Чудовища выбирают чудовищ

      В маленькой комнате было светло и пахло средствами для уборки, но на этом, можно сказать, ее плюсы заканчивались. Изголовье кровати было кованым, и за него прекрасно цеплялись наручники, а еще, несмотря на свет, снаружи ничего видно не было. Окна оказались заклеены какой-то специальной пленкой, зеркальной с наружной стороны, так что не было нужды даже задергивать шторы. Несколько пружин, торчащих из большого старого матраса, больно впивались в спину, но нормально сменить положение не получалось – наручники, застрявшие в переплетении изголовья, не двигались с места. Лаванда, впрочем, могла подтянуться и сесть, но тогда в поле ее зрения непременно попал бы Джейкоб, а смотреть на него не хотелось. Голова ужасно болела, Лаванду мутило, но она все равно отчетливо помнила, как садилась в машину вполне добровольно. Других вариантов, впрочем, у нее не было, потому что капкан уже захлопнулся, переломив ногу, и бежать и прятаться не было смысла. В клубе было полно людей, но Джейкоб был хорошо обученным полицейским, и найти ее не составило бы труда. Тем более тусовка рано или поздно закончилась бы, и тогда Лаванда все равно вышла бы прямиком ему в руки.       И все равно было обидно, а еще до ужаса неудобно, потому что руки ее, прикованные к изголовью, затекли так, что Лаванда их вовсе не чувствовала. Заснуть снова не получалось, но и признаваться, что уже проснулась, тоже решительно не хотелось, и она украдкой пялилась в потолок или осматривала комнатку, пытаясь придумать, что теперь делать. Все варианты, приходящие в голову, казались не слишком радостными, и выходило только одно – в этот раз Лаванда не должна была испугаться. Однажды Джейкоб уже возвращал ее, так что Лаванда примерно знала, чего ожидать, и все равно вздрогнула, когда совершенно случайно столкнулась с ним взглядом.       – А я все ждал, когда ты подашь признаки жизни, – хохотнул Джейкоб.       Он сидел на стуле напротив кровати и перебирал пистолет. Вряд ли это был тот самый, но Лаванде все равно вдруг захотелось схватить его и попробовать снова. Пальцы ее задрожали, к горлу подступил комок тошноты, а перед глазами замелькали яркие пятна. Лаванда понятия не имела, сколько сейчас времени, но отчего-то казалось, что Элисон уже должна была начать беспокоиться.       – Я надеялась тихонечко сдохнуть, если тебе интересно, – каркнула Лаванда севшим голосом.       Судя по яркому свету, было уже за полдень; Лаванда сощурилась, пытаясь представить, будут ли ее искать. Элисон наверняка сперва подумает, что Лаванда ночевала с каким-нибудь парнем вроде того, чьего имени она не запомнила, но к вечеру ее уж точно спохватятся. Наверняка Эндрю вспомнит о ней, когда чудовища вернутся из поездки в Колумбию, и тогда шумиха точно поднимется. Вот только до вечера еще целая куча времени, а Лаванда понятия не имела, куда Джейкоб ее увез, так что рассчитывать на помощь не приходилось. Лаванда, впрочем, никогда помощи не просила, и теперь от мысли, что кто-то должен за нее отвечать, становилось смешно. Она даже порывисто, каркающе рассмеялась, и Джейкоб смерил ее пронзительным взглядом.       – И вообще, ты не мог связать меня как-нибудь поудобнее? – продолжила ехидно Лаванда. – У меня затекли руки, и я хочу пить.       Голос ее прозвучал по-девчачьи капризно, и тон этот, нарочито беззаботный, скрыл полыхнувший у самого горла ужас. Джейкоб оскалился, неспешно собрал пистолет и отложил его в сторону, а затем поднялся и медленно приблизился, вставая прямо у Лаванды над головой. Впрочем, вместо того, чтобы сказать что-нибудь, он подхватил стоящий на тумбе стакан, дернул Лаванду за шиворот, заставляя слегка приподняться, и прижал прохладное стекло к ее губам. Вода хлынула в горло неожиданно и слишком уж резко, и Лаванда едва не захлебнулась, мотнула головой, отталкивая чужую руку, и стала отплевываться. Очень невовремя перехватило дыхание, воздух стал тяжелым и обжигающим, и Лаванда откинулась на спину, еще сильнее выворачивая суставы. Она чувствовала, как в левом плече что-то хрустнуло и встало на место, но боли совсем не ощутила. Джейкоб продолжал глядеть на нее сверху вниз, точно на барахтающегося котенка, но тошнило Лаванду не только от его пристального взгляда. Опьянение давно испарилось, однако похмелье все еще не прошло, и Лаванде вдруг до отчаяния захотелось снова напиться, только чтобы перестать понимать, в каком проклятом тупике она оказалась.       Большая часть воды пролилась и теперь холодила шею и пропитала водолазку, и та липла к ключицам и неприятно кололась. Жажда никуда не делась, но просить снова Лаванда отчего-то не решилась: возможно именно потому, что Джейкоб продолжал молча стоять и смотреть. Он сжимал в пальцах опустевший стакан, и костяшки его побелели, а лицо расчертила гримаса странного, как будто благоговейного отвращения. Лаванда никогда не хотела читать мысли, но в данный момент не отказалась бы узнать, что именно творилось в голове Джейкоба. Отчего-то казалось, будто был он здесь вовсе не по приказу отца – хотя бы потому, что телефон его, оставленный на другой тумбочке, не переставая звонил. Джейкоб косился на него со смесью гнева и того самого отвращения, будто в последний момент решал, что теперь делать, и мысли эти так отчетливо отпечатывались на его лице, что прятали все остальное. Казалось, он и сам до конца не решил, и оттого Лаванде вдруг показалось, что все не так уж и плохо. Пока Джейкоб был в замешательстве, она могла придумать хоть что-нибудь, чтобы выбраться на свободу, но проблема была в том, что в голову совсем ничего не лезло. Лаванда ужасно устала, ее тошнило, руки совсем онемели, а теперь она была еще и мокрой насквозь, и все это совсем не стимулировало мозговую деятельность.       Размахнувшись, Джейкоб вдруг ударил ее по щеке, а затем ухватил за шею и сдавил так, что воздух, и без того тяжелый и липкий, и вовсе сделался недостижимым. Лаванда раскрыла рот в бесполезной попытке вздохнуть, перед глазами у нее поплыло, а потом все прекратилось так же стремительно. В ушах зазвенело, бурое марево колыхалось перед глазами, и вот теперь-то левую сторону лица обожгло жгучей болью. Лаванда закашлялась, тяжело хватая раскрытым ртом воздух, а Джейкоб все продолжал стоять и смотреть, и выражение лица его не изменилось ни капли.       – Для послушной папиной дочки у тебя слишком длинный язык, – пророкотал Джейкоб, и голос его в общем гуле прозвучал смутно и угрожающе, – не будь ты дочерью ублюдка Лайли, я бы преподал тебе урок раньше.       – Размечтался, – хрипло огрызнулась Лаванда, и Джейкоб снова размашисто ударил ее по щеке.       Удары его, впрочем, не шли ни в какое сравнение с отцовскими кулаками, которые били безжалостно и неотвратимо, и оттого Лаванда расхохоталась. Джейкоб был слишком мягок, потому что все еще не решил, предавать ли отца, и это в любом случае был ее маленький шанс. В конце концов, усмехнулась про себя Лаванда, сощурившись, она всегда могла умереть, потому что страх, поселившийся в ее сердце, ни в какое сравнение не шел с ужасом от одной мысли о том, что придется вернуться к отцу.       В следующий раз Лаванда очнулась, когда начинало темнеть. Свет теперь разливался по комнате искусственный, желто-оранжевый, а за окном расстилалась сероватая дымка сумерек. Голова все еще гудела, то ли от похмелья, то ли от ударов Джейкоба, а тела Лаванда и вовсе не чувствовала. Руки ее, кажется, все еще были прикованы к изголовью, а ноги согнуты в коленях и разведены в стороны. По комнате разносились глухие шлепки, а Лаванда смотрела в темное, заклеенное плотной непроницаемой пленкой окно и не могла повернуть голову. Шею она тоже не чувствовала, но хуже всего было то, что при общем онемении она ощущала придавливающую ее к кровати тяжесть и надсадное трение, от которого хотелось выть и смеяться. Должно быть, Лаванда окончательно рехнулась, сошла с ума от какого-нибудь неосторожного удара по голове, и оттого ей было смешно тогда, когда впору рыдать. Джейкоб брал ее так же, как в прошлый раз, быстро и жестко, и от липкого жара его тела, охватывающего Лаванду, вязкая тошнота подступала к горлу и оседала на кончике языка. Тело ее содрогалось от быстрых толчков и вздрагивало от шлепков, и с каждым движением Лаванду будто простреливал электрический ток. Она не могла ни кричать, ни биться в истерике, потому что разум ее был пуст, а тело не слушалось, и Лаванда продолжала пялиться в окно невидящим взглядом.       Только одна дурацкая мысль о том, что с ней нет таблеток, вспыхнула в голове и исчезла, и Лаванда растянула губы в усмешке и принялась разглядывать собственное перекошенное, отвратительное лицо. Его было отчетливо видно в темном окне, и Лаванда могла разглядеть даже расцветающие лиловые синяки, а еще размазанную по лицу кровь из лопнувшей губы. Судя по ее жалкому виду, обморок вовсе не остановил Джейкоба, но Лаванда на это и не рассчитывала. Она только хотела поскорее забыться, удариться головой и отключиться снова, а лучше быстренько вышибить себе мозги и наконец-то встретиться с Винсентом. О, мысль о Винсенте несколько воодушевила Лаванду, и оттого улыбка исчезла с ее лица, и в отражении оно сделалось серым и совершенно измученным. Джейкоб, такой же четкий в оконном стекле, будто бы настоящий, продолжал двигаться, наваливаясь на Лаванду всем телом, и капельки пота падали с его носа и разбивались о ее лоб. Лаванда моргнула, пытаясь прогнать наваждение, но Джейкоб в отражении не исчез. Из-за онемения она едва ощущала прикосновение его тела, так что, если закрыть глаза, можно было представить, будто это тяжелое пуховое одеяло, которое выдавали холодными зимами в интернате. Тогда, кажется, Лаванда была совершенной мерзлячкой, и Винсент постоянно притаскивал ей свое одеяло и уверял, что ему тепло и под покрывалом. Да, стоило только закрыть глаза, и Лаванда вернулась бы в детство, где самой большой проблемой были отвратительные кольца жареного лука на ужин, но она, широко пяля глаза, продолжала смотреть. Лаванда смотрела, как Джейкоб, содрогнувшись всем телом, кончает прямо в нее, и как вздрагивает ее собственное невесомое тело, и как расплывается, а затем обретает четкость оконное отражение. Отвернув к нему голову, Лаванда видела, как Джейкоб словно заботливо обтирает простыней ее тело, а затем, коснувшись пальцами подбородка, заставляет повернуть голову прямо.       Настоящее лицо Джейкоба вставшее у нее прямо перед глазами, показалось Лаванде расслабленным и блестящим. От пронизывающего напряжения не осталось и следа, Джейкоб улыбался легко и ласково, большим пальцем поглаживая ее щеку, и оттого Лаванде стало еще сильнее противно. Она и так едва могла дышать, воздух чудился ей тяжелым и вязким, точно горячая патока, а теперь и вовсе оседал во рту сладковатым привкусом карамели. Зубы у Лаванды свело так же, как и все тело, и единственно сильно ощущалась тяжелая пульсация между ног. Лаванда смотрела на Джейкоба, а Джейкоб смотрел на Лаванду, и длилось это будто бы бесконечно долго. Желто-оранжевый свет придавал его лицу мягкое выражение и золотил светлые волосы, а еще высвечивал рельефные мускулы на руках. Лаванда скользила по ним взглядом и думала, что Джейкоб, не будь таким отвратительным, показался бы ей даже красивым. Она, пожалуй, даже могла бы увидеть в нем спасение и избавление, но тогда это походило бы на очередную романтическую мелодраму с элементами 18+, от которых плевался даже обожающий романтику Ники.       – Ты умница, Лави, – сказал Джейкоб, и голос его прозвучал так, будто он воркует с несмышленым младенцем, – я принесу что-нибудь перекусить.       Еще разок мазнув по ее лицу липкими пальцами, Джейкоб быстро оделся и вышел, захлопнув дверь. Щелкнул замок, и Лаванда вздрогнула, будто прозвучал выстрел. Она даже зажмурилась, ожидая жгучую боль, но той не было. Не было ничего, она все еще не вернула ощущение тела, и оттого будто висела в чертовой невесомости. Сведенная судорогой шея больше не поворачивалась, и Лаванда пялилась в потолок, разглядывая три чаши светильников, повернутые в разные стороны. Над ними на потолке расплывались три темных пятна, а на плафонах поблескивала полустершаяся позолота. Впрочем, это была вовсе не позолота, а покрытие под нее, а еще в плафонах Лаванда заметила несколько точек давно умерших мух. Хмыкнув, она подумала, что, не будь прикована к кровати, немедленно бы пожаловалась управляющему и потребовала вычистить все до последней пылинки, и даже пошевелила плечами. Суставы тут же отозвались жгучей болью, и Лаванда прикусила язык, сдерживая стон.       Снова щелкнул замок. Лаванда услышала его на грани сознания, снова вздрогнула, будто выстрел пришелся ей прямо в голову, и крепко зажмурилась. Перед глазами у нее плыло, потревоженное тело отзывалось ноющей болью, а оцепенение, такое ласковое и приятное, полностью спало, выдергивая Лаванду в реальность. Она лежала на кровати в отеле со спущенными шортами и прикованными к изголовью руками, а еще в задранной водолазке и липкой сперме, стекающей по заднице и впитывающейся в простыню. Отчаяние накатило на Лаванду удушливой волной, и она все-таки взвыла, тихо и умоляюще, но никто так и не пришел ей на помощь. Только Джейкоб провел ладонью по лбу, присел рядом, так что продавился матрас, и оттого тело снова пронзил разряд электричества, и принялся что-то шептать. Лаванда не слышала ни единого его слова, по щекам ее текли слезы, а губу она, кажется, прокусила насквозь, так что рот наполнился кровью. В ушах звенело, было больно и страшно, и не было у нее ни единой идеи, как вырваться и сделаться снова несколько странненькой Лави Лайли с отрешенным взглядом и удивительно громким голосом, а еще лучше – защитницей Лавандой Л. Лайли из команды по экси университета Пальметто.       – Ну же, малышка Лави, не плачь, – шептал Джейкоб ей на ухо, и дыхание его разъедало кожу не хуже какой-нибудь кислоты, – все уже хорошо. Все будет хорошо, мы с тобой уедем далеко-далеко, я заберу тебя в хорошее место, где ты больше не будешь плакать. Знала бы ты, как давно я смотрю на тебя, моя восхитительная маленькая Лаванда.       Он все продолжал говорить, а у Лаванды горло сдавило, и тяжелый спазм прокатился по телу. От каждого услышанного слова нечто внутри затягивалось туже, сдавливая внутренности и ломая к чертовой матери ребра. Он был точно таким, как отец, еще хуже отца, и Лаванда лежала перед ним, распростертая и доступная, точно грязная шлюха, и из промежности ее текла, пачкая простыни, остывшая сперма. Ничего более постыдного и отвратительного и представить было нельзя, разве только это был бы отец, от которого Лаванда, точно наивный ребенок, все еще ожидала подобающих родителю чувств.       – Я тебя ненавижу, – прохрипела Лаванда, чувствуя, как течет по подбородку соленая кровь, – я вас всех ненавижу. Будьте вы прокляты.       Она и сама понятия не имела, кого имела ввиду под этими всеми, но сейчас, пожалуй, Лаванда ненавидела целый мир. Отца, Джейкоба, Элисон с Сетом, тренера и всех остальных Лисов, которые до сих пор не заметили ее пропажи, а еще саму себя, такую жалкую и растоптанную. Больше всех, пожалуй, Лаванда ненавидела себя, и чувство это выжигало ее изнутри не хуже горького никотина.       – Это неправда, – покачал головой Джейкоб, утирая с ее лица перемешанные слезы и кровь, – ты просто боишься, что он снова заберет тебя и запрет дома. Но, Лави, ты больше не принадлежишь ему, ты моя, я заберу тебя на север, и там мы поженимся, и тогда тебе станет легче. У нас будет большой дом и много детей, и ты будешь любить меня так же сильно, как я обожаю тебя.       Если бы у нее было хоть чуточку сил, Лаванда бы плюнула ему в лицо. Кровь, разбавленная слюной, очаровательно растеклась бы по его подбородку и закапала ей на грудь, но сил у Лаванды не было ни самой маленькой капли. Она только и могла что широко ухмыляться, глядя Джейкобу прямо в глаза, и оттого, наверное, он подумал, будто она поверила каждому его слову. Щелкнули наручники, боль снова пронзила плечи, будто топор отрубил их к чертовой матери, и Лаванда растянула губы еще шире, так что кровь из губы хлынула снова. Джейкоб дернул ее, заставляя подняться, и комната качнулась, вся на мгновение становясь желто-оранжевой. Лаванда совершенно не помнила, как и что именно ела, только пялилась перед собой и широко улыбалась, и в ушах у нее звенело и грохотало.

***

      Когда Джейкоб пристегнул правую руку Лаванды к двери машины, было уже далеко за полночь. Тусклые придорожные фонари освещали выезд на трассу, а вывеска отеля мигала и зияла погасшими буквами. Снаружи все выглядело еще хуже, чем изнутри; рядом с отелем пристроилась маленькая закусочная, а чуть дальше виднелась заправка, и больше ничего не было видно. Вдаль уходил ряд фонарей, то желтых, то рыжих, то пронзительно-белых или голубоватых, а на небе виднелась россыпь тусклых, затянутых облаками звезд. К тому времени Лаванда немного пришла в себя и разглядывала указатели и стрелки, но все равно не могла разобрать, где именно они находились. Слева был поворот в какой-то город со странным названием, а вперед на несколько сотен миль – совершенно ничего, кроме дороги. Выдохнув, Лаванда откинулась на сидении и со смешком подумала, что теперь не сможет ездить и впереди. Истерика отступила и на смену ей пришло безразличие, звонкое и тяжелое, будто церковный колокол. Хлопнула водительская дверь, Джейкоб опустился на соседнее сидение и завел мотор, и машина ласково заурчала. Они съехали на трассу и поехали вперед, туда, где на сотни миль вперед не было ничего, и Лаванда решила, что дорога эта непременно ведет ее в пустоту.       По обе стороны от дороги росли низкие колючие кусты, освещенные фонарями, и больше ничего видно не было. Наверху рассыпалось полотно звезд, засвеченное далекими городскими огнями, и Лаванда, вытянув шею, принялась выискивать знакомые созвездия. Когда-то они с Винсентом увлекались астрономией и даже ходили на дополнительный курс, но телескоп там был препаршивый, и разглядеть на нем можно было один лишь диск щербатой луны. В Пальметто, кажется, тоже можно было взять курс астрономии, но рассуждать и мечтать не было смысла, потому что в Пальметто Лаванда больше никогда не вернется. Джейкоб вез ее куда-то на север, а она сидела, вытянув перед собой левую руку, и смотрела то на подсвеченную фонарям пустоту впереди, то на длинные тонкие шрамы. Вода в тот день была очаровательно розовой, такой теплой и обволакивающей, что у Лаванды кружилась голова. Она отчетливо помнила, как смотрела на собственное отражение и видела там Винсента, манящего ее пальцем. Должно быть, пальцы у нее свело в судороге, а перед глазами встали галлюцинации, но были они такими ласковыми и счастливыми, что Лаванда вовсе не хотела их прекращать.       Теплые, почти горячие пальцы Джейкоба сомкнулись у нее на запястье, и Лаванда лениво перевела на них взгляд. Сам Джейкоб смотрел вперед, не отрываясь от змеящейся впереди трассы, и на висках его снова блестели капельки пота. Руку Лаванды он положил себе на бедро и сжал пальцы, и Лаванда смерила ее долгим взглядом. В ушах у нее ужасно звенело, и билась какая-то дурацкая мысль, скользкая, точно электрический угорь. Лаванда нахмурилась, пытаясь поймать ее, и на мгновение ее ослепили фары встречной машины. Они показались ей такими яркими и такими горячими, что в голове на мгновение сделалось пусто, а затем Лаванда теми самыми пальцами, лежащими у Джейкоба на бедре, поймала скользкую мысль. Она не успела обдумать ее как следует, потому что мелькнули следующие огни, и черный силуэт встречной машины слился с полуночью. Джейкоб, выругавшись, перехватил руль двумя руками, а левая рука Лаванды так и осталась лежать у него на бедре.       Потом все произошло ужасающе быстро. Лаванда дернулась, ухватила руль снизу и вывернула его в левую сторону, раздался грохот и скрежет, и машину тряхнуло. Удар пришелся в багажник, машину закрутило, капот ударился об отбойник, но Лаванда заметила только, как двигаются губы взбешенного Джейкоба. Слов его она не услышала, потому что все вокруг скрежетало и грохотало, машина, пробив отбойник, рухнула в овраг и перевернулась несколько раз. Лаванду дернуло и подбросило, а потом вдавило в сидение и снова подбросило, и ремень безопасности больно впился ей в грудь. Прикованная к двери рука безвольно болталась, ударяясь костяшками о внутреннюю обивку, а другая все еще отчаянно сжимала руль. Мелькнул и погас яркий свет, в ушах зазвенело, обдало жаром лицо, а затем стало тихо, и Лаванда поняла, что зажмурилась. Голова у нее ужасно кружилась, будто мир все еще вращался, а сама она, кажется, висела вниз головой.       Сколько прошло времени прежде, чем получилось разлепить глаза, Лаванда не знала. Вокруг все еще было темно, только светила, кажется, прямо в лицо одна белесая фара. Было тихо и одновременно оглушительно громко, и это грохотало у нее в голове. Лаванда зажмурилась снова, а затем опять разлепила глаза, но картинка перед ними не изменилась. Левый глаз открывался не до конца, окрашивая мир в багровый оттенок, и слева же ощущалось нечто острое и холодное. Левая рука Лаванды болталась над головой, а правую она снова не чувствовала. Ощущение было знакомым и будто бы успокаивало, и Лаванда, покрепче сжав зубы, повернула голову в сторону Джейкоба.       Первым, что бросилось ей в глаза, была ветка, царапнувшая висок. Затем Лаванда увидела вытаращенные глаза Джейкоба, налитые кровью, и его черную от крови же щеку, и только потом до нее дошло, что ветка эта торчит из его головы, несколько миллиметров не доставая до ее же виска. К горлу подкатил кислый комок тошноты, и Лаванда зажмурилась, но ужасающая картина и так предстала у нее прямо перед глазами. Даже под веками она отчетливо видела вцепившиеся в руль пальцы Джейкоба и его неестественное лицо, похожее на плохо исполненную восковую фигуру. Даже под веками Лаванда видела чертову палку, указывающую на нее, точно длинный костлявый палец Смерти, и вытаращенные глаза Джейкоба, полные ужаса. У Лаванды, наверное, были точно такие же, а еще она, кажется, отключилась на целую вечность и в себя пришла оттого, что правое запястье хрустнуло, отдаваясь волной острой боли.       Кто-то завизжал прямо в ухо, и это наверняка была сама же Лаванда, потому что горло ее свело стремительной судорогой. Кто-то, уже не Лаванда, выругался и тоже закричал, глухо и в сторону, а потом Лаванда услышала гул голосов и вой сирен. Краем глаза она даже видела мелькание разноцветных огней, точно лампочек на рождественской елке, но перед глазами у нее все еще стояло пробитое насквозь лицо Джейкоба, белое и залитое кровью, и в какой-то момент Лаванде даже почудилось, будто он смотрит на нее зло и отчаянно, и это его палец, а вовсе не ветка, тычет ей прямо в висок.

***

      Среди бескрайней тишины существовал один только звук. Он был гулким и настойчивым, сперва тихим, но постепенно становился все громче и громче, будто в этом ничто, где не было ни верха, ни низа, ни близко, ни далеко, он двигался подобно мелькающему огоньку. Огоньков в этом ничто тоже не было, только глухой звук нарушал тишину, и оттого ничто вздрагивало и колыхалось. Оно было плотным и вязким и в то же время легким, совсем невесомым, и быть его частью казалось единственно правильным. Мыслей здесь тоже не было, не было плоти и памяти, был только глухой назойливый звук, будто стук чего-то тяжелого, хотя тяжести здесь не было тоже. Этого «здесь» тоже не было, оно было частью несуществующего ничто, и был в нем только глухой назойливый стук, похожий на удар мяча по воротам.       Бум. Бум. Бум.       Проснувшись, Лаванда попыталась нахмуриться, но у нее ничего не вышло, и она испугалась, и мерный назойливый писк у самого уха ускорился. На долгое мгновение Лаванде почудилось, будто тела у нее нет, потому что все оно ощущалось сгустком чего-то липкого и тяжелого, а потом очень и очень медленно ощущения начали возвращаться. Сначала она пошевелила пальцами ног, и те вроде бы даже пошевелились, но как-то не слишком уверенно. Наверное, они просты были слишком далеко, решила Лаванда, и подвигала руками, но и те подчинились не слишком охотно. Лицо и вовсе не двигалось, а на груди как будто лежало что-то невыносимо тяжелое.       Потом случился еще один провал в липкое небытие, а затем глаза все-таки получилось открыть. Сначала все было ужасно мутным, затем зрение делалось то лучше, то хуже, стоило Лаванде моргнуть, и в конце концов она разглядела белый потолок и край такой же белой стены. Возле уха что-то пищало, а тот самый гул-стук оказался биением ее сердца. Оно ударялось о ребра тяжело и настойчиво и отвлекало от всего остального навроде головной боли и саднящей руки. Ощущение собственного тела еще до конца не вернулось, Лаванде казалось, будто она – выброшенная на берег медуза, но зато была боль. Она растекалась по телу от виска до кончиков пальцев на ногах, тянула и пульсировала, будто изо всех сил старалась напомнить, что Лаванда была жива. Болело все тело, и Лаванда вдруг с ужасом вспомнила, как попала в аварию, ею же спровоцированную. Перед глазами мелькнуло пробитое веткой лицо Джейкоба, белое и с застывшим на нем выражением ужаса, и к горлу подступил комок тошноты. Правая рука, наверное, была все-таки сломана, потому что пошевелить ей было сложнее всего, и Лаванда с сожалением подумала, что до выздоровления не сможет нормально играть. Лисы и так были не слишком многочисленной командой, но хотя бы защитников у них было в достатке, однако тренер наверняка все равно ее отругает. Лаванда даже представила истерику Кевина и хихикнула, и от звука, вырвавшегося из ее горла, сиплого и глухого, ей снова сделалось страшно. Комок застрял в горле, мешая дышать, лицо Джейкоба снова встало перед глазами, и он будто поманил ее пальцем, длинным и скрюченным, точно ветка.       Через какое-то время к ней зашла медсестра. Она смерила Лаванду долгим пронзительным взглядом и сообщила, что позовет полицейского, а потом, когда они все закончат, придет на осмотр врач. Лаванда, признаться, не хотела видеть ни врачей, ни тем более полицейских, но звуки, выходящие из ее горла, все еще мало напоминали человеческую речь, и отказать она не сумела. Правая рука ее и впрямь оказалась закована в гипс, лицо стягивали повязки, а ноги просто не слушались. Медсестра, не слишком разговорчивая женщина, зло буркнула, что из-за Лаванды в их крохотной больнице слишком много народа, и вышла, оставив ее переваривать информацию. Думать, впрочем, решительно не хотелось, и Лаванда тупо уставилась в потолок, пытаясь перестать видеть в белом цвете белое же окончательно мертвое лицо. Наверное, на мгновение Лаванде почудилось, будто Джейкоб может быть жив, потому что тело ее дернулось совершенно непроизвольно, а затем опять превратилось в тлеющую на солнце медузу.       В итоге врач и полицейский пришли вместе, потому что первый решил сперва провести всесторонний осмотр, показавшийся Лаванде попросту издевательством. Он не спрашивал ее, где болит, просто смотрел и щупал, и оттого по онемевшему телу волной расходились мурашки. Пока он ходил вокруг нее и делал то одно, то другое, Лаванда пялилась в потолок, все такой же оглушающе белый, и изо всех сил старалась не дергаться. Она чувствовала на себе взгляд полицейского, он будто проникал прямо под кожу и ворошил там все, и без того перемешанное и сваленное в одну кучу. Хотелось встать и уйти, спрятаться куда-нибудь и расплакаться, но Лаванда не могла, потому что тело ее все еще было медузой, а от внутренностей не осталось ничего, кроме перемолотого прямо с костями фарша.       – Мисс Лаванда Лайли, верно? – спросил полицейский, когда осмотр наконец-то закончился.       Прежде, чем выйти, врач бросил на него короткий взгляд, а затем дверь захлопнулась, и Лаванда едва не захлебнулась своим же дыханием. В висках у нее застучало, медузье тело прошибло судорогой, а ладони вспотели, но она все-таки заставила себя кивнуть. Это был другой полицейский, совершенно ей незнакомый, вовсе не подручный отца, и его единственной обязанностью было разобраться, как так вышло, что машина Джейкоба умудрилась выехать на встречную полосу и свалиться в овраг.       – В середине лета вы покинули Милпорт и подали документы в университет Пальметто, где вступили в команду по экси, – продолжил полицейский, сделав какую-то заметку в блокноте, – я вынужден уточнить, мисс, вы сделали это по собственной воле?       От странного вопроса Лаванда опешила и уставилась на него, забыв вовремя моргнуть. Глаза у нее сразу же заслезились, и полицейский снова сделал пометку в блокноте.       – Ну да, я, – голос прозвучал сипло и сдавленно, и Лаванда прокашлялась, – вы можете позвонить моему тренеру, он…       – Я уже имел возможность с ним пообщаться, – остановил Лаванду полицейский, – и ваш тренер не показался мне достаточно уравновешенным человеком. Он едва не спровоцировал драку с вашим отцом, и мне бы хотелось услышать ваши показания прежде, чем пускать к вам кого-то из них.       На слове «показания» Лаванда вздрогнула и невидящим взглядом уставилась на полицейского. Они говорили совершенно не о том, речь должна зайти о Джейкобе, потому что Лаванда хотела точно знать, что он мертв и никогда не вернется. Он был мертв, его лицо, залитое кровью, намертво отпечаталось у Лаванды перед глазами, оно было там даже сейчас, накладывалось поверх лица полицейского с пронзительными глазами и усами-щеткой под носом. Джейкоб указывал на нее то скрюченным пальцем, то окровавленной веткой, и Лаванда совершенно не желала говорить об отце или тренере.       – Я поясню, – тем временем говорил полицейский, – ваш отец утверждает, что вас похитили, причем силой увезли именно в университет. Обвиняет он в похищении и Джейкоба Карра, своего подчиненного, с которым вы находились в одной машине в момент аварии. Ваш тренер же, если опустить подробности, обвиняет вашего отца в многолетнем домашнем насилии. У меня нет доказательств ни того, ни другого, ни третьего, поэтому я очень хотел бы услышать ваши, мисс, показания по всем этим поводам.       Где-то в середине его речи, когда полицейский сунул в карман блокнот, до Лаванды дошло, что и отец, и тренер были где-то поблизости. Где бы это поблизости ни было, они оба приехали, и оттого стало страшно и хорошо. Даже если тренеру сообщили о ней полицейские, он все-таки держал обещание нести за Лаванду ответственность и приехал и даже едва не подрался с ее отцом, хотя она едва ли могла представить его в пылу драки. Отец, впрочем, тоже был здесь, и это картину несколько омрачало. Лаванда словно ощутила его жесткую руку на собственной шее и оттого на мгновение задохнулась, а полицейский все продолжал смотреть и смотреть на нее своим пронзительным, будто бы понимающим взглядом. Он поторопил Лаванду еще несколько раз, но она все не знала, что именно должна была говорить. Человек рядом с ней был из полиции, он, вроде бы, даже представился в самом начале, но имени его запомнить Лаванда не потрудилась. Глаза у него были темные и блестящие, совсем не вызывающие доверие, он стоял, опустив руки и выжидающе глядя на Лаванду, а она все никак не могла придумать, что именно говорить. Он, наверное, хотел услышать историю с машиной и Джейкобом, но Лаванда села в нее добровольно, и все в ее жизни, если так приглядеться, было построено на доверии. Отец никогда не заставлял ее делать что-то, только хвалил и наказывал, и Лаванда терпела и улыбалась. Когда-то в детстве, кажется, она улыбалась совсем по-другому, а теперь улыбка ее была выверенная и вымученная, и именно так Лаванда смотрела на полицейского, ожидающего ответа.       – Я понял, – выдохнул полицейский, и Лаванда дернулась, потому что голос его прозвучал самую малость разочарованным, – я зайду завтра, и тогда, надеюсь, наш диалог будет более продуктивным.       Закрывшаяся дверь щелкнула, и Лаванда осталась одна. В то же мгновение на нее накатила страшная усталость, такая тяжелая, что разом напомнила о ноющем теле, переломах и ссадинах. Лаванда вздохнула, прикрыла глаза и провалилась в тяжелое ничто, в котором снова гулко стучало, будто это мячи отскакивали от ворот.

***

      На следующий день, когда лежать уже было невмоготу оттого, что все тело затекло и ужасно чесалось, все та же неразговорчивая медсестра разрешила Лаванде подняться и пройтись по палате. Казалось, с ней не было ничего такого уж страшного, только заклеенный широкой повязкой висок, загипсованное запястье и множество синяков, но отчего-то все носились вокруг, не позволяя Лаванде ни капельки напрягаться. После завтрака пришел вчерашний полицейский, однако диалога у них снова не вышло, и он, разочарованно вздохнув, удалился. Еще несколько часов Лаванда провела, бесцельно пялясь в стены, и ей уже начало казаться, будто она сходит с ума от скуки, когда в дверь постучали. Она никак не могла догадаться, почему ее все еще держали в больнице несмотря на то, что приехали и тренер, и отец, и уж кто-нибудь из них точно мог забрать Лаванду с собой. Выбора у нее не было, потому что никто Лаванду не спрашивал, и оттого ей оставалось только прислушиваться к тишине за дверью и разминать затекшие мышцы.       На этот раз к ней пришла женщина. Она была одета в простой черный костюм с белой блузкой, а волосы ее были убраны в низкий пучок, и казалось, будто ничего в ее образе не привлекает внимания. Глаза, впрочем, у нее были темные и глубокие, такие же проницательные, как и у полицейского, и Лаванда поежилась под их взглядом. Она сидела, привалившись спиной к стене, и разглядывала лежащую на коленях сломанную правую руку. Гипс скрывал ее почти от кончиков пальцев и до середины предплечья, и под ним почти не было видно шрамов. Тонкие нити выныривали из-под белесого гипса и обрывались, не закончив свой путь, и Лаванда смотрела на них и давила пальцами левой руки, вычерчивая по венам дорожки. На левом предплечье шрамы были укрыты только рукавом больничной рубашки, и Лаванда закатала его до самого локтя.       – Здравствуй, Лаванда, – привлекла к себе внимание женщина, и Лаванда лениво кивнула, глядя, как та без приглашения усаживается на единственный стул, – меня зовут Энни Грэм, я психолог. Шон попросил меня пообщаться с тобой, потому что тебе, похоже, не очень-то нравятся полицейские. Как ты себя чувствуешь?       У нее тоже был блокнот, он торчал из сумки, которую женщина поставила на пол, однако она, кажется, вовсе не собиралась им пользоваться. Энни сложила руки на коленях и мазнула по ней улыбчивым взглядом, и Лаванде вдруг почудилось, что она была похожа на доктора Бетси Добсон, психолога из университета Пальметто. Наверное, решила Лаванда, все психологи были похожи друг на друга, и у них у всех были такие приветливые, располагающие лица, с которыми непременно хотелось поговорить.       – Кто такой Шон? – спросила Лаванда, когда пауза затянулась.       Она снова вспомнила Бетси Добсон с ее какао, и оттого рот наполнился голодной слюной. На завтрак Лаванде дали жидкую кашу и бутерброд с маслом, и она, оказывается, все еще была ужасно голодной.       – Детектив Шон Брайан, – пояснила Энни, ласково, почти мечтательно улыбаясь, – тот полицейский, с которым ты разговаривала. Он очень о тебе беспокоится.       – Почему? – в горле у Лаванды вдруг пересохло, и вопрос получился резким и каркающим.       Не то чтобы она в самом деле хотела знать, с какой стати незнакомому полицейскому о ней беспокоиться, просто Энни смотрела так ласково и понимающе, почти по-семейному, и Лаванда ничего не смогла с собой сделать. Она то и дело вспоминала о докторе Добсон, с которой они заболтались настолько, что Даниэль пришлось стучать в дверь, и думала, что нужно было еще тогда попросить ее номер.       На вопрос Энни не ответила, и Лаванда обиженно насупилась. Она заговорила о чем-то абстрактном, стала приводить какие-то примеры, но, заметив, что Лаванда вовсе ее не слушает, замолчала. В тишине они просидели еще какое-то время, и Энни, тряхнув головой, все-таки сдалась первой. Впрочем, со смешком подумала Лаванда, это вполне мог быть такой психологический ход, и он совершенно подействовал, потому что разговор, застопорившийся на одном месте, продолжился.       – Жена Шона из проблемной семьи, – Энни ласково улыбнулась, и Лаванда приняла ее капитуляцию, – я не знаю подробностей, но он рассказывал, что в детстве она подвергалась насилию со стороны отчима. Поэтому Шон особенно остро реагирует, когда речь заходит о домашнем насилии.       Аргументы ее выглядели правдоподобными, но Лаванда все равно не понимала, почему речь вдруг зашла о ней и ее семье. Они ведь должны были говорить о Джейкобе и аварии, о том, например, что Лаванду никто вовсе не похищал, и что она сама выкрутила руль в надежде разбиться к чертовой матери, и что нисколечко об этом не сожалеет. Но они все-таки говорили о семье Лайли, об отце и о Винсенте, и о самой Лаванде, только все это было бессмысленно и абстрактно. Лаванда отвечала лениво и отстраненно, лавировала между словами и так ничего путного и не рассказала. Энни, наверное, хотела услышать от нее какое-нибудь признание, однако рассказывать Лаванде было решительно нечего. Ни в отце, и ни в умершем Винсенте, ни тем более в ней самой не было ничего примечательного, потому что, пусть это и другая полиция, они все равно ничего сделать не смогут. Лаванда смирилась с этим, не желала ворошить осиное гнездо и медленно поглаживала шрамы на левом предплечье кончиками онемевшей правой руки.       – И все-таки, – каркнула Лаванда, когда рассказывать оказалось решительно нечего, а Энни задала новый вопрос, – почему вы не спрашиваете меня о Джейкобе? Ваш друг сказал, что мой отец обвиняет его в похищении.       – Ты хочешь поговорить о мистере Карре? – тут же встрепенулась Энни. – Хорошо. Тогда скажи мне, пожалуйста, он действительно тебя похитил? Заставил пойти с ним силой или обманом, или использовал какую-нибудь манипуляцию?       Этот вопрос, логичный и ожидаемый, на мгновение ввел Лаванду в ступор, а Энни тем временем расселась удобнее и сверкнула проницательными глазами. Блокнот для записей все еще торчал из ее расстегнутой сумки, а пальцы Энни барабанили по колену, и Лаванде вдруг показалось, будто она страшно нервничает. Она, Лаванда, тоже переживала, потому что разговоры однажды должны были прекратиться, и тогда никто не помешает отцу забрать ее и увезти обратно домой. Поэтому Лаванда, фыркнув, пожала плечами и уставилась на Энни так, будто хотела заткнуть ее одним взглядом. Она не хотела видеть и слышать, не желала чувствовать липкий стыд, поднимающийся к горлу, и потому таращилась, точно умалишенная. В глубине души, наверное, Лаванда надеялась, что Энни сочтет ее сумасшедшей и запрет в какую-нибудь лечебницу, однако у той даже улыбка, намертво приклеенная к губам, ни капли не дрогнула.       – Значит, ты села в его машину добровольно, – резюмировала Энни, и Лаванда вздрогнула. – Ты сделала это потому, что доверяла мистеру Карру?       К горлу подступил мешающий дышать комок тошноты, виски защипало, и Лаванда медленно моргнула. Энни продолжала говорить ей какую-то глупость, и Лаванда не желала отвечать ни на один из заданных ею вопросов. Она, впрочем, и не отвечала, молчала и продолжала таращиться, а Энни, должно быть, неплохо читала у нее по лицу.       – Тебе не нравятся полицейские, верно? – продолжала Энни, снова перескакивая на другую тему. – Есть кто-нибудь, кого бы ты могла назвать неплохим?       Вопрос снова получился внезапным, и Лаванда снова задумалась. Она мазнула пальцами по бороздкам шрамов, едва ощутимым, но все еще отчетливо заметным на загорелой коже, нахмурилась и качнула головой так, что на мгновение замелькало перед глазами. Теперь настала очередь Энни таращиться на нее, пристально наблюдать за каждым движением, и Лаванда готова была поспорить, что от этого взгляда у нее что-то противно шевелится в голове. Повязки сдавливали висок, а еще ужасно хотелось пошевелить затекшим запястьем, которое к тому же нестерпимо чесалось, но Лаванда продолжала сидеть, вытянув перед собой ноги и положив руки шрамами вверх. Шея у нее тоже уже затекла, подушка, на которую она опиралась, кажется, совсем сплющилась, а подол больничной рубашки неприлично задрался. Лаванда хотела встать и уйти, скрыться где-нибудь далеко, чтобы больше не отвечать на вопросы, а еще спрятаться ото всех, кто хотя бы единожды видел ее лицо. И все-таки она отвечала, глядя на собственные ладони – одну изрезанную осколками разбившегося лобового стекла, и наполовину скрытую гипсом другую, – и собственный голос казался ей сливающимся с неловким движением воздуха.       – Зак всегда казался мне неплохим. Он делал вид, будто не замечает, когда я сбегала на окраину и пряталась ото всех в заброшенных старых домах.       Продолжить оказалось гораздо легче, чем начинать, и Лаванда рассказала, что еще Зак сажал ее на переднее сидение, если был в машине один. На один из дней рождений он даже подарил Лаванде перчатки для экси, купленные в профессиональном магазине, и они до сих пор хранились дома, спрятанные под половицей на чердаке. Отец, говорила Лаванда, никогда ничего не дарил, только давил и требовал, и она точно знала, какая у него будет реакция, но все равно не могла ничего с этим сделать. Лаванда говорила и дальше, рассказывала про школу, в которую перевелась после того, как отец забрал их с Винсентом из интерната, и о смерти Винсента она говорила тоже. Не то, наверное, что Энни хотела услышать, потому что говорить о том Лаванде нисколечко не хотелось, но она все равно внимательно слушала и кивала в нужных местах. Потом, когда в горле у Лаванды окончательно пересохло, а язык принялся заплетаться, Энни подала ей стакан и терпеливо ждала, когда тот окончательно опустеет.       Напившись, Лаванда снова заговорила о Джейкобе, потому что уж о нем она могла говорить. О том, что он уже возвращал ее домой по приказу отца, Лаванда рассказала в первую очередь, и на этом Энни вдруг попросила Лаванду остановиться. Она смерила ее пронзительным взглядом, покачала головой и потянулась за сумкой. Лаванда подумала, что теперь-то Энни достанет блокнот для записей, но та лишь выключила звук на телефоне и смахнула пришедшее сообщение, а затем подняла взгляд и задала вопрос, снова выбивший напрочь почву из-под ослабленных ног.       – Мистер Карр вернул тебя домой в тот же день?       Лаванда раскрыла рот, чтобы ответить, потому что вопрос показался ей странно простым, и тогда воздух застрял у нее в горле, точно пробка для ванной. Щеку закололо, точно кто-то снова отвесил ей оплеуху, и Лаванда дернулась и стукнулась головой о слишком близкую стену. Она помнила обступивших ее кругом людей и еще пистолет в собственных неверных руках, помнила обманчиво ласковое лицо отца и его тяжелую руку у себя на плече, но совершенно не помнила, что было между двумя этими смазанными картинками. Кажется, когда она размахивала пистолетом, стоял поздний вечер и кругом было ужасно темно, только свет фар прорезывал мрак, а потом, будто кто-то щелкнул пальцами, стал, точно по волшебству, солнечный полдень. Да, кажется, Лаванда вылезала из машины Джейкоба и щурилась на яркое солнце, и потом снова был вечер и тусклый полумрак задернутых штор.       Комок застрял в горле, и Лаванда сглотнула, пытаясь протолкнуть его вглубь пищевода. Перед глазами отчего-то поплыло, наверное, она снова как-то не так дернула головой, и Энни у нее перед глазами сделалась мутной кляксой. От ощущения чужих рук на теле Лаванду передернуло, она рвано вздохнула, все еще неспособная говорить, и снова ударилась головой. Назойливый писк резанул по ушам, и комната совсем закружилась. Наверное, Лаванда отключилась на какое-то время, потому что потом, стоило проморгаться, помимо Энни в комнате оказался и полицейский. Он был хмур и что-то быстро говорил, и он же первый заметил, что Лаванда вернулась в сознание. Теперь она лежала на подушке, а не сидела, и чтобы видеть его, приходилось наклонять голову, но все равно Лаванде вдруг показалось, будто он ужасно рад ее видеть.       – Теперь, – медленно сказал полицейский, мистер Шон Брайан, давая Лаванде время сосредоточиться на его голосе, – я хотел бы поговорить о твоем отце.       Он больше не казался Лаванде страшным и подозрительным, потому что она вспомнила про Зака, а Зак, оказывается, никогда не был ей неприятен. Убедившись, что отступать полицейский не собирается, Лаванда кивнула, поражаясь собственной смелости. Она вдруг решила, что просто не может больше держать язык за зубами, а еще представила перед собой Эндрю, рассказывать все которому было легко до умопомрачения. Говорила она, наверное, больше часа, сбиваясь и прерываясь, и все это время полицейский внимательно слушал. Он больше не записывал, сидел, сцепив пальцы в замок, и костяшки его побелели от напряжения. Потом, целую вечность спустя, когда Лаванде стало больше не о чем говорить, а щеки ее стягивали дорожки свежих и высохших слез, полицейский поднялся, и она поднялась за ним следом, опираясь на здоровую руку. Единственный вопрос вертелся у Лаванды на языке, но задать его она не решалась, будто так сказка, нарисованная в ее голове, рассыплется в прах. Она смотрела на полицейского, мистера Шона Брайана с дурацкими усами-щеткой под носом, а язык ее больше не желал произносить ни единого слова.       – Не волнуйся об этом, – заговорил полицейский, и это был первый раз, когда он обратился к ней не на «вы», – ты больше никогда его не увидишь.       Он вышел, оставляя Лаванду одну, хлопнула дверь, и стало тихо до звона в ушах. Лаванда, у которой снова стоял комок в горле, сглотнула, сипло вздохнула и сморгнула мутную пелену. Полицейскому, этому Шону Брайану она отчего-то поверила совершенно безоговорочно, как маленькие дети верят в Санту и зубную фею, и оттого тугой узел у нее в животе наконец-то расслабился, позволяя дышать. Было все еще больно, ужасно чесалось под гипсом запястье, а еще Лаванду запросто могли исключить из команды, но это было уже совершенно неважно. Теперь оставалось только вылечиться и уехать куда-нибудь, неважно куда, но лучше бы вернуться в университет, потому что после начала учебного года ее едва ли смогут зачислить куда-то еще. Тем более Лаванде нравились Лисы и нравилась их бело-рыжая форма, а еще там осталась их с Винсентом фотография, заменяющая ей половину давно разбитого сердца.