Я обещал

Очередная беспокойная ночь. Хотя за окном ни облачка, яркие звезды успокаивающе обволакивали комнату тусклым светом. Звук часов был единственным, кроме дыхания Йонаса, что могло бы потревожить. Юре часто не спалось, творческая натура иногда требовала приняться за работу в любое время суток, но нельзя было — Йонас ведь не оценит возвышенный порыв, если Юра разбудит его нестройными кусками новой симфонии среди ночи или вовсе не даст уснуть. Так вдохновение и тлело в душе, пока творец пытался уцепиться за мотив, запомнить, разложить по полочкам, чтобы к утру мелодия точно была сыграна. Сил встать и записать уже не было. Эти попытки вгрызться зубами в шепчущие ноты вместе с духотой и неприятной летней жарой медленно вогнали Юру в беспокойную дрёму. Будто он все ещё лежит здесь же, в Германии, в той же кровати, тем же летом. Но рядом с ним лежит не Йонас, а какая-то непроглядная тень, совсем не разобрать лица или фигуры. Тень шепчет, что у него нет таланта, а если и есть, то музыка все равно ничего не значит — один бестолковый шум. «А если музыка ничего не значит, получается что и я — никто?...» - мысль пролетела перед глазами так быстро, что тень не дала ответ, а Юра старался не думать. — Не мешай мне спать, — буркнула тень, противным голосом, будто шипела на него, как злая кошка. — Но я же молчу. И не играю. — Юра скромно оправдывался, уставший от ругани. — Мне даже звуки в твоей голове мешаются. Слишком громко. И действительно — на фоне этого видения без конца играла одна и та же мелодия, едва ли не громче их голосов. Но сквозь эти нежные звуки фортепиано снова и снова прорывалось шипение тени, пронзительно мерзкое. — Когда ты наконец её выключишь? Дай мне поспать! Завтра на работу! — Я не могу, не могу, она же часть меня! Она играет сама собой... — Хреновая часть. Надоела уже. Юра ворочался, громкость мелодии, как и резкого, обвиняющего голоса, нарастала, но он никак не мог понять, что за музыка играет. Он чувствовал себя усталым и невыспавшимся. Голос перешёл в скрипучий, надрывный крик. — Когда это уже прекратится?! Юра извинялся, тихо и смиренно, не зная даже, за что. Тут он почувствовал тёплую руку на плече, голос, такой тихий, но этот шёпот перебивал неугомонные крики. — Не слушай. Сыграй для меня. Мне очень нравится. Юра, будто в трансе, поднялся с кровати, сел за пианино, напряг голову, пытаясь уловить мелодию из головы, как вдруг понял, что на самом деле проснулся в 3:17 от кошмара, а заиграть сейчас, доведя Йонаса до инфаркта, будет совсем бредом. Но от кошмара ли? Ведь крик не разбудил его, совсем нет, разбудило наоборот — видение, такое спокойное и приятное, что хотелось уснуть прямо тут, на клавишах, и досмотреть. Юра попробовал задуматься об этом видении, но усталость опять брала своё. Он тихо снова нырнул в кровать, закрыл глаза, провалился в сон. Оказался теперь на улице — сидел на краю какой-то деревянной полки. Кажется, сцены? Протерев глаза, увидел под ногами зелёную траву, тропинку. Услышал чей-то смех, почувствовал запах сирени, яблок, груши, росы, утра. Какие-то помехи в стороне. Но это совсем неважно, важно, что вернулась тихая, нежная мелодия, рука на плече, голос, тёплый и знакомый, что уверял Юру: — Продолжай. Я бы слушал вечно. И он продолжал. Хотя мелодия даже не зависела от него — играла себе сама, хотела — фальшивила, хотела — ускорялась, хотела — становилась тише или громче. Но, даже так, было приятно вместо резкого шипения какой-то тени слышать подбадривания тихого, низкого, такого родного голоса рядом. В этой грёзе он пробыл до звонка будильника. Спать больше не хотелось, но и возвращаться в реальность было невыносимо. Юра пытался обмануть свой же мозг: «Нет-нет, ты ещё спишь, ещё сидишь там, на сцене.» Через 15 минут он потянулся в одинокой кровати, чувствуя безнадёжность попыток спать. Но теперь настроение уже испортилось, а играть совсем не хочется. Попытался позавтракать, выпить кофе, посмотреть телевизор, но ничего не радовало. Тихо выругавшись, почему-то на русском, он выключил его и вернулся в комнату, сел за пианино. Мелодия из сна стихла, да и вообще любые мысли замолчали, будто в голове пусто, только звонкое эхо. Опять мучают тревожные воспоминания сна. Он наконец проснулся и понял, что снился лагерь, но с чего вдруг? Так давно эти глупые ошибки юности его не трогали, что не хотелось и вспоминать. — Ну как я так о Володе? Ошибки... Может, это и была вся моя юность и единственный в ней луч света? От мысли стало неловко перед самим собой. И от того, как, было, обозвал эти трепетные воспоминания ошибкой, и от того, как резко перебил себя оправданием. Он посмотрел на календарь. Не зря снилась такая ересь, ведь лето, причём не так далеко от последней смены — 24 июля. 1996 год. Невольно задумавшись о той смене, резко взялся за голову. Конечно, и тёплая рука была Володи, и мягкий, тихий голос его! Как он вообще мог забыть об этом, не узнать? «Нельзя узнать по теплу.» - конечно, как же. Это думал совсем юный Юра, глупый. Теперь-то он был уверен, что можно. Но с чего бы это снилось? Неужели, все ещё мучила совесть? Ведь он обещал не потеряться, не забыть. В голове опять заиграло «Я тебя никогда не забуду...», продолжение даже мысленно вспоминать никак не хотелось. Они же договаривались. Разве он был готов предать, забыть обещание? Мысленно благодаря свое подсознательное, Юра быстро метнулся к телефону. Нужно купить билет, прямо сейчас, чтобы потом, через неделю, не жалеть, если вдруг передумает. Сейчас, пока он вспомнил и пока точно уверен, что нужно ехать, к 31 числу он должен быть там. Да пусть Володя даже забыл бы его как страшный сон, нашёл жену и завёл пятеро детей, разве Юра, Юрка мог не сдержать обещание и не приехать? Он юный не простил бы такого себе взрослому. Вечером он тихо сидел за столом перед готовым ужином, ждал Йонаса, думал, какими словами можно объяснить, почему он сорвался улетать прямо сейчас. Музыка сегодня вообще не вязалась, нота на ноту не попадала, будто инструмент сговорился с руками — клавиши, фальшиво смеясь, убегали из-под пальцев, а те и сами не старались догнать. С тоской он бросил затею играть. Разговор был странным, сумбурным, возможно, даже слегка грубым. Но Йонас отпустил на удивление спокойно. Он и сам сказал, что обещания необходимо держать, тем более такие трепетные и важные. Да и не ревновал. На задворках его разума звучало только одно: «Куда он денется? Не уйдёт же к тому, кого 10 лет не видел.» Оставшееся ожидание Юра был как на иголках, мало спал, даже сном не назовёшь — будто в обморок падал иногда на пару часов. Пытался отвлечься, играть, но в голове не вертелось ни одного нормального произведения — всё так или иначе сводилось к чему-то слишком памятному, что затрагивало струны не пианино, а его души. Целыми днями в голове вертелись одни и те же образы и воспоминания, вплоть до вылета. Быстрые сборы вещей, самолёт, аэропорт Минска, а затем и Харькова. Непривычно родная речь ласкала слух, но аэропорт казался таким тусклым и одиноким, будто там вовсе не было ни души. Ведь никто из них не был связан с Юрой ничем, кроме языка и нахождения под одной крышей. На улицах его преследовали воспоминания — о школе, музыке, друзьях, родителях, с которыми тогда ещё не поссорился. Они вызвали ностальгию и тупую боль в груди, будто прессом сдавило. Но хотел ли он заглушить их хоть на секунду? Наверное, нет. И где искать чёртов лагерь, который принёс в его молодость столько... всего? Тоски, боли, разлуки, любви. Юра молча скитался по улицам, хранившим столько всего тайного и явного, что не давали спокойно идти, не приглядываясь к каждой улочке и столбу. Весь день до вылета он потратил на поиски любой информации, обзвоны тех, чьи номера ещё помнил, но почти ничего не добился. Почти. Пока он окунался с головой в память, он вспомнил часть трассы, по которой они с отрядами ехали когда-то на автобусе, и не один раз. Вдруг повезёт? Но, что куда более важно, уговорил старого дворового знакомого одолжить ненадолго машину. Начало пути действительно было знакомым, сколько лет бы ни прошло. Вспоминалось, как неугомонный Юрка считал лагерь наказанием в свою первую смену, как радовался когда-то друзьям, как скучал в свою последнюю поездку туда, думая, что всё там уже изучил, смотреть не на что и не на кого. Дальше хотел ориентироваться по купленной карте — там ещё была отмечена Горетовка, но лагеря не было. Закрылся?... А вдруг ничего там и нет — ни детей, ни речки, ни ивы, ни капсулы? Решимость немного дрогнула, но отступать поздно, время поджимает. Долгая дорога, спрятанный знак, улыбчивые ГАИшники, сообщившие, что лагерь уже не работает, звенящая лопата в багажнике — ничего не могло отвлечь от потока мыслей. Наконец он заглох, стоило Юре увидеть ржавые ворота. С тоской он смотрел на полуразрушенный, заброшенный островок детства в пустом, тоскливом и взрослом мире. Он погладил ограду, местами погнутую и опавшую, через которую когда-то сбежал в лес, доведя несчастного Володю до нервного срыва, и шурхнул внутрь. Потрескавшиеся плиты, брошенные дома и клумбы. Юра шёл с лопатой наперевес, с глубокой ностальгией шаркая обувью по площади, чисто символически обойдя кругом место, где когда-то было столь любимое и красивое «В» в кривом сердечке. Естественно, оно, хрупкое, меловое, стёрлось ещё до конца того лета, смылось дождями, смелось и растопталось пионерами. Но из души его никогда не уберёшь. Было странно смотреть, как лагерь, когда-то большой и величественный, уподобляется недострою: он стал совсем заброшенный. Не развалины, но и не жилые места, где звучит детский смех и царит радость. Наконец Юра решил просто пойти и посидеть под ивой, преодолевая страх найти там лишь тишину и старые шрамы, как когда-то, когда брёл туда сам не свой, борясь с предчувствием разлуки. Последнее лето детства мелькало перед глазами, будто он уже на следующий день после расставания с ним приехал снова — соскучился. А прошло уже 10 лет... Интересно, какой сейчас Володя? Помнит ли о своём Юрке или просто забыл страшным сном, как и хотел когда-то? В любом случае, Юра не смог бы обижаться, если бы Володя оттого был счастливее и спокойнее, не обваривал руки в кипятке и не мучил душу — значит, так и нужно, так тому и быть. Ведь именно Володя учил его на своём примере, что для настоящей любви стерпишь всё, сделаешь что угодно. Значит и Юра смог бы забыть, даже с тоской вспоминая лето, их юность, их иву. Лишь бы увидеть её, целую, большую. Лишь бы не сломалась и не умерла, вместе с ней бы умерла часть Юриной души. Он долго брёл по безмолвному лесу вдоль речки, что немного обмелела, но не скрылась в земле и не стала болотом. Жарко. Душно. Солнце пекло. Вот бы искупаться сейчас, но без него совсем не хотелось, можно было утонуть в этой ностальгии и больше не выплыть. Но, будто услышав Юру, небо переменилось. Дождь ещё не накрапывал, но нагрянули тучи, задул ветер. Как бы не ливануло. Правда, хмурая погода не избавила от ностальгии, только теперь вспоминалась не неловкая и слегка нелепая сцена с купанием, а куда более трепетный момент, в лодке, под брезентом. Вот бы вернуться туда, хоть на минуту, сказать совсем, как теперь казалось, маленькому Володе всё и сразу — чтобы теперь знал, что сделает и куда будет писать письма. Но время не было таким послушным, как погода, и в прошлое Юра не вернулся. По крайней мере, физически. Душой он туда попал, ещё когда увидел улицы Харькова. Юра приблизился к иве, и, не веря своим глазам, погладил кривые, но такие родные «Ю+В». Они потемнели, ива затянула рану, но на сердце она осталась такой же яркой, как была. Юра огляделся, не зная, на что надеялся. Может, неосознанно искал недостающего +В? Или проверял, не следит ли за ним Маша, например? Он и сам не знал. Наконец, опустив взгляд на место их клада, на мгновение застыл. Мерещится? Или эта точка правда вскопана? Кругом трава, а здесь одна земля, грубо перерытая, и кажется, совсем недавно. Но кто бы мог? Володя ведь далеко, в России, да и так хотел забыть все это, а тут... Юра отошёл к речке, чтобы остыть, опомниться, но снова не поверил себе. Сделал шаг и одеревенел, уловив вдали знакомый силуэт. Глядя на то, как несчастный и пустой внутри Володя, когда-то так бережно пытающийся сохранить воспоминания о лагере, сжигает одну за одной страницы своей тетради, Юра впал в ступор. Несмело окликнул, но голос хрипел, будто тот забыл, как говорить, как дышать. Ноги стали ватными. Как когда-то в юности, он смутился от одной мысли, что снова видит Его, своего В. — Володь? Тишина. Интересно, почему не слышит? Так громко шумит речка или все же Володины мысли? А о чем он сейчас думает? Ноги сами понесли Юру, он их даже не чувствовал. Меряя шагами пространство, от ивы до берега, от 16 лет до 26. Снова попытался подать голос. — Володя, отомри! Кажется, осталось чуть-чуть, сейчас тетрадь растворится в небытие, рассыпется горсткой пепла. Володя наконец повиновался голосу, тому, что, как ему показалось, звучал только в его голове, в вихре ностальгии, но никак не в реальности. Такой мысли он бы не смог и допустить. Наверное, очередная волна тоски издевается над его больной головой. Обернувшись, он в тумане водоёма увидел за спиной призрака своего студенчества, которое так и не вышло закончить по совести. Мираж плыл, расплавлялся на ходу прямо в воздухе. Дыхание сбилось. — Пришёл? — в голосе Володи не было ни капли волнения, будто происходит нечто совсем обыденное, но в душе вилась буря. — Пришёл. — Юра на негнущихся ногах подошёл, сел, практически упал, на берегу рядом. Песок — холодный, мерзкий, слегка влажный — забивался в складки ткани, но было уже все равно. От нервов Володя совсем забыл о тетради в руках, о горящей страничке с какой-то частью сценария. Она догорела и сильно обожгла пальцы, которыми неудавшийся комсомолец держал рассыпающееся, тлеющее воспоминание: о карусели за детскими корпусами, о море одуванчиков, чьи парашюты рассыпались вокруг, щекоча лицо и заставляя кашлять, о кинозале, театре, эстраде. Боль была скорее не физической, а душевной. Совсем не от обожжённой руки — Володя обжигал их не раз, совершенно намеренно, специально, так что теперь было без разницы. Горели не пальцы, а их прошлое, запечатлённое на страницах. Но главное все равно осталось. «Милая фройлян...» ещё не сгорела, а вместе с этим мелким монологом уцелело родное, будто в бреду написанное «Юрчка». Юра неловким движением погладил Володю по руке, с непривычки не знал, как подступиться. Вроде, планировал разговор в голове, но сам себя и сбивал с мыслей, запрещая даже надеяться на встречу, чтобы потом не разочароваться. — Ну что ты опять с собой так? — он потянулся к реке, черпнул холодной воды в свою ладонь и охладил ту тёплую, огненную, что держал в тот момент. Володя сидел в оцепенении, не зная, что и говорить. Вспомнил? Не разлюбил? А может, он все таки сейчас очнётся, не будет ни Юрчки, ни тлеющей тетрадки, ни детства? В попытке проверить, он нежно погладил холодную руку. Юра, смущённый таким тёплым прикосновением, попытался отодвинуться, но Володя только крепче сплёл их пальцы. — Я сплю, да? — Нет. — Юра, кажется, усмехнулся, но было совсем не смешно. Скорее нервно. — И как ты живёшь? Окончил институт, правда же? — Долго рассказывать. Не хочу об этом. — А о чем хочешь? В ответ тишина. Нельзя было обмануть друг друга — никто не ждал и не верил в эту встречу, никто не был готов, не знал, что и сказать, как отреагировать. Волнение, трепет, страх, обида, все смешалось. — Володя... Я же тебе писал. И ждал. Почему ты не ответил? — Я писал! — Он удивился, практически с обиженным видом посмотрел на Юру, но тут же отвернулся к реке. — Почему ТЫ не ответил? — Я переехал... — пауза, попытка собраться с мыслями. — В Германию. И не смог сообщить. Написать же некуда, ты сказал, чтобы тебе не отправлял. А старые жильцы квартиры не дали тебе новый а... — Ты?! В Германию? — Володя, перебив, глядел с таким шоком, будто сейчас лопнет от любопытства. Но теперь слова были скорее наполнены надеждой: — И музыкантом стал? — Стал! Консерваторию закончил! Музыку пишу, как и хотел! — Юра будто стал снова Юркой, так захотелось похвастаться перед вожатым пятого отряда успехами, просто так, потому что он точно поддержит, а потом выслушать все его достижения, как ему в Америке... Но увидел кислое выражение лица Володи и притормозил, дал ему слово. — И как у тебя... С семьёй? Нашёл девушку? Пауза была такой длинной и нервной, что захотелось просто провалиться. Исчезнуть. — Нет. В смысле... Не девушку... — Юра сплюнул. От волнения закипало все внутри, тон сам повысился, но не со зла, просто хотелось вразумить Володю. — Да разве за этим мы приехали сюда?! Что за мысли? К чему? Я не хочу даже думать, кого ты нашёл и что за похождения у тебя были раньше, я не хочу сейчас этого знать! — Юра крепче вцепился в руку Володи, будто боясь отпустить и на минуту. Тот не сопротивлялся, только задумался. — А знаешь... Ты прав, наверное. Неожиданно и для себя, и для Юры, Володя вдруг обнял его. Молча кинулся и прильнул к его груди, положил голову на плечо, а руки — на спину. И стало так спокойно и тепло. Он старался не замечать свои слезящиеся глаза и дрожь в теле, списал на сухой пыльный воздух, холод, хотя ни того, ни другого не было. А Юра только уткнулся лицом в волосы любимого когда-то вожатого. Гладил по голове, плечам, спине, тискал, как кота, которого уместил на коленях, да так тепло, бережно, что Володя почти уснул. Или не почти? В этот спокойный, нежный момент время остановилось. Мелодия из сна вернулась в голову, с такой интенсивностью, будто это Юра сейчас не почёсывает волосы своего самого родного человека, а барабанит Чайковского по клавиашам. Ещё несколько раз обдумал прошлую мысль, повертел в голове. «Любимого когда-то вожатого». А к чему относится «когда-то»? Ещё несколько тихих вздохов, ощущение приятного запаха Володи и его горячие руки, греющие спину, сделали для Юры таким очевидным ответ. Он сам для себя сделал вывод и крепче прижал своего любимого «когда-то вожатого». — Володь... Я так скучал. И даже сейчас скучаю. — Сейчас-то чего скучать? Мы же рядом сидим... — пробормотал Володя, уткнувшись ему в ключицу, расслабленным, тихим голосом. — Сидим. Просто сидим, в том и дело. А сейчас разомкнём объятия, я уеду в Германию, ты тоже уедешь — откуда там ты взялся — и кто знает, на сколько ещё мы потеряем этот момент? — Юра говорил резво, с досадой и раздражением, но тут почти прошептал, с такой тоской и болью, что в груди резануло: — Я уже скучаю, даже пока ты не исчез из рук. — У тебя ведь кто-то уже есть. — А нужен мне он?! — получилось громче, чем хотелось, Володя чуть видно дрогнул, но Юра продолжил, гладя того по плечам. — Вечно затыкает мои творческие порывы, с ним никакой работы, его моя музыка вечно раздражает и мешает чем-то. Даже если между нами что-то есть... Разве так можно жить? Если музыка — это и есть я. От и до. — Сыграй мне "Колыбельную". — пауза, долгая тишина, будто Володя думал, что сделать, чтобы убедить Юру в своей искренности. — Я тебя буду слушать, честно, хоть каждую минуту, каждую твою фальшивую ноту буду боготворить, только не выпускай меня сейчас. Слыша эту просьбу — да что там, мольбу! — Юра закрыл глаза, которые уже пощипывало от слёз. Молча поцеловал Володю в лоб, посидел так, в обнимку, ещё немного, и едва заметно шепнул: — А сон-то был вещий... — Чего? — недопонимание в голосе показало, что Володя не расслышал. Юра только крепче сжал его в объятиях. — Говорю, у тебя есть пианино?... — Конечно, есть, Юрочка. ***