Пересмешник

И ты вновь зовёшь меня, Чтобы разрушить мой покой, как свои обещания, — Такой обыкновенно жестокий в том, что называешь честностью. Я лежу скомканным листом бумаги И помню абсолютно всё. «All too well (10mv)» Taylor Swift

      Уже несколько недель Эстель не находил себе места. Нервозность, выкрученная на максимум, бесконечное затопляющее чувство вины и бессилия не давали ему сосредоточиться ни на пьесах, ни на подготовке к очередному помпезному приёму. «Это твои обязанности как моего драгоценного консорта, Эстель», — вспоминались слова, непривычно строгие, угловатые и царапающие слух. Горечь подступала к горлу, скорее фантомная, чем реальная — вряд ли вампиров могло по-настоящему мутить.       Тошно, однако, от жизни было.       После этой неуместной жестокой демонстрации между ними повисло гнетущее напряжение, смежное с нахождением рядом с электрической сферой, вот-вот норовящей рвануть и разорвать на кусочки всё в ближайшем радиусе. Иногда Эстелю хотелось, чтобы его действительно разорвало — настолько всё осточертело. Такая странная в своем неожиданном зарождении первая и последняя любовь трескалась и замыливалась, превращаясь не иначе как в удавку на шее. Возможно, было бы проще, начни Эстель ненавидеть то, каким становился Астарион. Жестокий, почти деспотичный, параноидальный, настоящий вампирский лорд из книжек обывателей, изредка попадавшихся в путешествиях, или обрисованный в рассказах до новомодной вампирской романтизации новых историй, которые Эстель не желал даже открывать.       Иногда Эстель думал: почему все обличившиеся черты не побуждали его разлюбить? Чувства не были дурманом, не были выдуманными, разве что приглушённые накрывшей тяжёлым, почти свинцовым одеялом апатией. Он любил Астариона, и в этом было главное проклятие. Любил как ласкового, внимательного и щедрого, так и мрачного, жестокого и нарциссичного. Друзья сказали бы, что Эстель совсем сошёл с ума, вот только они либо умерли, либо контанты с ними сошли на «нет» из-за неодобрения его супруга. Что случилось с его последней подругой, Эстель даже не хотел думать. Смерть была бы милосердием после отрубленных рук бардки.       Он с трудом подавил желание выблевать внутренности, вспоминая обескровленные ладони на блюде и бокал, наполненный — как своевременно и со сквозящим жестоким напряжением отметил Астарион, — кровью Аланы.       Эстель ненавидел себя за то, что выпил до капли, что его руки почти не дрожали, пока взгляд то и дело наталкивался на девичьи ладони на изящной фарфоровой тарелке, бледные, неестественно синие. Чертовски мёртвые, как последний оплот спокойствия и мнимой стабильности в их с Астарионом отношениях.       По истечении ужина — Эстель помнил всё, будто это было вчера, — он поднялся, поблагодарил щедрого супруга за то, что уделил время и позаботился о своём консорте. Он вышел из залы на негнущихся ногах, силой удерживая себя и от накатывающей истерики, и от желания швырнуть посуду, разбить всё в бессильном гневе.       «Зачем Астарион сделал это? Алана никогда не смогла бы забрать меня у него, это так глупо, так бессмысленно жестоко…» — вот что писал Эстель в тот день, вдавливая перо в лист кремовой бумаги дневника. Он сидел в собственной комнате, не в их общих покоях, запершись ото всех и игнорируя вежливые просьбы слуг всё-таки одуматься и отворить дверь. Теперь Астарион ещё и запрещает ему запираться? Так Эстель и послушал.       В тот вечер он не проронил ни слезинки, но разбил несколько дорогих раритетных ваз и бессильно сидел посреди комнаты, остекленевшим взглядом смотря прямо перед собой, до боли сжимая непривычно короткие рыжие пряди. Спустя несколько часов дверь всё же отворилась — ключ от клетки «его маленькой птички» у Астариона, разумеется, был.       После того вечера такая милость, как собственное уединённое место, у Эстеля была отобрана «из соображений его же безопасности».

***

      Хотелось бы сказать, что жизнь не претерпела изменений после того дня, незаметно ставшего отправной точкой ещё большего жгучего недоверия. Эстелю было чертовски обидно — он давно не мальчишка, и его возраст много лет назад перевалил за сотню, но Астарион всё равно вёл себя слишком покровительственно.       «Не забывай, не только твой брачный статус, сама твоя природа позволяет ему подобное отношение», — вкрадчиво и едко подмечал не то внутренний голос, не то всё так же почти родительски привязанный к нему потусторонний покровитель. Эстелю оставалось лишь поджимать губы и молчать, боясь, что слетевшие с губ слова ошарашат его самого или, что самое жуткое, будут услышаны прислугой.       Дом давно перестал быть местом безопасным. У стен есть уши, при гостях следует держать лицо заботливого и счастливого консорта, радушного второго хозяина, а также венца прекрасной коллекции владений господина Анкунина. Эстелю осточертело лживо улыбаться, идеально выглядеть и красоваться, хотя на первых порах он чувствовал себя почти окрылённым новой ролью и одобрительным светом любимых глаз.       Как жаль, что света во взгляде и в помине не было.       После последней эстельской «беспочвенной истерики» единственным местом, где Эстелю было почти спокойно и свободно, оказался огромный сад, содержащийся не столько для гостей, сколько для него. Астарион щедр, когда дело касалось балования его милой любви, пусть дары его отбирались так же легко, как и преподносились.       К счастью, сад пока оставался в полноправном эстельском владении.       Алеющие кусты роз успокаивали. В их зарослях гнездились птицы, впрочем, всё охотнее мигрируя с приближением холодов. Бутоны цветов скорбно покачивались от порывистого ветра, и несколько лепестков то и дело обрывались, ненадолго кружа в воздухе. Скоро розы увянут, если их не поддерживать магией. «Вечная жизнь даже для цветов… такая глупость», — записывал Эстель в свой дневник, скрывшись от надоедливой прислуги в отдалённой мраморной беседке. — «Пусть хоть что-то в нашей обители будет подвержено разрушению временем и неизбежной смертностью».       Он написал несколько строк в поэму, которую планировал поставить после редакции, раздражённый, подавленный, так стремящийся обличить мерзкую слякоть души в слова, лишь бы избавиться от того, что засело внутри. Выходило недурно, но чересчур лично. Играть главную роль самому уже совсем не хотелось и не было сил. Эстель без того каждый день изображает давно исчезнувшего персонажа. Но, может, кто-то новый и талантливый даст свет его детищу, в котором, тщательно сплетённо и завуалированно, пряталось собственное внутреннее разложение.       Слишком уставший для того, кто большую часть дня предавался аристократской меланхолии, Эстель откинулся на спинку скамьи и безучастно смотрел на вихры жёлтовато-огненной листвы, гонимой промозглым осенним ветром.

***

      — Ты так замечательно устраиваешь вечера, когда стараешься, душа моя.       Эстель безразлично смотрит на разношёрстную аристократскую толпу. Его давно не смущает высший свет, но нет и восторга от внимания и любопытных глаз. Они — укрепившаяся «эльфийская» знать, эталонный пример и сверкающе красивая картинка. Непоколебимый, властный и расчётливый лорд Астарион Анкунин и его очаровательный супруг Эстель, давно утративший даже выдуманную фамилию. Какая ирония… Осталось ли у Эстеля теперь хоть что-то своё, кроме апатически скользящих в голове мыслей?       Он чуть опускает голову и глядит на лакированный паркет. Всё по последней моде, даже ремонт древнего замка.       — Я не вижу радости на твоём очаровательном личике.       Пальцы касаются подбородка раздражённо, почти грубо. Эстель осоловело моргает, будто просыпаясь от коматозного полусна. Астарион глядит испытующе, раздражённо, но с толикой тревоги. Они ещё играют в эти игры, будто ему и вправду не плевать на то, что Эстель теперь чувствует? Разве всё не обратилось в помпезную бутафорию, где у каждого есть своя роль? Или Эстель плохо сыграл партию?       Возможно, ему не стоит показывать своего скептицизма. Возможно, ему стоит притвориться и быть таким, каким положено быть — славным, покорным, понимающим?       Счастливым, ведь Астарион столько делает для его блага!..       Только вот губы сами растягиваются в ядовитой улыбке, и Эстель прищуривается.       — Что же ты? Я безумно благодарен, муж мой, — он чётко проговаривает слова, понижая голос до шёпота. Громкие скандалы ни к чему, их проблемы не достояние общественности. — Организовал очередной безумно важный приём, утверждающий наше положение на и без того занятом нами же пьедестале, и по какому поводу!.. Мой День рождения! Всегда мечтал провести его в окружении малознакомых личностей, перед которыми нужно выглядеть подобающе.       — Не припомню, чтобы когда-либо хвалил твою язвительность, мой славный, но забывающийся мальчик.       Интонации предупреждающие в противовес мнимо нежным поглаживаниям большим пальцем по щеке. Когда-то давно Эстель бы растаял, повёлся на ласку и укол неодобрения. Он бы сделал что угодно, получи любовь в ответ.       Как жаль, что эти годы насмешливо сожжены, и его бесконечные нежность и терпение ни к чему не привели.       — Какая досада, — он глухо смеётся, хотя ничего весёлого здесь нет.       Хочется выпить, но вина под рукой не оказывается. Эстель так чертовски устал. Он послушно позволяет взять себя под руку, степенно прогуляться по залу, рассыпаясь в приветствиях и глупой дружелюбности. Хотелось всех прогнать или сбежать самому, но хватка Астариона была крепкой, предупреждающей. Свой лимит самовольства Эстель истратил с лихвой.       Удаётся ухватить бокал вина у снующего официанта и выпить почти залпом, хмурясь от кислого привкуса. Эстель такое никогда не любил. Как, впрочем, и весь идиотский фарс, творящийся вокруг. У него не было сил, не было настроения играть в идеального супруга гордого вампирского лорда, и Эстель в тайне надеялся, что Астарион пойдёт ему на уступки, отступит от своих упрямых привычек и неугасающей жажды властной роскоши, показательной, чтобы держать всех в узде. Хотя бы в его чёртов День рождения!..       Эстель кусает губу и досадливо морщится. Его руку больно сжимают.       — Ты ведешь себя отвратительно.       Улыбка на бледном точёном лице, взгляд вперёд, но слова — достигающие цели, скрывающие под собой будущий разговор о том, как плохо Астарион выучил его, как неблагодарен он, как…       Как недостаточно он старается.       — Мне нужно выйти на воздух. Пять минут, и буду в норме, — сдержанно выдавливает Эстель, и внутри что-то предательски шатается, зыбко скатывается до самых пяток.       Получив неохотное одобрение, Эстель птицей вылетает на балкон. Там, на темнеющем небе, загорается первая звезда, издевательски сияя вольной недоступностью.

***

      Эстель не возвращается на этот праздник лицемерия, по ошибке названный в его честь. Он перелезает через ограждение балкона и, замерев на краю, скидывает изящные туфли в пожухлые розовые кусты. Туда же летят заботливо вплетённые в его едва достающие до плеч волосы драгоценные украшения, браслеты и кольца с рук, которые мелко подрагивают. Перед глазами мутно, и Эстель быстро моргает, прежде чем спрыгнуть вниз, смягчив падение заклинанием. Пожелтевшая к холодам трава неприятно колет изнеженные за столько лет жизни любимым супругом пятки. Знакомое количество быстрых шагов — можно даже не глядеть на дорогу, расплывающуюся перед глазами. Наконец, чувствуется холод мрамора беседки.       Эстель замирает и затихает, укрытый причудливыми деревьями и сетью розовых кустов. Садится вниз, прямо на мраморный пол, игнорируя скамью, и обнимает ноги. Он вспоминает… что-то.       Что-то давнее, когда он, совсем мальчишка, босоногий и изрядно потрёпанный, прятался в подвале таверны заботливой и расторопной хозяйки. Эстель помнил голоса, разгневанные его поведением, помнил, как сжимал чужой набитый золотом кошель. Страх и бессилие, если его поймают, — вот, что он чувствовал.       Почему сейчас Эстелю снова страшно? Разве ему могут навредить?       Он утыкается лицом в свои колени. Мир вокруг замирает, бессильный в бессмысленном эстельском горе. Тоскливо покачиваются от ветра потускневшие бутоны роз, оплакивая неизвестную трагедию, а, может, собственную погибель.       Спустя вязкость неизвестности на плечо ложится рука.       — Опять твои глупые бунты?       Лживо ласково, опасно.       — Как думаешь, кому ты делаешь хуже своим поведением: себе или мне?       Большой палец выводит круги на плече Эстеля. Он дергается, желая сбросить руку, но пальцы лишь сильнее сжимаются.       — Где бы ты был без меня, мой дорогой?       Астарион выглядит почти ласково, как будто смотрит на несмышлёного ребёнка. Свет Луны делает его мистическим, и Эстель почти ведётся.       Почти.       — А где был бы ты?       Улыбки стираются, и нежности, пусть с привкусом опасности, неодобрения, раздражения, больше нет. Голая, мерзкая правда, негласно забытая между ними, повисает в воздухе.       Щёку обжигает болью.       Эстель мрачно улыбается и качает головой.       — Ну же, Астарион, ты знаешь, что я прав. Не ты забрал меня, а я позволил тебе это. И не только это. Твоя сила… помнишь, как ты получил её, правда? — Собственный голос, к удивлению, не дрожит — впитал в себя потерянную сталь, горькую иронию и боль обиды. — Я показал тебе, что нужно делать. Я доверился тебе.       Глаза напротив мрачные, тёмные, похожие на винное адское марево. Астарион мог заставить его замолчать. Мог подчинить, как непослушное жалкое отродье, вот только…       — Ты так себя переоцениваешь, глупый, — голос медовый, пропитанный ядом. Он вернул себе лицо, прекратил выглядеть потерянно и оскорблённо — как когда-то давно, до их восхождения. До его восхождения. — Я мог принудить кого-то из наших друзей. Мог надавить на тебя. Но ты был так любезен, так мил…       — И я жалею об этом.       Губы Эстеля слегка дрожат, и он с силой заставляет себя продолжать улыбаться.       — В тебе говорит обида, и мы оба знаем, что ты не прав и, как обычно, лжёшь. Я дал тебе всё, о чём ты мечтал, помнишь?       Лучше бы Астарион злился. Лучше бы он кричал. Снова влепил пощёчину.       — Ты рассказывал мне о том, каким был потерянным после смерти матери. Как отказался от своей мечты настоящего актёрства — не беглого хобби в перерывах от бесконечных попыток выжить. И я дал тебе это, хотя мог запереть во дворце, как свою главную драгоценность. Ты говорил, как тебе было больно и плохо, но теперь любой причинивший тебе боль получит ответ в сто крат хуже. Разве это не щедрость, Эстель?       Спокойствие и разочарование. В сознании что-то щёлкает, но Эстель не понимает…       — Наверное, я слишком разбаловал тебя, правда?       Астарион сжимает пальцами его подбородок, когда Эстель хочет отвернуться. Он чувствует, как грудная клетка предательски сжимается спазмами, и находит безнадёжное утешение в том, что отсутствие дыхания не позволяет ему предательски сбиться.       — Я ненавижу…       Голос всё равно надрывается.       — Меня? Мы оба знаем, что это неправда, мой запутавшийся мальчишка.       Пальцы деликатны, почти ласковы, несмотря на настойчивую цепкость. Астарион почти упрашивает взглянуть на него, сдаться, принять порцию удушливых унизительных утешений.       Эстель кусает губу до крови. Слова даются непросто, но срываются до того, как удаётся осознать их смысл.       — Нет. Я ненавижу то, что до сих пор люблю тебя.       От замешательства хватка Астариона ослабевает, и получается извернуться, поспешить прочь из когда-то безопасного убежища в саду. Эстель не замечает, что плачет, пока щёки не начало щипать от холодного ветра. Он хочет помолиться, как в детстве учила матушка, — в избавлении от обид, от лишних ненужных горестей, как делала она, гордая солнечная эльфийка без слабостей и невзгод. Хотелось быть выше, быть чище, быть тем, кем Эстель был когда-то давно.       Но поздно искать искупления и очищения.       Всё давно осквернено.