Долгие разговоры о французском

Ребекка запрокинула голову, жадно ловя воздух губами. Ее шея и ключицы раскраснелись, бисеринки пота усыпали грудь, как звезды — небо, и Джонатан любовался ею словно произведением искусства. Мягкость нежной кожи, упругость податливой плоти, запах чарующей влаги. Джонатан хотел раствориться в ней, стать ее частью, слиться, и это было неизменно. Закрыв ее собой, он уперся прямыми руками в матрац и двигался быстро, глубоко, чтобы не выходить. Чтобы она заняла все его мысли, не оставив ни одной, даже самой маленькой, чему-то иному. Как сильно он старался не думать о том, что кто-то еще может наслаждаться этим. Как сильно старался не думать о том, что кто-то еще видит ее такую: нагую, открытую, сочащуюся вожделением и страстью. Не кто-то. Гийом Летерье. Джонатан закусил губы, жмурясь сильно-сильно, чтобы в стройный ряд картин, приводящих к вершине, не влез его образ. Неужели, неужели она с ним такая же? Неужели она изгибается и стонет для него? Неужели он проникает в нее так же? Неужели ее тело доступно и для его поцелуев? Джонатан зажмурился еще крепче, почти до боли — перед глазами запрыгали красные размытые точки, — он хотел погрузиться в темноту, ощущать Ребекку каждой клеткой, только ее. Не пропускать ни одну мрачную мысль, забыть обо всем, что творилось за пределами их спальни. Но это было. Как темный фантом. Как призрак, стоящий у постели. Как призрак, скользящий в постель. Джонатан видел худые руки на ее пышных бедрах, видел длинный нос, скользящий по ее ребрам, пока узкие губы целуют живот. Видел ее пальцы, вплетающиеся в зачесанные назад темные волосы, видел ее изящные гладкие лодыжки, скрещенные за бледной спиной. Он задвигался быстрее, злой, распаленный и ужасно возбужденный в своем гневе. Сильнее, умелее, приятнее… Она должна почувствовать, должна сравнить и понять, что Джонатан лучше. Лучше, чем… Ребекка задрожала под ним, забилась, как птица, которую он держал в руках, и тихо вскрикнула, наполняя его уши сладкими стонами. И в этот уязвимый и упоительный момент она была совершенна. Она заслуживала всех оргазмов в мире. Заслуживала всего, что ей могли дать. Ему хотелось плакать, в такой восторг его приводило ее наслаждение. Ее пальцы, вцепляющиеся в него, желейные груди, растекающиеся по грудной клетке, нежные интимные мышцы, каждое сокращение которых он чувствовал. Как она приоткрывала рот, прижимая язык к верхнему ряду зубов, а чудесная морщинка между ее бровями, посеча лоб, растворялась. Джонатан любовался ею всего секунды, пока реальность не ударила по лицу. Как он ее трахал? Жестче? Нежнее? Один раунд или несколько? — Ты любишь меня? — задыхаясь, спросил Джонатан. Его пальцы легли на щеку запрокинувшей голову от удовольствия Ребекки, заставляя смотреть на себя. Взгляд ее был в расфокусе, рот приоткрыт, цедя сухое жаркое дыхание, но прошептал нужное, как воздух: — Да. Толкнувшись резко, глубоко, Джонатан поверил ей. А, подняв взгляд к стене, в темном плену увидел насмешливые зеленые глаза. Шаг вперед и губы Гийома близко. Испытывал ли он такое же удовольствие с Ребеккой? Он же не мог. Он не любил ее. Он не наслаждался ее пиком. Он просто получал свое. Злой раздраженный оргазм настиг врасплох, и со стоном Джонатан навалился на Ребекку, дыша ей в плечо. Он боялся поднять лицо, слезы обиды и облегчения скатились по скуле, оставшись незамеченными за влагой испарины. — Боже… — тихо сказала Ребекка спустя несколько минут, ероша его взмокшие волосы пальцами. — Что с тобой сегодня? Неопределенно промычав, он слез с нее и рухнул на свое место справа. Простыня охладила разгоряченную плоть, а посткоитальный туман лег пеленой на глаза. Ребекка нежно погладила его по плечу, не сдвигаясь с места. Она от кого-то услышала, что после секса стоит лежать на спине и не шевелиться. Джонатан зажмурился, надеясь остаться наедине с собой по крайней мере в своей голове. Но он уже не был один.

***

Вкладка списка преподавателей Бирмингемского университета в Гугле была фиолетовой — Джонатан заходил туда раз или два, или десять. Снова и снова, чтобы уставиться на лицо, что должен ненавидеть. Вытянутое насмешливое лицо Гийома Летерье, который даже через объектив камеры смотрел с презрением. Джонатан отвел взгляд от фото, чтобы бегло прочитать текст ниже имени и контактов. «Я специализируюсь на французском визуальном искусстве 20-го века. Мои исследования сосредоточены на графических и декоративно-прикладных дисциплинах, а также охватывают историю фотографии и взаимосвязь текста и образа». — Твои исследования сосредоточены на ебле чужих жен, — прорычал Джонатан про себя и тяжело вздохнул. «Доктор истории искусств, университет Сорбонны; магистр изобразительных искусств и рисунка, Парижский колледж искусств; бакалавр французского языка и литературы, университет Лилля». Пролистав список его публикаций, венчающийся книжкой две тысячи восемнадцатого года «Современное искусство как наскальная живопись», Джонатан опустил подбородок на руку. Ну и чем он привлекал? Ни финансов, ни внешности, ни какой-нибудь… бог с ней, молодости. Только эта псевдоинтеллектуальность. Джонатан никогда бы не подумал, что Ребекку интересуют болтливые умники из тех, которые часами могут рассказывать об образе девы Марии в лучах света на какой-нибудь мазне. Дело было в чем-то другом. И в голову шло только одно. Да черт побери! У него там что, десять дюймов? Джонатан с раздражением оттолкнул от себя клавиатуру и отвернулся к окну.

***

В первые секунды Джонатан пожалел, что у него не было распечатанного фото Гийома, чтобы приклеить на грушу, но после удара стало понятно: это ни к чему. Его образ преследовал, словно призрак, словно видение. Джонатан думал о нем утром, до кружки кофе, днем на работе, дома, когда ложился спать. Лицо на коричневой коже дрожало, как отражение в ряби беспокойной воды. Будто анимированная картинка, маленький фильм. Гийом смотрел на него надменно, шептал: «я трахаю твою жену», — и ухмылялся. Джонатан сжал кулаки в боксерских перчатках и прицельно попал в лицо, прямо в огромный несуразный нос, который жаждал увидеть кровоточащим. Лицо не исчезало, хотя он бил, и бил, и бил. Удар. Было бы так хорошо. Еще удар. Взять неожиданным апперкотом. Оглушить хуком. Еще удар. Что бы это изменило? Изменило бы то, что Ребекка оказалась ему не верна? Изменило бы то, что она уже лежала с чужим мужчиной в постели? Могла ли она ласкать его так же, как Джонатана? Голову, плечи, живот, член, сжимая его в руке или того хуже. Он бы гладил ее по волосам, пока она стояла перед ним на коленях и… А потом она целовала Джонатана этими губами. Он выбился из сил и уперся лбом в грушу. Мышцы горели, в груди ныло, еще и спортивные шорты оттягивала неуместная эрекция от собственных похабный идей. С ним происходило что-то неправильное. Неужели ему все это нравится? Как это вообще может нравиться? Подумалось страшное — его страдания фальшивы и навязаны моногамным обществом, но подсознание не обмануть, и ему хотелось чего-то… животного. Конкуренцию и борьбу, и победу в ней, конечно. Могло быть так? И объясняло ли это то, что он возбуждался, думая об удовольствии Ребекки не только с собой, но и с другим? Нет, это все бред. А что, если к этому имело отношение то, как закончился их разговор? Джонатан сделал неуверенный шаг назад, смотря на грушу. — Я бы мог так же просто трахнуть и тебя, — сказал ему образ Гийома. — С'est fastoche. — Нет, не мог бы, — прорычал Джонатан, ударяя по его лицу и, как прежде, не получая никакой реакции. На него оглянулся кто-то из парней, тоже приходивших в зал поздно и остававшихся до закрытия. — Ты бы помешал? — Образ Гийома веселился. — Ты даже не вмазал мне, когда я был так близко. На расстоянии поцелуя. — Ты не… не было такого. — Было. И ты это знаешь. Так почему же? Может быть, ты боишься? Джонатан остервенело заколотил по груше, высекая из каждого удара буквы для мысли. Ему не нравилось, что, когда он хотел поговорить сам с собой, собеседник принял столь отталкивающий вид. — Я не боюсь. — И кого же ты не боишься? Меня или себя? Вопрос был слишком насущным. Каждый раз он задавался им, не зная, не зная, не зная ответ. Почему он позволял этому выблядку обращаться с собой, как с тряпкой? Может быть, цена за честь не была столь уж высокой? Его стоило заткнуть сразу же. — Я слышу, о чем ты думаешь, знаешь? — насмешливо заметил Гийом. — Я же в твоей голове, только так ты можешь мне ответить. — Да пошел ты к черту. — Он выставил вперед руку, удерживая раскачивающуюся грушу на месте. Сзади слышались голоса, и Джонатан вспомнил, что они тут не одни. Он, он тут не один. — Я скажу, почему я тебе не вмазал. — Он наклонился ближе, выплевывая слова сквозь зубы. — Почему все это остается в моей голове. Потому что я — человек, а не животное. Я не решаю вопросы дракой и силой. И я не считаю это слабостью. Если ты считаешь, то это твои проблемы. — Ты тут один, Джонатан. И считать тут можешь только ты. — Нет, это твое мнение. Ну а я знаю, что такое правильно, а что — нет. Я не бью людей, потому что они мне не нравятся. И не ебу чужих женщин, потому что мне так хочется. Потому что я не животное, — повторил он. — Но хотел бы быть, верно? М? Никаких границ, ни перед кем не надо оправдываться… захотел и взял. Я так и делаю, например. — Оно и понятно. Просто иди нахуй. Джонатан махнул на него рукой и грузно потопал в душ, надеясь, что этот разговор прервется. Минуя раздевалку, он мельком глянул на одевающихся парней. Размышления тащили его назад, как якорь. Он никогда не сомневался в своей сексуальности. Его влекли женщины, бесспорно. Более того, возможно, сексуальность Джонатана была настолько монументальна и токсична, что к нему за все тридцать восемь лет мужчины ни разу и не подкатывали. Ну, может быть, пара эпизодов и присутствовала в далекой юности, но он не придавал им значения; его это не интересовало, он уже был занят и любил. И в этом ли было дело? Его не… пожалуй, его не напрягало, что кто-то находит его привлекательным, даже если это мужчины. Это не вызывало в нем священного ужаса, как у некоторых его знакомых, которые настолько боялись за хрупкость своей гетеросексуальности, что даже порно смотрели исключительно с женщинами, чтобы не дай бог не увидеть чей-то член. К тому же Джонатан даже не был уверен до конца, что к нему именно подкатывали. Это походило на шизофренический бред. Он сглотнул и нырнул в кабинку в самом углу, выкручивая душ. Горячая вода хлынула на него, вздымая в его мыслях пар. Да что это с ним? Джонатан покрутил кран, подставляясь холодной воде в надежде, что та снимет лишнее напряжение. С ним происходило какое-то дерьмо, а он впервые не знал, куда за этим обратиться. Сходить к психологу? Чтобы поделиться странными предположениями, услышать в ответ: почему вы считаете, что любовник супруги заигрывал с вами? Могут ли быть у вашей проблемы корни из детства, какая-нибудь травма? Вас не домогался отец? Джонатан несколько раз переписывал текст, который хотел отправить на Реддит, чтобы услышать какой-нибудь совет, но в итоге все удалил. Может быть, он продолжает напитывать образ неприятеля грязью, чтобы было проще его ненавидеть? Может, так? Или Гийом Летерье на самом деле просто распутник — животное, — и ему плевать, с кем спать — с замужними женщинами, с мужчинами… Все лишь бы удовлетворить свою низменную страсть. Плечи Джонатана покрылись мурашками, ледяная вода текла и текла по его телу, сковывая. От холода член уменьшился и поджался, словно пытаясь спрятаться, втянуться в тело и остаться где-нибудь там. А был ли он у него? Наверное, нет. Ни члена, ни яиц. Иначе он бы просто убил к чертовой матери Гийома Летерье, который посмел посягнуть на самое дорогое, что у него было. Не деньги, не работу, не дом. Но женщину, которая была его сердцем. Но, конечно, он был не один. Джонатан прекрасно это понимал, что бы там ни считал этот лягушонок. Их было двое. Их связь — решение двоих, и готов ли он стать третьим неизвестным в уравнении? Если Ребекка… если ей не доставало… готов ли он был с этим смириться? Не раньше, чем поймет. Никак не раньше. Джонатан закрутил кран онемевшей рукой. Он вновь должен был увидеть его, и сейчас все будет иначе. Без ответов он не уйдет. Вот так. Блужданиям в темноте пора закончиться. Теперь он знает, что скажет. Folie? Да.