов, а то и вообще испортит себе настроение на пару дней.       Он смотрел в темноту пролеска за ограждением, и та тьма отчего-то тянула его куда больше, чем теплота дома. Признаться себе и сделать шаг в неизвестность, такую же пугающую, как темнота за углом комнаты в детстве, где в любой момент в тебя вцепятся мёртвой хваткой и утащат, утащат и никогда не вернут назад.       Нилэ бы осудила его. Возможно, она в конце концов будет в этом права. Однако…              — Давай я вызову тебе такси? — Тихо предложил Эстель, когда она отстранилась.       Мягко падающий снег делал картину сюрреалистичной. Грустная Нилэ в его пальто и маленькие снежинки, в безветрии падающие почти меланхолично. В такие дни и принимают самые безрассудные решения. В дни, когда кажется, что всё слишком ненатуральное, чтобы быть правдой, а значит можно совершать любые глупости, которые только способны прийти в голову.       Усадив Нилэ в такси, Эстель постоял на улице ещё немного, разглядывая усиливающийся снегопад и слушая гомон гостей на первом этаже. Только выкурив две сигареты, отчего-то безумно смущённый и с сердцем, грозящимся вырваться из грудной клетки, он сел за руль, и отправился прямиком к своему личному дьяволу.

***

      У дверей он чувствовал себя невозможно глупо. Перед этим, на входе, консьерж скользнул по нему взглядом чуть более напряжённым, чем Эстелю было бы комфортно, но не остановил — так уверен в своём упрямстве или же, наоборот, в своей разрушенности. Дорога заняла не так много времени, и в машине Эстель только острее ощутил, насколько замёрз, пока успокаивал Нилэ без пальто во время снегопада. Пиджак промок от растаявших снежинок, и Эстеля почти трясло. Было ли это от холода или от нервов, сказать уже не удастся, и важно ли это?       Замерев, как олень в свете фар, он не решался нажать на звонок, тревожно перекатываясь с пятки на носок и назад, пока дверь — зловещее чудо, не иначе! — не отворилась сама.       Астарион уставился на него, и во мраке коридора его глаза сияли ярким алым. Странно усмехнувшись про себя, Эстель подумал, что красный, вопреки гардеробу, всегда был его любимым цветом.       Прежде чем у него успели спросить хоть что-то, прежде чем хоть что-то потревожило его решимость, слова сами сорвались с языка:       — Мне так холодно. Только ты сможешь меня согреть.       Что-то изменилось во взгляде Астариона, неуловимо и быстро, как меняются кадры в киноленте. Он притянул Эстеля, буквально затаскивая его внутрь неожиданно нетерпеливо и несдержанно, будто они не виделись целую вечность, и сжал в руках, так крепко, что заболели рёбра.       — Только я.       Короткий ответ прозвучал почти сакрально, как завершающее слово в конце молитвы богам. Эстель не понимал, что скрывается за жаждой его — души или тела, он не мог знать даже этого, — но был готов, как думал сам, отдаться Астариону целиком, хотя бы на короткий миг сегодняшнего ледяного и одинокого дня. Он игнорировал роящиеся в голове вопросы ради чувств, разгорающихся внутри вопреки всему.       Только на этот день.       Эстель всегда сможет остановиться, если поймёт, что всё пошло не так.       Когда они начинают целоваться, все оставшиеся сомнения и страхи улетучиваются, а мысли становятся яркими, но такими бессвязными. Обнимая Астариона за шею, Эстель чувствует себя правильно, будто то, что происходит между ними, слишком знакомое, чтобы быть грешным. Он податлив, пусть и не слишком умел — позволяет выцеловывать свои мягкие губы, прикусывать, а потом скользить в рот языком, превращая чувственное в порочное, но желанное. Даже целуясь так до сегодняшнего дня, у Эстеля всё равно перехватывало дыхание, и одна его ладонь скользнула вверх, а пальцы запутались в белоснежных кудрях.       Всё было до педантичного идеально, даже в хаосе желания. Астарион отстранялся ровно в тот момент, когда начинало не хватать воздуха. Неужели они настолько похожи, что даже их циклы дыхания совпадают?.. Как удивительно. Эстель улыбается, чувствуя, как саднят губы, но охает, когда ноги отрываются от пола, и приходится обхватить бёдрами талию Астариона.       Взгляд Эстеля, должно быть, невероятно растерянный, и улыбка, почти что хищная, распаляет внутренний трепет перед неизвестностью. Пиджак был потерян где-то в череде поцелуев и в темноте коридора, а потому ладони скользят по рубашке, резко выдёргивая её полы из брюк, лишь бы добраться до чувствительной кожи поясницы. Он вздрагивает, прижимаясь ближе к Астариону, и ловит его полный удовлетворения вздох губами, утягиваемый в очередной поцелуй.       Эстель позволяет себя вести. Ему, если быть совсем честным, так нравится даже больше — отпустить контроль и не думать. Получать, отдавая. Позволяя расстегнуть пуговицы на рубашке после того, как они рухнут на постель, он смотрел, как Астарион придирчиво оглядывает его вид.       — Не нравится? — Получается неожиданно дразняще, пока Эстель выпутывается из рукавов рубашки.       — Я бы нарядил тебя иначе, драгоценный. Более изящно, — спокойно отвечает Астарион, проводя ладонями выше, от обнажённого живота к груди, задевая соски и заставляя Эстеля с шумом выдохнуть. — Но такой твой вид мне нравится больше любых нарядов.       Его плечи и шея пылают, как и лицо. Он знает, что симпатичный — в какой-то мере, не воинственно, но изящно, как искусство и театральность. Даже россыпь веснушек не делает его «дешевле» в глазах окружающих, лишь интереснее. Однако признавать собственную красоту одно, а быть обнажённым, особенно перед кем-то одетым — совсем другое. Как получать комплименты и ловить взгляд, полный желания. Слова запечатлеваются поцелуями — то тут, то там, как будто прослеживая созвездия в веснушках обжигающими касаниями. Губы Астариона тёплые, но будто холоднее, чем жар собственной кожи Эстеля. Стоит обязательно спросить, почему он такой холодный, но не сейчас.       Эстель капризно тянет его ворот рубашки, когда почувствовал, что брюки расстёгивают.       — Почему ты раздеваешь меня, когда сам одет?       Щурясь, он разглядывает замершего Астариона, точно хищника в полумраке неизвестной до сегодняшнего дня спальни. Совершенно непонятно, как выглядит сам Эстель. Может, его волосы разметались по тёмным дорогим простыням, и он похож на настоящее отображение падения невинности — с пылающими щеками и широкими зрачками, нерешительный, как юная лисица, заметившая человека.       — Я любуюсь, — прозвучало так легко. — Разве можно оторваться от искусства, когда, наконец, появилась возможность прикоснуться к нему?       Зардевшись, Эстель взялся за его пуговицы сам под одобрительный выдох Астариона, позволившего ему немного вольности. Пальцы почти не дрожали, дойдя до последней пуговицы, и Эстель позволил себе робко скользнуть ладонями под ткань рубашки. Немного прохладная, гладкая кожа, рельеф мышц… Понятно, почему поднять тонкокостного Эстеля ему ничего не стоило.       Ему любезно позволяли исследовать. Осторожно касаться горячими подушечками пальцев, вытянуться и оставить несколько коротких поцелуев от шеи до ключиц. Заходить далеко Эстель попросту стеснялся, но Астарион от него ничего не требовал. Он мог взять своё в любой момент, но играл с Эстелем, позволял замедлиться и настроиться на более серьёзные шаги. Опыт и выдержка — справляться так, когда собственное возбуждение не способны скрыть строгие стильные брюки. Эстель сглотнул и отвёл взгляд. Интересно, сколько было до него, что Астарион настолько умело с ним обращается?..       — Ты начинаешь думать не о том, лисёнок, — вкрадчиво раздается над ухом, пока острый краешек не прикусывают игриво, но предупреждающе. — Иногда мне так хочется залезть в твою очаровательную головку, чтобы ты не смог уйти от ответа.       — Можешь просто спросить, — на выдохе пробормотал Эстель, когда ладони скользнули по бокам вниз, цепляя брюки вместе с бельём.       — Разве ты когда-то отвечаешь честно?       Не дав ответить, Астарион утянул его в поцелуй, за что был мстительно укушен за губу. Конечно, Эстель не эталон откровенности, но так уверенно утверждать, что он абсолютный лжец? Так грубо! И самоуверенно! И!..       — Ох!       Ладонь обхватывает его напряжённый член, и ощущения куда более острые, чем от собственной или от тех неумелых ласк, которые довелось получить. Мысли снова путаются, и Эстель прикусывает нижнюю губу, чтобы не издать очередной жалкий нуждающийся звук.       — Так гораздо лучше, правда? Не нужно думать о лишнем. Сосредоточься на своих ощущениях, драгоценный, — голос Астариона вкрадчивый, и Эстель смотрит в его глаза, ставшие почти бордовыми, с широкими зрачками, топящими радужку, — и на мне, верно.       Его улыбка торжествующая и хищная. Он получает то, что желает, хотя Эстель никогда не считал себя действительно ценным призом, чтобы восторгаться им при возможности получить любого. Это могло бы стать поводом для тоскливых размышлений, но обстоятельства в виде рассеянно-пылких поцелуев в шею и смазанных пальцев у сжатого входа. Расслабиться удаётся постепенно, сосредотачиваясь на ласковых губах и витиеватых романтических глупостях. Оказывается, когда их говорит тот, в кого ты влюблён, в мыслях повисает блаженное ничего, и Эстель легко привыкает к новому, немного странному чувству наполненности. Пальцы внутри в меру нежные и настойчивые, и Эстель разочарованно вздыхает, когда такие неожиданно приятные ласки прекращаются. Распахнув глаза, он смотрит на Астариона слишком внимательно, пока тот расправляется с пряжкой ремня.       Вид чужого члена не заставляет Эстеля краснеть, как девица, но мысли о том, что будет дальше — пожалуй. Разгорается по-новой волнующее чувство внизу живота, и Астарион понимающе хмыкает, слишком долго разглядывая его лицо.       — Я так скучал за тобой, — приглушённо срывается с его губ.       — Ты мог позвонить, — недоуменно предполагает Эстель, но не получает ничего в ответ.       Его подхватывают под бёдра, располагают так, как удобно: одна из его очень удачно длинных ног оказывается у Астариона на плече, и тот так правильно целует её, что по телу пробегают мурашки. Даже несмотря на тщательную подготовку, Эстель морщится, когда вместо умелых изящных пальцев внутри оказывается член. Он быстро смаргивает слёзы и запоздало замечает, что прокусил губу до крови, пока старался расслабиться и глубоко, размеренно дышать.       — У тебя кровь на губах, мой драгоценный, — хрипло произносит Астарион, склоняясь к нему.       Эстель успевает лишь рассеянно приоткрыть рот, чтобы ответить, но слова тонут в чём-то странном и почти диком — шероховатый язык проходится по припухшей губе с маленькой ранкой. Всего так много, и слишком откровенного вылизывания его рта, и начавшихся движений. Комната наполняется вздохами и слетающими с губ стонами, а думать получается лишь о том, насколько всё хорошо. Наверняка назавтра Эстель будет чувствовать себя полностью разрушенным, но сейчас это так неважно. Имеет значение только удовольствие и до одержимого поглощающий взгляд напротив.       Так вот какая должна быть любовь? Вот чего от него все ждали?       Выгибаясь в пике наслаждения, Эстель впервые подумал, как ему нравится — быть влюблённым. И что его любят ему тоже чертовски по душе. Никто до Астариона не смотрел на него так, как смотрят на прекрасное произведение искусства, сакральное, как религия. Им было так хорошо вместе. Это так очевидно, и они переплелись вдвоём — приятно уставшие и не слишком чистые, — на тёмные скомканные простыни.       Уже позднее, после душа и выуженной из пиджака пачки вишнёвых сигарет, Эстель задумался, затягиваясь прямо в постели и растянувшись с полуулыбкой, пока Астарион говорил с кем-то по телефону о рабочих вопросах, рассеянно перебирая влажные эстельские волосы. Он сделал правильный выбор, сбегая из осточертевших домашних правил и отвергая опасения Нилэ. Разве может ему быть так хорошо с человеком, который желает ему зла? Разве тот, кто хотел смерти Эстеля в прошлой жизни, стал бы заботиться о его наслаждении?       Конечно же нет.