Пересмешник

Я бы хотел позабыть то, Как у нас почти всё было. Танцующие призраки прошлого на террасе… Следят ли они со стыдом за тем, Как я не могу подняться с постели, Потому что всё фальшивое умерло? ‘loml’ Taylor Swift

«Так сложно понять, в какой момент всё пошло не так. Был ли это тот день, когда мы упивались новой жизнью, роскошью, статусом; пили вино и нечто более кровавое, живое, непривычное мне и оттого почти отвратительное. Или, быть может, тот день, когда я впервые был напуган, находясь рядом с тобой — властным, не яростным, но непримиримым. Я убеждал себя, что мы справимся, что ты никогда не станешь жестоким ко мне, и что я не устану быть для тебя пластичным и податливым по-особенному. Мы же так ценили свободу — ты и я, шагающие в ногу, устрашённые неизвестностью города и затаившегося врага, твари, живущей в черепной коробке, и рецидива раболепия. Я не был твоим, но, кажется, всегда хотел стать. Ты не был моим, но хотел попробовать пустить меня ближе. Принадлежишь ли ты мне сейчас, как я хотел принадлежать тебя, преподнося сердце на золотом блюде? Забирай его, если отдашь своё взамен. Только ты всегда брал, ничего не возвращая»       Эстель отложил писчее перо. Вокруг парили магические огоньки, и он отвлеченно коснулся одного — не горячего и не холодного. Посмотрел на пергамент и спрятал его в переплет почти законченной пьесы.       Начать было тяжело. Слова терялись, и Эстель не знал, поймал ли нужные. С десяток листов были сожжены, лишь бы не служить компроматом, той самой нитью, ведущей к его спасению. Но его больше не нужно спасать. В глубине души Эстель знал, что так всё и закончится, но надеялся, что ошибается. Будто вдалеке, где-то там, где голодающему мальчишке-сиротке пока не суждено было оказаться, маячит светлое и счастливое, романтичное, уютное до безумия…       «Вышло только безумие», — мрачно думается Эстелю. Он прячет книгу, поднимается из-за стола и поправляет великолепный наряд — пиджак, удлиннённый со спины, светло-голубой и вручную расшитый цветами, слишком элегантный, чтобы носить его дома, но так положено.       Так положено, потому что Эстель давно не голодающий мальчик-сиротка, а прекрасная роза господина Анкунина. Только потерянность и тоска не ушли с годами и прижившимся лоском, сжирая изнутри те крупицы светлой веры в то, что в мире есть кто-то, способный полюбить его просто так.       Даже больной от гордыни и запретных знаний матери Эстель оказался нужен для претенциозной цели продолжателя её дела и, как надеялась мадам Аэлана, чародея дикой магии, коим Эстель не был. Он давно не мальчишка, чтобы плакать о недостатке безусловной любви, за его спиной годы, прожитые в странном карнавале взлётов, падений и финальной стагнации. За сотни лет пора бы и понять: мир — не радостное место.       Просто избавиться от гнетущего ощущения не так легко.

***

«Я был приятным дополнением к достижению твоей цели. Прекрасным трофеем, удачно вознесшим тебя на пьедестал до того, как ты действительно взошёл на него. Моя любовь к тебе была трепетна, как первые цветы по весне. Ты воспринимал её как должное или не верил, что мои чувства настоящие? Чем ты руководствовался, ограничивая меня, душа меня? Ты боялся, что я оставлю тебя? Даже в таком случае, нельзя взрастить чувства более сильные, перекрывая кислород. Оставим, что. ты и так был любовью всей моей жизни. Быть может, я был слишком терпелив к тебе, слишком податлив и всепрощающ? Ты бы прислушивался ко мне, будь я резче и принципиальнее, прекращая потворствовать любым твоим желаниям? Наверняка да. Раньше я не верил речам о том, как можно не ценить тех, кто любит тебя настолько сильно, чтобы раз за разом наступать себе на горло и разбиваться о скалы безразличия. Теперь всё встало на свои места»       Эстель смотрит на красное вино в хрустальном бокале, пока рядом о чём-то щебечет аристократка. Вокруг всё осточертевше элегантное, искрящее роскошью и величием. И с Эстелем хотят побеседовать, как обычно, — получить расположение через немного легкомысленного и прелестного супруга куда проще. Эстелю плевать, но он должен вести себя хорошо, потому что сам так решил. Он улыбается, отвечает, когда требуется, и ведёт себя достойно консорта лорда Анкунина.       Идеально красивый, вышколенный, настоящий принц. Так о нём говорят.       Разве они не прекрасная пара?       Расчётливый и властный Астарион с чувственным и податливым Эстелем. Союз, точно заключённый на небесах, такой картинно красивый, точно выставленные на прилавок изящные ювелирные изделия. Хочется скривиться.       Лживое, всё такое лживое!..       Но пальцы Эстеля давно не подрагивают от гнева — его выдержка хороша ровно настолько, чтобы подавлять в себе отголоски ярости за вязким коконом бессилия, апатии и бесконечной потери. Каково это: понимать, что всё вокруг было ложью, более того — собственной красивой выдумкой? Эстель отпивает вино, прячет горькую улыбку. Он знает конец этой печальной пьесы, который больше невозможно оттягивать, но последние сцены ещё не сыграны.       Когда очередной приём заканчивается, Эстель чувствует, как шумит в висках от обилия бесед, к которым он так и не смог привыкнуть, а, может, намеренно не желал привыкать. Он позволяет себе глупые слабости: прижаться к плечу Астариона, устало устроить голову у него на плече, когда бесконечные знатные гости расходятся, но уйти в покои — всё ещё моветон. Астарион сжимает его талию крепко, даже слишком, отвлекая от желания прикрыть уставшие веки и нервно потоптаться на месте; в этом нет грации, а Эстель старался держаться ещё в те годы, когда балы были в новинку, но он изо всех сил старался угодить возлюбленному.       — Ты такой умница сегодня, — с неприкрытым довольством шепчет Астарион и гладит его бок кончиками пальцев.       Лёгкая ласка, похвала. Сладости ушедшей романтической дымки, застилающей глаза Эстелю. Милость, которую можно получить, только если соответствуешь.       — Я хотел порадовать тебя, — так же тихо отвечает Эстель, стараясь не тонуть в собственном дёгте мыслей, мешающем отхватить те последние кусочки, осколки любовной слабости. Напоследок хотелось обмануться в чужой искренности.       Когда они оказываются в покоях, за окном глубокая зимняя ночь. Луна неприлично яркая, и комната окутана пелериной дымного серебристого сияния. Так красиво, почти реверсивно их первой близости вместе — в чаще леса летом, неловко и неискренне. Но сейчас ведёт Эстель, и от былых неловких поцелуев не осталось и следа. Ему хочется запомнить, почувствовать, забрать всё, что ещё возможно.       Губы горят и немного саднят — Астарион прикусывает их слегка насмешливо, до маленьких ранок.       — Не представляю, что на тебя нашло сегодня, мой драгоценный мальчик, — он хрипло смеется в новый поцелуй, любезно опускаясь на шёлковые простыни. — Но мне нравится, что ты больше не ведёшь себя как безликая тень настоящего Эстеля, которого я знаю.       Эстель улыбается в лунном свете загадочно и — совсем мимолетно — меланхолично. Он словно снизошедшее божество, так легко седлает бёдра Астариона и слишком нежно для их последних эпизодов близости обхватывает лицо супруга мягкими холодными ладонями.       Когда Эстель вновь говорит, слова веют странной гипнотичностью:       — Я такой, каким ты желаешь видеть меня, муж мой.       Склонившись, он долго смотрит Астариону в глаза, будто силясь разглядеть там нечто, что смогло бы заставить его переменить решение. Потом — быстро моргает, сбрасывая наваждение, и прижимается к манящим губам в новом поцелуе.       В конце концов, нужно уметь прощаться без сожалений.

***

«Я не смог бы причинить тебе вред — любовь обвивает моё сердце шипами роз, сжимает, губит, но оно всё ещё бьётся в глупом и слепом упрямстве. Спроси ты меня в начале, умер бы я за тебя, ответом прозвучало согласие. Что бы ты ни думал, когда прочтёшь это письмо, я бы не забрал слова назад и в последние минуты своей жизни. Для тебя мой поступок будет предательством и бесславным бегством, я знаю это. Ты будешь проклинать меня, сожалеть, что не запер клетку надёжнее, и пташка ускользнула от тебя. Ты никогда бы не подумал, что сделал что-то не так сам, мой дорогой господин Идеал. Но веришь ли ты в своё безгрешие? Веришь ли ты в бесцельное отрицание собственной вины? Твои руки не чисты, и тебе плевать, так же, как было плевать мне, пока на них не оказалось моей крови. Метафорической, но разве это имеет значение? Я думал, что особенный для тебя, но эта иллюзия рассыпалась мучительно медленно, как я ни пытался склеить все кусочки и собрать вновь. Больше я тебе не верю»       Мелкая дрожь прошибает тело, и это больно, отвратительно больно!       Эстель кашляет, закрывая рот шёлковым белоснежным платком, и во рту стоит тошнотворный привкус крови. Жар растекается быстро, будто само пламя опаляет его безжалостно. Как и было написано в дневниках матери, хватает всего пару капель, чтобы человек упал замертво, но яд циркулирует по его телу, продлевая приступы предагонального состояния. Мир перед глазами плывёт, и хочется заскулить от боли, оставить затею, попросить помощи…       И тут всё заканчивается.       Эстель невидяще смотрит на платок со сгустками крови. На собственные синюшные руки… Что за отвратительная вещь эта «истинная любовь», доставившая лишь мучения, но не приведшая к обещанному финалу? Он косится на флакон, поблёскивающий в свете масляной лампы. Что, если выпить всю порцию?       — Ты прометаешься в агонии несколько часов прямо на этом роскошном ковре. Возможно, тебя стошнит. Но, даже не надейся, ты не умрёшь.       Этот услужливый голос. Эти любопытные, почти издевательские интонации.       — Селестиан?       Эстель думал, что всё ещё бредит от последствий яда, но оборачивается, не удосуживаясь подняться с ковра.       Он был таким же, как в их первую встречу в грязном дождливом закутке Врат Балдура, так давно, как будто в другой жизни. Те же смоляно-чёрные волосы, вьющиеся кольцами, жуткие тёмные глаза, руки в тех же плотных перчатках, когда-то протянувшие ему другой шёлковый платок, чтобы убрать кровь со шрама на щеке. Улыбка на будто застывшем восковом лице вылепленной идеальной внешности застыла в пародии на сочувствие.       — Совсем отчаялся, бедняжка, — он поцокал, покачал головой, и Эстель просто сдался, решив не отталкивать безликую попытку разыграть сцену жалости от потусторонней твари иных Планов.       — Вы не взывали ко мне с тех пор, как я был… обращён, — не без обиды бормочет он в ответ хриплым от спазмов горла голосом. — Почему Вы пришли сейчас?       Бывший вечный наблюдатель на пути Ищущего, Селестиан не отворачивался от него, соблюдая условия их давней сделки — сила для защиты себя и поиска правды о прошлом в обмен на таинственные артефакты. Однако стоило Эстелю попасть в мрачную сказку новой жизни с Астарионом, он больше не мог носиться по всему Фаэруну в поисках бесконечных даров покровителю, и защита оказалась более не нужна. Их сделка утратила смысл, раз сотни лет взывания к связи меж ними не мелькнуло, и на все вопросы к древней сущности Эстель получал абсолютную тишину в ответ.       До этого дня.       Селестиан присел рядом, и их лица оказались на одном уровне. В его руках уже был пузырёк с ядом, той самой незавершённой «истинной любовью», не способной убивать любого, кто её испробует.       — У меня есть то, что тебе нужно, любопытный мальчишка, — мягко намекнул Селестиан, встряхивая серебрящуюся жидкость за стекляными границами флакона.       — А у меня есть что-то для Вас, — отрешённая усмешка в ответ.       — Иногда ты всё же бываешь сообразительным.       Ну конечно, с чего бы хоть кому-то в этом осточертевшем мире делать что-то для него, тем более просто так? Эстель бы рассмеялся, но в груди всё ещё горячечно саднило, и он лишь хмыкнул, обнимая себя руками.       Ему просто хотелось, чтобы бессмысленная жизнь, полная сотен лет лжи, наконец, завершилась. Какая в сущности разница, что придётся отдать, если Эстель окажется на том свете?       — Мне нужны книги твоей матери, — на недоумённый взгляд Селестиан лишь вздохнул, и его рука прошла сквозь блокнот с рецептурой и действием «истинной любви». Ах да, добровольность отданных предметов. — Видишь ли, эта гадюка была неглупа, и есть истины, которые пока недоступны мне, но стали известны ей. Так и наоборот — я знаю, как завершить последнюю разработку.       Он указывает пальцами на страницы вновь, и Эстель устало вздыхает, потирая виски. Потом кидает взгляд на время.       — Верно, мальчишка, у тебя его не так много. Но, думаю, нам его хватит, чтобы я смог ответить на твои почти осязаемые вопросы.       Вежливость и тактичность. Так разговаривали все, кто хотел чего-то от Эстеля. А он закрывал на это глаза, продолжая придумывать причины своей важности. Его голос ощутимо дрожит, когда он решается задать единственное, что действительно тревожит истерзанный разум:       — Почему только сейчас?       — Ты не был готов.       Всё так просто. — Забирайте. Мне не нужны ни книги, ни память о ней, — Эстель почти брезгливо машет рукой и морщится. Все книги исчезают со стола по щелчку, но в груди не щемит, а нутро не разрывается от сожалений потери практически последнего наследия матери.       Практически.       — Всегда было приятно иметь с тобой дело. Лучше, чем с твоим нерадивым папашей, — воркует Селестиан и откупоривает флакон, добавляя туда искрящийся порошок, напоминающий мелкодисперсные звёзды, а потом слегка покачивает, заботливо удерживая так, чтобы не вылилось ни капли.       Эстель не хочет знать ни единой подробности про отца, про мать, про то, что их связывало с Селестианом. Ему хватило дневников, и от этого уже тошно. Разменная монета. Удобный и послушный мальчишка. Тот, кого ты хочешь увидеть.       Всё, кем он был.       Принимая флакон из рук покровителя, Эстель смотрит на него, вглядываясь в манящий серебристый блеск яда внутри. Пара глотков, и всё, наконец, закончится. На этот раз точно.       — Я говорил тебе, что ты не хочешь знать ответов, помнишь? — Вкрадчиво шепчет Селестиан, начиная медленно растворяться в воздухе.       Он получил желаемое и отдал Эстелю свою часть их последней сделки. Больше брать и отдавать было нечего. Зачем древний дух продолжает говорить?       — А Вы были прекрасно осведомлены с самого начала, — не вопрос, утверждение. Разумеется, так и было. Селестиан, охочий до знаний, не мог что-то упустить в жизни смертного, которого любезно взял под патронаж.       И так же любезно он молчал, смотря, как Эстель изводит себя, строит идиотские наивные теории и мечтает достичь возмездия и справедливости во имя почившей матери. Редкая же он тварь.       — Разумеется. Но, посмотри-ка, истинную любовь ты всё же получил.       Селестиан растворяется, стоит Эстелю сделать первый глоток, жмурясь от злости, досады, боли. Было бы проще, останься он слеп и глух к настоящему миру. То, что открылось, оказалось серым, отвратительно алчным, жестоким и уродливым. Эстель в самом деле не хотел знать и не желал видеть. Мутнеющим взглядом он смотрит на пергамент, лежащий на кофейном столике, и свою последнюю пьесу, финальные строчки которой были дописаны на днях. Его больше ничего не держит.       С последним глотком Эстель закрывает глаза.

***

«Быть может, наивно с моей стороны думать, что эта история чему-то научит тебя, но я буду верить до последнего момента, пока мой дух не покинет свою бренную оболочку окончательно. Вероятнее, ты станешь жестче и злее, как я стал грубее и разочарованнее. Однако было бы так славно, подвернись нам второй шанс, правда? Я был бы не запятнан обманом и бегством от реальности, смог принять и выдержать всё с самого начала, а ты, наконец, понял, что нельзя слушать и слышать только собственные желания. Мы были бы счастливы, возможно, по крайней мере так приятнее думать. Это ведь просто глупые мечты, наивные фантазии, которым не суждено претвориться в жизнь. Мы оба искалеченные прошлым и самими собой. Даже истинная любовь не спасла нас»