Пересмешник

Спустя пять секунд, я уже скрепляю нас стежками,

И мне вообще не жаль.

Ночи такие звёздные, а Луна кроваво-красная…

Возможно, всё это — подделка.

‘Glitch’ Taylor Swift

***

      Последние недели Эстеля проходили в бесконечных репетициях. Он возвращался домой, кое-как стаскивал с себя обувь и падал на кровать прямо в уличной одежде, забываясь блаженным сном без сновидений.       С утра всё начиналось по новой.       — Ты ни живой, ни мёртвый, но улыбаешься, — подозрительно протягивает Нилэ, показывая на него вилкой с алеющим куском сырого тунца. — Неужели сны отпустили?       — Ага. Может, стоит всегда так работать?       Его завтрак привычно ограничивается шоколадкой с вишней и кофе без молока и сахара. Нилэ смотрит на него с укоризной, заставленная тарелками с рисом в посыпке из мелких зёрнышек, рыбой и странными соусами прямиком из Амна, но не говорит ничего, пока Эстель не оказывается в дверях кухни, норовя снова сбежать в свою театральную обитель.       — Я поищу информацию по твоему вопросу на досуге. Затишье всегда дурной знак, — её голос звучит обыденно, лишь слегка искажённый попытками запихать в рот ещё немного риса.       — Больше каркай, — огрызается Эстель, но глядит в ответ с толикой благодарности, пока Нилэ не кивает в ответ.       В конце концов, почему бы не перестраховаться? Единственное, они до сих пор совсем не знают, что именно стоит искать.

***

      После того спонтанного и десубординирующего вечера с вином, Эстель виделся с Астарионом ещё несколько раз. Это была его маленькая позволительная слабость, которую он скрывал не только от Нилэ, но и ото всех своих друзей. Было что-то неправильное в их назревающей странной связи — загадочный влиятельный и властный эльф неизвестного Эстелю возраста и он, мальчишка-актёр. Слухи поползут…       Однако ненавязчивые приглашения аккурат в моменты его редких свободных минут, были слаще самого запретного плода, разжигая искрящее любопытство. Места встреч были роскошные, но не настолько, чтобы Эстель чувствовал себя слишком неуютно. Хотя стоит признать, что его наряды и вправду слабо вписывались в понятие богатой лаконичности, которой придерживался Астарион и подобные ему и эстельской матери. Стоило бы немного поступиться принципами и изменить привычному образу «идола современности», как называл себя Эстель, но внутри эта идея отзывалась неясного рода тревогой, и он не спешил.       Сейчас, сидя в уединённой комнатке одного именитого заведения, Эстель думает, что согласился на встречу поспешно. Он отвечает почти невпопад, если честно, больше думая о первой главной роли, пусть и в учебной постановке, чем о нити их разговора.       — Ты сегодня витаешь в облаках, мой дорогой Эстель.       Астарион проводит холодными пальцами по его запястью, и Эстель вздрагивает, поднимая рассеянный взгляд.       — Прости, пожалуйста. Последние дни я слишком много репетирую, главная роль, отчёты, всё такое… наша упёртая режиссёрка добилась показа на настоящей сцене, в смысле, не студенческой, как обычно, и ещё давно уболтала меня дебютировать в главной роли, «ведь у тебя, Эстель, такая тонкая внешность и такой талант!».       Он тараторит с напускной дразнящей ворчливостью, виновато улыбается, а потом поворачивает ладонь вверх, интуитивно беря Астариона за руку. Простой жест, не слишком платонический, но и не переходящий за рамки собственных дозволений. Всё-таки, как себя ни обманывай, очевидно, почему такой занятой и властный эльф, как Астарион, тратит время на Эстеля. Он не живёт в мире наивности и сладкой розовой ваты, где красивые жесты делаются по доброте душевной, а ещё прекрасно знает, как выглядит и чего от него чаще всего ждут и будут ждать в мире искусства и развлечений. Просто… Эстелю по-глупому хочется верить, что персона такого уровня, как Астарион, уважает себя достаточно, чтобы не тратить время на пустышку, даже если его мотивы далеки от классической романтики.       Его ладонь сжимают, приводя в чувство и не давая погрязнуть в самокопании.       — Жаль, что ты не рассказал чуть раньше, — что-то в Астарионе искрит большим пониманием, а ещё — лёгким недовольством эстельским молчанием. — И в чём сюжет постановки?       Глаза напротив внимательные, винные, глубокие. Эстель смотрит и не может отвести взгляд — слишком гипнотически.       — Это какая-то старинная поэма об очень самоуверенном парне, думающем, что всё ему по плечу, — легкомысленно хмыкает Эстель, не отводя взгляда. — Говорят, её ставили ещё в стародавние времена, всего пара десятилетий позже, чем прошёл кризис Абсолют. Я… немного читал историю, прежде чем согласился играть.       Немного читал, как же… Эстель забросил все дела, лишь бы погрузиться в свою первую серьёзную главную роль. Он застрял в городской библиотеке, почти пробрался на подземный рынок, но в последний момент не решился, припоминая нелюбовь местного контингента к наземным высшим эльфам.       Забавные факты в старых архивах говорили о том, что главную роль в постановке, на которую так старалась походить их версия, играл тот же загадочный тёзка, чьи поэмы Эстель приобрёл в антикварной лавке. Странное чувство дежавю подступало к горлу, но было рано что-то говорить о том, являлся ли загадочный Эстель Селестин им из прошлого.       Хотя тревожное чутьё подсказывало, что Эстель уже знает верный ответ, просто боится с ним столкнуться.       — Ты выглядишь увлечённым и взволнованным. Твои глаза прелестно блестят, но та доля сомнения, которую я вижу, в них ни к чему.       Астарион накрывает ладонь Эстеля второй рукой, и пусть его кожа холодна, отчего-то бросает в жар. Как будто так уже было…       Как будто Эстель снова упускает нечто важное.       — Это мой дебют, а ты даже никогда не видел, как я играю, — он фыркает и свободной рукой берёт хлебную палочку, чтобы вгрызться в неё, лишь бы не сболтнуть лишнего о собственных тревогах. — Хотя, конечно, ты мог бы прийти и оценить.       — И я обязательно воспользуюсь твоим приглашением, драгоценный Эстель.       На мгновение чудится, будто в винных глазах напротив мелькает мрачная усмешка, обозначающая то самое упускаемое нечто, но Эстель слишком встревожен, а ещё — немного подавлен. Дежурно улыбаясь на принятое предложение, он знает: вряд ли согласие было не более, чем обыкновенной вежливостью.

***

      Ох, он совсем без сил.       После финальной репетиции Эстель снова ввалился в квартиру вымотанным настолько, что его почти снесла с ног слишком радостная Орель.       — Твоё чудовище чуть не унесло меня в Нижний город.       Нилэ жалуется привычным нейтральным тоном, сверкая белёсыми глазами в свете коридорных ламп. Он лишь благодарно ей улыбается. Последние дни и о себе позаботиться не получается, и Эстель чувствует, что проспит неделю после завтрашнего проката, а Нилэ, хоть и неохотно, но согласилась помочь с его собакой.       — Она любит тебя и хочет показать мир, — легкомысленно хмыкает Эстель и проходит на кухню. Идеальная сервировка. Значит, матушка дома, но, скорее всего, уже в своём кабинете — курит, пока читает научные статьи, а может строит планы на неделю грядущую. Завтра, как назло, и у неё, и у Нилэ какая-то конференция, и на его почти безнадёжные попытки хоть как-то показать и доказать матери, что он занимается не ерундой, была очередная очевидная отговорка.       Но Нилэ хотя бы сказала, что обязательно посмотрит запись, которую обещала сделать Шэдоу, и Эстелю от этой мысли становилось чуть менее паршиво.       — Почитай на досуге, пожалуйста.       Она кладёт у чашки кофе несколько напечатанных листов, вырезки старых газет и пару заметок от руки. Садится на стул напротив и тревожно смотрит, опустив кончики острых ушек вниз. В этот момент Эстель осознал, за что матушка так ценит Нилэ. Её внимание, расторопность и умение вгрызаться даже в клочки фактов не могли не поражать.       — Я не уверена, что это точно нужная информация, но тому писателю с твоим именем присвоили роман с одним серым кардиналом, который практически обладал Вратами Балдура, а может и не только ими. Без понятия, с какой целью он не выходил из тени так долго, но информация или изначально была подвержена цензуре, или уничтожена позже, потому что я не нашла даже имени, — чеканит Нилэ и стучит пальцами по стопке. — Здесь всё, что я успела собрать за те недели, пока ты надеялся, что всё бесследно исчезло, и занимался репетициями.       — Может и правда исчезло, — он дёрнул плечами, слабо веря в свои слова.       А уж красноречивым взглядом Нилэ можно было бы плавить свинцовые стены. Жуть берёт…       — Не читай это сегодня, собьешься со своего сценария. Я просто не могла ждать.       Она что, покраснела? Стыдится собственного энтузиазма? Эстель хихикнул и ткнул пальцем в удивительно мягкую и круглую для такой зловредной девицы щёчку. За что немедленно получил по заслугам — Нилэ не мелочилась и, взяв в руки папку, предупреждающе стукнула Эстеля по голове.       Из документов что-то вылетело.       — Погоди-ка… Это же тот старинный дворец, помнишь? Вокруг него столько слухов ещё до времён Абсолют. Я даже помню истории про катакомбы, они, вроде как, до сих пор не разрушились…       Эстель поднимает фотографию с пола. Всё немного размыто — кадр явно сделан задолго до его появления на свет, когда дворец ещё не был закрыт загадочным и не больно благодетельным владельцем, наотрез отказавшимся пускать туристов внутрь на экскурсии. Ну и злобный тип, ни себе, ни людям! Хотя сезонные балы для старинных родов аристократов, а порой для тех, кто желал приобщиться к высшему обществу и имел достаточно денег и связей, всё ещё проводились. На них бывали матушка и Нилэ, которая, вопреки нелюбви к светским раутам, танцевать и, тем более, сопровождать дорогую госпожу Миримэ, была рада.       Эстеля ужасно потянуло в то место. Чёрт возьми, он не уснёт, пока там не окажется!.. Он посмотрел на часы, заранее ругая себя за нерациональность, но решительно поднялся из-за стола, готовясь совершить очередную глупость.       — Собирайся, мы едем на вечернюю прогулку. Это явно веселее, чем колотить меня бумагами.

***

      Нилэ всегда была за любые безрассудства — это в ней Эстель ценил настолько же, насколько и удивлялся. После работы и влюблённости в его матушку такие качества должны были не то, что поутихнуть, — полностью атрофироваться, заменяясь рациональным следованием правилам. Но вот его подруга ищет с ним местечко, где получится незаметнее проскользнуть в сад, разбитый перед старинным готическим дворцом. Летом там безумно красиво. Гармоничное сочетание бесчисленных розовых кустов, раскидистые деревья, посаженные задолго до рождения Эстеля, а ещё — статуи из мрамора. Ему никогда не удавалось рассмотреть их поближе, в саду по велению нынешнего владельца дворца гулять разрешалось не слишком часто, и даже эти редкие моменты упускались с эстельской рассеянностью.       А сейчас, крадучись шагая по мрачному неприветливому саду, ощущения становятся совсем странными и явно далёкими от праздного созерцания. Эстелю становится тоскливо, но он списывает всё на нервы, погоду, адреналин от незаконности происходящего, в конце концов. А, может, тот загадочный он-из-прошлого бывал здесь во время приёмов, когда во дворце ещё кто-то жил? Может, он был аристократом, который украдкой убегал в сад от навязчивых светских бесед и прятался среди цветущих роз, в кустовых лабиринтах?       Вокруг всё очень странное — ужасно знакомое. Казалось, будто Эстель когда-то брал за руку кого-то очень важного, и они бродили по саду — вне балов, не скрываясь.       Ладонь покалывало.       «Сходи со мной посмотреть на розы», — вот что вертелось на языке, когда-то свободно и беспечно слетевшее. Интересно, если всё было взаправду, а не игрой чрезмерно развитого воображения, неведомый кто-то соглашался? Тратил своё время на бесцельное созерцание, сжимая его холодные длинные пальцы во время праздных прогулок?       А роз уже не было — холодный ноябрь забрал их красоту, оставляя лишь шипы на жестких побегах и редкие необлетевшие и сгнившие бутоны.       — Если ты будешь дальше стоять и пялиться в облезшие кусты, нас заметит охрана и сдаст в полицию, — шипит Нилэ и больно щипает Эстеля за бок. — Или принцесса Стелла предаётся садовой романтике?       Эстель фыркает, и они идут дальше, замирая при каждом шорохе и не рискуя даже включать фонарики — вот где быть эльфом по-настоящему полезно.       Ощущение дежавю не отпускает, Эстель плавает в нём, как в желатиновой массе, не тонущий, но и не способный выбраться. Чудится, будто бы он сидел под деревьями, скучающе читал в беседке, ожидая, тоскуя, а потом — собирал в отдалённых уголках сада какие-то растения, а может и ягоды. Но зачем?       Спереди что-то — или кто-то? — проносится.       Рука Нилэ тут же скользит вниз, к ноге, и сама она выглядит опасно, пригнувшись, как хищная кошка. На Эстеля даже не смотрит, но он понимает и без слов. Охрана не стала бы так церемониться. Ещё один незваный гость?       Эстелю снова видится мельтешение, ещё — неестественный блеск ало-кровавых глаз в лунном свете, и он отшатывается, потому что, чёрт возьми, даже у приятелей-тифлингов не видел такого странного свечения.       А потом дергается — но уже от звука выстрела.       Вдали лает собака, слышится гневный окрик охраны.       — Бежим, — коротко бросает Эстель Нилэ.       Но она не реагирует и, словно охотница, смотрит в сумрак близ дворца, где всё скрыто кустами-лабиринтами из голых ветвей. И её улыбка… Сердце ушло бы в пятки, смотри так Нилэ на него. Будто она хочет вцепиться зубами и вытащить скрывшегося незнакомца, как зайца из норы.       Эстель не даёт себе время на раздумья, разглядывания и прочую лирику, а дёргает Нилэ за руку, срываясь с места и не обращая внимания ни на ветки, ни на шипы розовых кустов, царапающие ладони.       Лишь когда они выбираются за ограждение, чудом обнаружив тот же лаз, Эстель наконец понимает — в руках Нилэ всё это время был пистолет.       Но, если честно, в этот раз и вправду спрашивать совсем нет желания.       

***

      Всю ночь ему снилась неразбериха, розы и кровь.       Эстель, если честно, вообще удивлен, как смог уснуть после их безрассудной и глупой с его стороны вылазки. Слабо вспоминалось утро, то, как удалось добраться до театра, но он точно не садился за руль. Руки мелко трясло, будто Эстель всё ещё находился в навеянном стрессом сне, ворочался и ощущал удушливый запах металла, ягод или даже отвара, горчащего на языке, и прошибающее всё тело агонический холод.       Их небольшая команда суетится — для многих это первый серьёзный показ, и Эстель думает, что, в общем-то, его нервозное состояние немногим лучше или хуже окружающих. Ровно до того момента, пока к нему не подсаживается Ролан и не начинает диалог:       — Ты плохо выглядишь. Вроде… действительно плохо. Ты уверен, что готов к?..       — Если ты так мечтаешь занять моё место, советую лучше стараться на репетициях, — ядовито цедит Эстель, не узнавая сам себя.       Он не дожидается ответа, встаёт и уходит, чтобы умыться, пока не настало время нанести грим. Проговорить реплики мысленно, настроиться, ещё раз ополоснуть лицо холодной водой и вдохнуть-выдохнуть. Руки больше не дрожат, а бледность лица ему на руку — герой в конце всё равно умирает. Но внутри сердце колотится о рёбра, и Эстелю кажется, что он провалится в самый ответственный момент.       Если честно, признавать собственные страхи кажется ещё более пугающим, чем выступать. Привычно кичиться умениями, талантами, внешними данными. А принять себя волнующимися перед другими кажется слабостью, неизбежным провалом, который пророчила матушка в только начинающейся актёрской карьере.       Даже если она никогда не посмотрит и не узнает — Эстель не позволит себе дать слабину и признаться вслух, что у него может не выйти. Или что ему может быть страшно. Потому что знающие и умеющие люди не боятся. И тем более не нуждаются в одобрении.       Они уверенные в себе…       Повторяет себе Эстель, слегка выбеливая лицо матовой пудрой.       …и никогда не позволяют увидеть собственные слабости хоть кому-то.       Он подводит глаза технично, предпочитая заниматься лёгким гримом самостоятельно, поправляет костюм и причёску. Смотрит на себя в зеркало и почти не узнаёт, позволяя надеть маску. Ту самую, безопасную, чужую. До конца первого акта Эстеля Аэлана больше нет.       И он выходит на сцену, будто там начинается его другая, более совершенная жизнь.

***

      После первого звонка Эстель пьёт воду с лимоном под обеспокоенным взглядом режиссёрки. Но он знает, что сделал всё идеально, будто уже когда-то играл эту роль, но в другом месте, на сцене куда большей, чем их небольшой новаторский театр, куда допускают студенческие коллективы.       В висках странно давит, а ещё снова ощущается собственное слабое тело, и пальцы холодные-холодные, будто он простоял на морозе.       Нужно слегка поменять образ под новый акт, добавить больше тщеславия и бравады. Эстель думает, что это не так уж и далеко от собственного состояния сейчас. Он тоже показывает больше уверенности, чем испытывает.       Это не страшно — переступать через себя. Заставлять себя быть кем-то иным вне роли. Это естественно.       Поэтому второй акт Эстель держится превосходно. Так он думает сам, играет, не смотрит на зал ни секунды, будто любопытство не скребется кошками в душе. Вряд ли Астарион действительно захотел бы прийти, как говорил, и взглянуть на кого-то пока неогранённого и несовершенного. На того, на кого даже собственная мать смотрит с непониманием, презрением, почти жалостью, если она вообще на такое способна.       Зачем вообще смотреть на какой-то неудавшийся проект?..       Эстель распаляется, чувствует себя зло, бессильно-яростно и одиноко — так, как нужно для роли, для того, от кого отвернулись все, сочли безумцем и глупцом.       Но стоит занавесу пасть, что-то внутри надрывается тоже, и Эстеля натурально шатает. К горлу комом подступает тошнота, и вода с лимоном уже не поможет. Он долетает до уборной и радуется, что не смог ничего съесть на завтрак, и во рту только противный привкус желчи, смешивающийся с фантомным металлическим. Внутри всё сковывает холодом, а снаружи жар, и Эстель боится, что его начнёт трясти. Но всё в порядке — поправить грим, причёску, выпить ещё лимонной воды.       Забыть и забить, не отвечать на участливые вопросы, потому что жалость для тех, кто не справляется.       — Пожалуйста, отдохни потом, — шепчет ему режиссёрка, которая всегда была строже к Эстелю, чем к кому-либо. Но и её он окидывает взглядом непроницаемым, надменным и тоже украденным.       Так проще не жалеть себя.       В последней сцене метания и страхи будто бы на руку. Его герой разбивается — так, как и предсказывали. Он остаётся один на сцене, в свете огней, и это настоящий дебют. Играть страдания и разбитые мечты у него всегда хорошо получалось — даже когда вокруг звуки становятся далёкими.       Эстель впервые скользит по залу взглядом — потому что так нужно, ему кажется, будто эффект вовлечения здесь неплох. И он едва не путается в словах.       Астарион одет с иголочки и смотрится слишком величественно среди разношёрстного окружения любителей современного театра и эстельских сокурсников. Наверное, поэтому взгляд цепляется сразу, пусть мимолётный, а может потому, что Эстелю до дрожи в коленях хотелось, чтобы он здесь всё же оказался.       Их взгляды пересекаются, и Эстель понимает: Астарион видит его.       По-настоящему.       Это не объяснишь словами, потому что Эстель просто чувствует и знает. От желания быть понятым и узнанным внутри всё искрит, и перед глазами вдруг — совсем другое. Иной зал — роскошный, много больше, чем местный театр. И люди вокруг разряженные, лощёные богачи и аристократы.       Но его взгляд всё ещё ни с чем не спутаешь.       Пугающее осознание прошибает головной болью, и воздуха не хватает.       Эстель последний раз ловит на себе пронзительный взгляд — настоящий, а, может, тот, из памяти, и благодарит себя за выученные правила падений. Сейчас его герой умрёт, и никто не заметит, что сам Эстель уже не может держаться на ногах.       Когда перед глазами всё же предательски темнеет, а под спиной холодный пол, Эстелю кажется, будто он слышит овации.       Он улыбается, ощущая на губах сладкую ядовитую горечь.