Пересмешник

      — Ты как будто вновь расцветаешь, радость моя.       Ладонь Астариона мягко скользит по щеке в простой ласке. Эстель улыбается уголками губ, отрываясь от очередной новаторской поэмы.       — Да… последние дни меня действительно меньше клонит в меланхолию, — задумчиво отвечает он, неосознанно поглаживая пальцами корешок книги. — Ты обычно так занят, и мне довольно тоскливо.       Жалоба срывается с губ неосознанно. Странно воспринимать мир как того самого непобедимого соперника за время и внимание того, кто планомерно стал центром твоего собственного, камерного и хрупкого.       Так глупо.       — Это для нашего блага, — “ты говоришь так всегда”, — разве сможем мы удержаться так высоко, если будем уделять внимание только друг другу? — “но зачем мы так далеко зашли?” — К тому же, я стараюсь баловать тебя, мой славный, неужели тебе и этого недостаточно?       Эстель кусает нижнюю губу и смотрит в глубокие винные глаза. Астарион склонился к нему, обманчиво нежно положил ладонь на загривок и легко сжал.       — Мне, право слово, отчасти обидно, что ты не понимаешь, насколько особенный для меня, — негромко проговаривает он.       Щёки обжигает стыдливый румянец.       — Я понимаю, но…       — Но?       «Я будто один. Весь мой мир состоит из тебя, а твой мир — все блага Фаэруна. Мне плохо. Мне тоскливо. Я устал так жить…»       — Ты знаешь, мне всегда хочется большего, — Эстель сглатывает, виновато улыбается. — Прости, пожалуйста. Столько лет прошло, а я всё никак не могу научиться делить тебя с миром.       Кажется, правильный ответ. Его губ мягко касаются, и поцелуй нежный, поощряющий. Эстель хотел бы, чтобы жизнь стала проще и слаще — такой, как эта ласка.       — Ты очаровательный, Эсти, — мурлыкает Астарион, отстраняясь. — Но в твоих страхах нет нужды и смысла. Моё сердце навсегда только в твоих руках.       По поцелую на каждую тыльную сторону ладони. Как легко заставить Эстеля улыбаться. Почти смешно…       Следующий стих для песен Аланы будет о любовной тоске. Слова уже почти крутились на языке, принимая форму, стоило Астариону скрыться за дверью их покоев.

***

      С Аланой было просто.       Девчонка выросла в Эвереске, потом решила путешествовать, исследуя мир и сочиняя музыку. Вольный творческий дух, который когда-то был и в Эстеле.       — Я видела Вас на сцене в театре, когда Вы играли в собственной постановке. Мне было невдомёк, что будет шанс с Вами поработать.       Она перебирает струны на лютне, пока в летней беседке в саду слуги расставляют чайный сервиз, а Эстель, склонившись над тетрадью со стихами, оставляет карандашные пометки себе же. Ему было лестно — а как иначе? Стать знаменитым и значимым в творческой среде было мечтой того голодного мальчишки с улицы, лишившегося матери и дома. Раньше всё упиралось в деньги, в бесконечную работу на своего покровителя, и Эстель был слишком вымотанным, чтобы блистать на сцене.       Сейчас ему дано всё — даже больше, чем он смел просить, если честно. Пускай Астарион неохотно делится своим сокровищем, театр был необходимой уступкой. Даже не хотелось думать, во что превратилась бы его жизнь без сцены, репетиций и далёких почитателей.       Они смотрели, видели, но никогда бы не смогли по-настоящему прочитать между строк.       — Надеюсь, ты не разочарована. Всё-таки творчество и творец не всегда представляют собой гармоничное единение.       — Напротив. У Вас очень трагичный и меланхоличный тип личности. Ваши стихи… тяжёлые, если не подвергать их редакции, но в этом их шарм.       Алана прямолинейная на грани с неприятной дерзостью и режущей по живому правдой. Ещё она понимает слишком многое.       — Художественная выдумка, милая мисс. Ни больше, ни меньше, — отрезает Эстель и улыбается.       Глаза напротив нечитаемые, но понимающие больше, чем скрыто за фальшью и увиливанием.       «У девчонки большое будущее», — думается Эстелю, когда он слушает новую мелодию, идеальный синтез их мыслей. — «Главное, чтобы она смогла уйти вовремя».

***

      Отпускать так трудно.       Эстель и не думал, что привяжется к Алане. Она была его сестрой по творчеству, едким критиком и щедрой на похвалу подругой. С ней можно было не притворяться и не подбирать слов — настолько, насколько Эстель мог быть честным, он был.       Почти забывались обиды на Астариона, удушливое чувство одиночества и жизни взаперти. С усмешкой Эстель думал: он — та птичка, которой приобретают компанию, чтобы она не сошла с ума в отсутствие внимания хозяина. Аналогия была паршивая, по мнению Эстеля никак не вписывающаяся в концепцию большой и нежной любви, которую он питал к Астариону ещё до его становления великим вознесённым вампиром. Но со временем любому чувству свойственно видоизменяться, приобретать сколы и шероховатости. Иногда Эстель ловил себя на мысли, что им обоим было бы лучше, не имей Астарион столько власти. Возможно, им удалось бы преодолеть собственные страхи, возможно, они были бы куда счастливее, чем сейчас.       Если честно, Эстель вряд ли действительно когда-то желал оказаться в шкуре аристократа. Быть трофейным супругом он желал ещё меньше, хотя, признаться, эта роль подходила ему как вторая кожа.       Изнеженный, обласканный, принадлежащий.       Вот таким он был сейчас, и это же — его единственные обязанности.       — Вы выглядите одиноко и несчастно, — однажды говорит Алана и накрывает своей тёплой ладонью его ледяную руку.       Эстель смотрит на море, и пара выбившихся из сложной причёски прядей лезет в лицо. Он бы помотал головой, но украшения в волосах тяжёлые, и Эстель почти ненавидит это.       И почти в силах себе в том признаться.       — Иногда мне кажется, что эта жизнь не для меня… — Не поворачивая головы, порывисто отвечает Эстель и кривит губы. Скопившееся тугим клубком сворачивается в груди, обращаясь в нечто отвратительное, что он так старался и старается держать.       Алана крепче сжимает его ладонь.       — Вы могли бы сбежать. Мы могли бы…       Что-то в её голосе заставляет Эстеля обернуться в ужасе. Нежный взгляд, пронзительный, чувствующий слишком много, прошибает разрядом.       «Только не это, только не ты», — молится Эстель, обращаясь и к дьяволам, и к богам, к кому угодно, кто мог бы помочь и исправить. Алана не должна любить его — это безнадёжно и глупо. Он не полюбит её в ответ хотя бы потому, что девушки никогда не вызывали у Эстеля чувства более, чем братской привязанности. А люби он их иначе — сердце Эстеля уже давно занято, и вряд ли что-то изменится даже через сотни лет.       Эстель не желал разлюбить, сколько противоречивых чувств ни приносило бы ему одно конкретное.       — Нет, Алана. А тебе и вправду уже пора продолжать свой путь. Врата Балдура не должны стать твоим вечным склепом, правда?       Его улыбка лживая, и она понимает больше, чем Эстель когда-нибудь скажет вслух.

***

      — Ты хочешь отослать свою милую зверушку, сердце моё?       Астарион перебирает украшения в волосах Эстеля, устроившегося у него на коленях привычно и покорно. В его голосе сквозит нечто опасное, подозрительное, заставляющее Эстеля слегка поерзать, но прижаться поближе, словно ища утешение в главной опасности.       — Да. Мне кажется, ей нечего задерживаться здесь только ради моего развлечения, — медленно отвечает он, взвешивая слова тщательнее обычного. — Она талантлива, ей нужно посмотреть мир.       — Но ты так привязан к ней, неужели стоит расставаться?       В голосе Астариона слышится едкость, и он слегка тянет одну из жемчужных нитей в волосах Эстеля, заставляя его зашипеть.       — Ты делаешь мне больно, — шепчет Эстель, и что-то внутри тревожно мечется. Так нельзя отвечать. Такое нельзя говорить.       — Не больше, чем ты мне, — холодно отрезает Астарион, и есть в движениях его пальцев в волосах возлюбленного что-то грубое и нервное. — Эта девчонка отнимает слишком много твоего времени, ты больше дерзишь, пропадаешь в городе…       «Меньше нуждаешься во мне» повисает в воздухе. Это неправда. Никто не сможет заменить Эстелю Астариона, но разве плохо желать толику собственной жизни без его влияния?..       — Ей правда следует уехать, но меня беспокоят твои мотивы её отсылать, мой славный и не такой глупый мальчик, — обманчиво мурлычет Астарион. — Может, есть что-то, чем ты позабыл со мной поделиться, дорогой?       Он ревнует. И это опасная территория.       — Я уже сказал тебе, Астарион, — вздыхает Эстель. Его ладонь скользит по скуле в движении нежном и мягком. Пальцы совсем не дрожат. — Я вижу её, как наставник видит свою творческую протеже. Я люблю тебя и принадлежу только тебе.       Слова действуют. А девчонке действительно следует оказаться как можно дальше отсюда.

***

      Алана собирала немногочисленные вещи неторопливо, упаковывая их в дорожные сундуки.       — Вы уверены, что хотите, чтобы я уехала? — Негромко спрашивает она, осторожно заворачивая лютню в расписные тряпицы.       — Так будет правильно, — деликатно отвечает Эстель, уставившись вперёд, на распахнутое окно. Голова была тяжёлой от новых украшений, золотых, с драгоценными камнями, что совсем не помогало в нынешнем тревожном состоянии.       Иногда правильно поступать вразрез с эгоизмом. Иногда правильно делать так, как тебе не хочется.       Он почти порывается нервно засмеяться, когда чувствует пальцы на своём затылке, мягко вынимающие заколки и расплетающие причёску.       — У Вас снова болит голова, Эстель.       — Глупости. Я почти привык.       Слышится смешок из-за спины. Пальцы Аланы ловкие, сильные, как у настоящей бардки. Эстель прикрывает глаза и расслабляется. Его густые длинные рыжие волосы вкупе со сложными плетениями изрядно напрягали кожу головы, и порой от этого Эстелю лишь больше хотелось лечь и не подниматься. Но его волосы были предметом роскоши, восхищения, настоящим украшением, как и он сам.       — Вот бы их отрезать… — В сердцах зло шепчет Эстель.       — Это не так сложно.       Эстель не успевает возразить, отвлечённый собственными мыслями, тревогами, обидами. Щёлкают ножницы, и часть тяжёлых рыжих локонов падают на паркет.       — Что ты творишь? — Испуганно восклицает Эстель.       — Помогаю Вам, — легко отвечает Алана, словно не боится никого.       Возможно, так и есть. Она всегда казалась Эстелю куда сильнее его самого. И смысла сопротивляться больше нет — в конце концов, Эстель сам желал этого. Избавиться от волос, как от надоедливого груза роли, так и не ставшей его истинным амплуа.       Спустя пару минут от его длины, почти достающей до ягодиц, остаётся простое каре выше плеч. Эстель трогает кончики волос удивлённо и неверяще.       — Я скажу, что сам это сделал… — Шепчет он неверяще, но во взгляде к Алане благодарность.       Жить словно становится чуточку легче — без бессмысленных дорогих побрякушек, тяжести причёски и с мрачной улыбкой подруги, всегда понимающей больше, чем Эстелю хотелось бы.

***

      Он идет по коридорам, и слуги оглядываются в ужасе, округляют глаза и охают. Всё это вызывает ухмылку, точно от глупой шалости. Эстель больше не похож на красивую куколку.       Вечная игра рано или поздно начинает надоедать.       Внутри, вопреки напускной лёгкости, нарастает тревога, Эстель глушит её, взбудораженный, наконец, от решения собственного, пусть импульсивного.       — Эстель.       Сталкиваться с последствиями он никогда не готов. Кончики эльфийских ушей дёргаются, когда Астарион окликает его. Первый порыв — побежать, но так будет лишь хуже.       — Что это значит? Кто это сделал?       Эстель не успевает ответить — лишь всхлипывает, когда пальцы сжимают короткие пряди грубо и резко. Взгляд Астариона холодный, почти яростный. Так бывает, когда всё идет не по его планам.       Так бывает, когда что-то выходит из-под контроля.       Сегодня «чем-то» стал Эстель.       — Я сам.       Проблема в том, что они оба знают — Эстель слишком послушный, чтобы сделать нечто подобное. Хватка Астариона усиливается, и Эстель всерьёз опасается, что его ударят.       — Ты очень разочаровываешь меня последнее время, ты знаешь?       Голос — как льды зимой.       — Тебе не кажется, что быть послушным, поддерживать статус и не делать глупости не такое большое и сложное поручение, Эстель?       Но Эстель молчит, лишь плотнее сжимает губы. Страх и обида переплетаются змеиным клубком.       — Как думаешь, что я делаю с тем, кто портит мои вещи, мой дорогой?       Отвечать не хочется. Впрочем, ответа никто и не ждёт.       — Я отнимаю у них нечто равноценное.

***

      Аланы больше не было во дворце. Исчезли их музыкальные вечера, а Эстель совсем прекратил писать стихи, слишком нервный и встревоженный внезапным затишьем. Он надеялся, что девушка успела уехать, и они больше никогда не увидятся. Так было бы лучше, спокойнее и безопаснее.       Астарион смотрел на его новую причёску долгими и неодобрительными взглядами, но больше ничего не сделаешь — теперь нет рыжего жгучего водопада лоснящихся волос, и в нынешние пряди не вплетёшь и половины всего, что так обожал Астарион и терпел Эстель.       Что-то внутри злорадно скалилось, шепча: «Ты не властен надо мной». Но это мелочное ощущение контроля не сулило ничего хорошего и вряд ли было уместно в отношениях. В нормальных, по крайней мере.       Как жаль, что у них всё было вывернуто наизнанку.       — Сегодня я распорядился подать тебе особое блюдо, — невзначай отмечает Астарион, сидя за длинным столом в обеденной зале.       Идиллическая картина совместного ужина, что-то из благ, дарованных вознесением — поглощение обыкновенной пищи, игра в красивую иллюзию обычной знатной семьи. Эстель часами учил этикет ради этого развлечения Астариона.       — И что же это? — Вежливо интересуется он, без интереса отпивая алеющую в винном бокале кровь. Эстель уже привык к её вкусу. За сотни лет…       — Небольшое напоминание для тебя, дорогой. То, что ты заслужил.       Улыбка напротив лёгкая, жуткая.       По спине пробегают мурашки.       Когда слуги вносят блюда и ставят перед Эстелем одно из них, привычно накрытое, он медлит. Но что может быть на простой обеденной тарелке? Для головы она мала, и Эстель выдыхает в самоуспокоении. Под немигающим взглядом напротив он вздрагивает, но поднимает крышку.       И тут же давится криком.       На красивом фарфоре лежат две обескровленные кисти рук.