Я обещал

Круговорот дней слился и смазался, будто стал одним колесом повторяющихся событий. Холодный дом, работа, снова дом, разговоры с отцом — тоже про работу, сплошная работа... Кажется, только недавно получил диплом, а прошёл уже год. За этот год многое случилось, но хорошее ли? Переехал в Харьков — наткнулся только на болезненно-терпкую ностальгию и тоску. «Влюбился» в девушку, как мечтали родители — расшатал нервы и им, и ей, и самому себе. Сплошное разочарование, а не будущий начальник. Благо, занятости по новым проектам развивавшегося дела было настолько много, что сил на ненависть к себе не оставалось. Хотя так ситуация выглядела только для Володи — на самом деле именно эта эмоция и отбирала больше всего сил, не давала спать по ночам, призывала, стоя под душем, выкрутить кран до кипятка, так, чтобы расплавиться до самых костей. Казалось, постоянная игра в здорового сделала из него актёра настолько виртуозного, что мог даже самого себя обмануть, вариться в этом обмане круглосуточно и не чувствовать подвоха. Но как только вырвался из «нормальных» отношений, увидел себя со стороны — ужаснулся. «Разве можно так продолжать жить, когда эта глупая игра вредит не мне самому, а самым светлым и близким людям рядом?» — мерзкие мысли лезли в голову и рылись там, как черви. Возникло дежавю, будто Володя повторял свои же мысли, что приходили почти десять лет назад: «Я только и могу омрачать и осквернять самое чистое и невинное...» Столько времени, а ничего не изменилось. Не выдержав, взял ручку, расписал всё от и до, чувствуя, как гниёт изнутри от необходимости с кем-то поговорить, и снова уложил письмо в тайник под оторванную паркетную доску, на другие записи, на «историю болезни»... Конечно, писал он в первую очередь обращаясь к Юре, но разве тот когда-то прочитает? Только излив свою боль на бумаге, Володя смог расставить мысли по полочкам и осознать, каким в действительности дураком он был тогда, в юности. Убедил себя в том, что их общение было чем-то извращённым и отвратительным. Но разве эти прекрасные минуты вдвоём, искренние и приятные, были хоть на долю такими разрушительными, как месяцы его страданий с несчастной Светой? Именно это и есть само определение лжи, грязи и мерзости, а не тёплые чувства двух подростков. Ещё с июня постоянные воспоминания, картины далёкого, но яркого прошлого, тревожили Володю. От одной мысли о том, что скоро назначенный день встречи, тепло разливалось где-то глубоко в груди, но сразу оставляло неприятную горечь на языке. Надеяться было сладко, но каждый раз приходило понимание, что парень-мечта из его грёз, воображаемый собеседник и герой самых ярких кошмаров уже не тот Юрка, что раньше, а настоящий наверняка давно забыл всё, живёт спокойно в Германии, может, даже наконец женился, как Володя его и уговаривал. Но приехать все равно хотелось. План уже сложился в голове: если обнаружит под ивой только своё горе и одиночество, то просто напишет последнее письмо, вложит туда остатки той по-детски глупой влюблённости — все оставленные Юре послания, старые, давно разбитые очки, общее фото, что, вопреки ожиданиям, не помогло вовремя зажечь в душе тепло этой связи и противостоять разрушающим советам псевдоврача — и похоронит свои воспоминания там же, где когда-то тщетно заморозил их на будущее. День Х приближался, а сны с обрывками прошлого с каждой ночью мучили всё сильнее, так невыносимо, что хотелось уже признаться во всём отцу, рассказать, что лечение никак не помогло, что стало только хуже — лишь бы наконец получить заветный рецепт на транквилизатор или снотворное. Казалось, даже презрение родителей будет лучше, чем то омерзение, что Володя чувствовал к самому себе. Насколько сильно не хотелось просыпаться по утрам, с такой же силой и не хотелось засыпать. Какими бы ни были видения — всё об одном: то милые сердцу отрывки полузабытого счастья, что они разделяли, пряча его в глубине нежных взглядов, понятных только двоим, то сумбурные, страстные, томные и такие постыдные фантазии, после которых Володя просыпался, полный неописуемой неприязни к себе, и всё утро боролся с желанием промахнуться мимо чашки и вылить содержимое ещё бурлящего чайника сразу на себя. Иногда вспоминались и сеансы у психиатра, но тогда Володя вскакивал с кровати в ужасе среди ночи и не спал до утра, не в силах заставить себя сомкнуть глаза — сразу возвращались те же образы и начинало рефлекторно подташнивать. Тем временем всё больше обязанностей ложилось на плечи Володи, а не отца: тот, решив, что скоро станет слишком стар и болен для дел, во многом подталкивал сына к самостоятельности, учил управлять бизнесом, вести переговоры, нести ответственность за результаты. Получалось неплохо. Хотя усталость после каторжного труда в офисе по 12 часов давила на виски, будто хомутом затянули, это было к лучшему: она позволяла забыться и остановить мысли на тревогах о проданных по дешёвке участках, идиотах-подрядчиках, закупке стройматериалов, наборе кадров. Всё лучше, чем возвращаться головой к личной жизни. Отпроситься с работы ровно 31 июля — в среду, прямо среди недели — оказалось не так просто, но всё таки удалось обтекаемо объяснить ситуацию и, не вдаваясь в детали, убедить отца, что назревает дело невероятной важности, достойное того, чтобы пропустить очередной серый день в счёт отпускных. Наверняка, если бы будущему руководителю не доверяли принимать самостоятельные решения и вмешаться в планирование встреч, он бы и не смог приехать, но подвернулся удачный случай подвинуть одну на август под предлогом того, что надо ещё немного подумать об интересах компании, прежде чем подписывать документы. Самому стало смешно. Разве он мог думать об интересах компании сейчас? Не без помощи Ирины, Жени и знаний о расположении разных земельных угодий в округе, Володя всё таки нашёл маршрут к лагерю если не детства, то юности. Дорога предстояла не слишком долгая, но он захотел остаться там настолько, насколько сможет, а значит — и выехать нужно было пораньше. Теплилась надежда, что он сможет застать там Юру, а если Володя не увидит его из-за неправильно выбранного времени — будет мучиться от этого до конца жизни. И, наверное, согласился бы приехать в 23:59 30 июля и остаться в лагере до первой минуты августа, если бы была возможность так сделать. Пришлось выдвигаться только в 7 утра, несмотря на глубоко въевшуюся тревогу и голос в голове, шепчущий самые бредовые мысли, будто Юра мог уже приехать, разочароваться и укатить прочь. Всего час пути, не больше, отделял Володю от бывшей Ласточки. По дороге шум в голове медленно замолк, что было освежающе и приятно, как и утренняя лёгкая сырость, прохлада и ветерок. Переступив ограду и пройдя по заросшим тропинкам, Володя почувствовал приятную, тёплую ностальгию — такую, что, наконец, не душила его, не ставила нож к горлу, а наоборот, подталкивала надеяться и верить. Только «любить» не хватало для комплекта, но тут ностальгия была бессильна — не хватало объекта. Время пролетало быстро. Казалось, только осмотрел округу и прошёлся мимо покосившихся зданий — уже девять утра. Только вдоволь налюбовался забытыми пейзажами, что когда-то освежили голову от вечного шума неугомонной Москвы, — уже двенадцать. А кругом всё так же тихо, разве что птицы иногда щебечут да речка чуть слышно плещется. Каждое место вызывало приятные чувства, даже несмотря на все нервы той смены, начиная с вечно кричащих детей и заканчивая маниакально-навязчивой Машей. Время стремительно бежало, а вот Юра прибегать не планировал. Конечно, всего лишь полдень, но от этого Володе было ничуть не спокойнее. Всего несколько месяцев назад он бы не нервничал так сильно — забыл и думать, что что-то может действительно произойти. Но теперь, когда он позволил себе надеяться, в груди кольнуло от мысли, что всё это ожидание было напрасно. Пытаясь занять себя чем угодно, всем, что можно было делать, не отходя слишком далеко, он исходил весь лагерь пешком от и до во всех направлениях, заглянул в каждое здание, в которое не побоялся (в некоторые всё таки не смог — опасался, что на него упадёт потолок, как в старом лагерном приколе, только по-настоящему). Около получаса просто просидел у ворот, как Хатико, почти задремав. Когда стало невыносимо, прошёлся до ивы — скоротал время, напряжённо вспоминая тропы в лесу и петляя между высокой травой. Было приятно увидеть её снова, большую, красивую, отбрасывающую ломаные тени, под которыми можно было нежиться и закрываться от дурманящего яркого солнца. А от того, сколько воспоминаний может уместить одно обычное дерево, Володя и вовсе был в шоке. Долго откапывал старую железку — то ли ящик Пандоры, то ли сокровище. С трепетом открыл и окунулся в прошлое с головой на ближайший час. Читал записи до смеха серьёзного худрука, бегал глазами по нотам, будто мог хоть что-то понять и представить по ним звук, бережно гладил выцветшие галстуки, завязанные на такой крепкий узел, что скорее оторвётся кусочек ткани рядом, чем расцепится связь. Наверное, так и вышло на самом деле. Узел остался навсегда, от расстояния стал только туже и сильнее, но с каждым часом в одиночестве всё больше зрело ощущение, будто узел остался, а второго галстука давно как не бывало — его Юра унёс с собой, оторвав по живому от намертво привязанного кончика. Но винить его было бессмысленно, в голове у Володи он безусловно оставался единственным, кто поступил правильно: прислушался к просьбе и оставил эту историю, сдержал данное от обиды обещание — исчез, когда его снова оттолкнули. Уже 4 часа дня. Володя успел сделать всё: несколько раз пройтись туда и обратно от ивы к машине, перенести все остатки прошлого в коробочку капсулы времени, написать письмо, на случай, если Юра не приедет, промочить ноги в тёплой и спокойной реке, затем высохнуть и снова обуться. Оставалось только ждать, тревожно и бесконечно долго. Володя старался не признаваться в этом даже самому себе, но надежда медленно умирала. Когда от бессонной ночи совсем сморила усталость — устроился полусидя около ивы и задремал, проснулся от порыва ветра, что зашуршал тысячами листьев, да так, словно гром прокатился. Небо затянулось хмурыми облаками, на часах показалось 18:25. Сердце сжалось. Конечно, он бы остался тут и до ночи, но стоило ли? Он уже и сам не знал. Чувствуя себя невыносимо тоскливо, покосился на капсулу времени и подошёл ближе, наклонился к ней... В этой ржавой коробке вся его юность — от неё больше ничего не осталось: любовь он намеренно вытравил из себя самыми жестокими методами, союз из неё ушёл сам, Ласточка «улетела» вслед за ним. Только воспоминания и содержимое коробки. Наконец душа не вынесла, Володя уселся на берегу и снова перечитывал старую тетрадь, смотрел на страницы, будто на что-то совсем далёкое, чуждое, что больше не принадлежало ему. Эти страницы стали словно комнаты дома, где давно не живёшь: планировка та же, может, даже ремонт по большей части остался прежним, но это больше не твой дом, там не пахнет тобой, нет твоих вещей, ничего не осталось твоего, одни воспоминания. С дикой болью вырвал первую страницу, щёлкнул зажигалкой и смотрел, как текст тает. Когда огонёк приблизился к последнему углу, Володя отпустил лист, чтобы пламя доело бумагу. Может, заплакал бы, но столько слёз было уже пролито, как буквально, так и в душé, что, казалось, дальше уже просто нечего лить. Затем следующая страница, ещё, ещё... Прочитать - поджечь - выпустить... Пепел летел над рекой, Володя с каждым опавшим листочком бледнел, будто берёзка, для которой наступила поздняя осень. К середине тетради перестал читать то, что написано, только сжигал один и сразу же рвал следующий. Шуршание листьев и травы, гудение ветра, шум реки, какой-то шелест со стороны - всё перестало существовать. Только огонёк и тетрадь, возвращающая к болезненным воспоминаниям, образам того лета, которые горели на расстоянии вытянутой руки. «Всё это больше не имеет ценности,» — убеждал он себя, не веря ни одному слову. Из транса его вырвал донёсшийся из-за спины голос. Наконец, он стал достаточно громким, чтобы нельзя было списать на галлюцинацию, но и поверить было невозможно. Только Володя обернулся, как все мысли разом замерли — будто также, как и он, были в шоке. Уже вечерело, но сквозь хмурую погоду было отлично видно очертания, которые невозможно забыть. Как же забудешь, когда они стабильно каждую ночь приходят к тебе во сне уже больше месяца? И неловкий разговор, и сильный ожог, что в обычной обстановке должен был помочь взбодриться, прошли мимо Володи, он все ещё находился душой где-то далеко. Даже собственные, вроде эмоциональные вопросы, задавал не он, они будто без его участия слетали с губ, ведомых телом, но не сознанием. Только раздражённый и недоумевающий, резкий голос Юры, талдычащий, что его или Володины новые отношения сейчас ничего не значат, вырвал его из этого состояния. Юрка! Рядом! А Володя, как дурак, только слушает в пол-уха и что-то бубнит? Выпалив невнятное согласие с мыслью собеседника, он наконец просто обнял его, так крепко и тепло, как смог. Больше ничего не важно, Юра прав — что вообще может быть важнее, чем это объятие, эта встреча, этот вечер? Что может быть сейчас на первом месте, если не биение их сердец, родной приятный запах любимого человека, его мягкие руки с длинными, изящными, прекрасными пальцами, которые хочется беречь и ни за что, никогда не выпускать из своих? В висках гудит, счастье украсило лицо мягкой улыбкой, не хотелось думать ни о чем, только об этой чудесной встрече. Накрыла сонливость, Володя устроил голову на плече Юры, закрыл глаза, вздохнул поглубже и прислушался к нежному голосу. Он сам по себе уже музыка. Полный боли и обиды рассказ о «ком-то», кто отказывался наслаждаться Юриной музыкой и не ценил в полной мере право находиться под одной крышей, вызвал одновременно сочувствие, злость... и усмешку. Володя бы сто лет назад душу продал за то, чтобы оказаться на месте этого наивного и глупого «кого-то», увидеть снова, как Юра, такой сосредоточенный, витающий в своём собственном мире из нот и аккордов, нависает над пианино, а хрустальные пальцы бегают по клавишам. Скоро смех сменился горечью: не окажется. Болезненно-печальное замечание Юры о скором расставании только тогда в полной мере дошло до Володи: действительно, Юра ведь уедет, и не останется даже намёка на эту нежность, эти объятия, пальцы в волосах, тёплые чувства, которые вновь ожили. Скулы свело от понимания его слов. Резкая мысль звенела в голове: «Нет, я не отпущу просто так!» — ...Я тебя буду слушать, честно, хоть каждую минуту, каждую твою фальшивую ноту буду боготворить, только не выпускай меня сейчас. Едва Володя сам удивился своему внезапному порыву, как почувствовал невесомый поцелуй на лбу, следующая фраза опять перебилась звоном в ушах, оглушительно громким. Через пару секунд он наконец опомнился. — Чего?... — Говорю, у тебя есть пианино?... — Конечно есть, Юрочка. Ласковая форма имени отозвалась эхом по пустой голове. Форма, которую он осмелился произнести лишь раз в жизни, после костра, и которую только резко и отрывисто, пропустив букву, чиркнул в тетрадь, будто сам не совсем понял и поверил, как называет Юру в голове. Может, дома не было никакого пианино, были только злые родители, к которым своего родного Юру нельзя подпускать на пушечный выстрел — так хотелось просто ответить «Да, конечно», не задумываясь. Все равно где-то да найдётся, что, в мире кончились все музыкальные инструменты? Главное, услышать снова эту мелодию, которая когда-то успела стать частью сознания Володи, а затем также растворилась в нём, будто и не было никогда.