Fraсtal

      Он долго сидит, прикусив палец. Он не торопится начинать, зная, что это раз — последний, и как бы оно ни закончилось, это точно станет точкой отсчёта, после которой Лайт Ягами будет мёртв. Неважно, сколько ещё времени он будет дышать.       L молчит, потому что ему нечего сказать.       Наконец он убирает палец и произносит:       — То, что ты испытываешь ко мне… Оно слишком тесно завязано на Кире. И твоё бытие Кирой тесно связано... со мной. Поэтому все эти воспоминания, переживания и другие ассоциативные связи находится рядом. Если я уничтожу Киру, исчезнет и оно…       Лайт кивает, глядя прямо на него. Он пока свободен — L тянет привязывать его, потому что сразу после этого запустится невидимый таймер, отсчитывающий необратимость.       — Если ты хочешь ещё что-то сказать, — начинает он, стараясь, чтобы голос звучал бесстрастно, — то лучше сейчас.       Ягами медлит всего секунду — а затем отрицательно мотает головой. Он выглядит встревоженным, заражённым адреналином, но при этом воодушёвленным — правда верит, что у них получится. Что у него будет шанс.       L хочется закрыть глаза руками, чтобы не видеть этого молчаливого согласия на самоуничтожение. Но тогда интервенция не состоится, поэтому он не делает ничего.       — Хорошо.       Некоторые время он ещё ждёт, отсчитывая что-то, неслышное, внутри себя — а потом поднимает взгляд.       — Подожди, — просит вдруг Лайт, и в его голосе явно звучит тревога. — Я хочу сказать, перед тем как… — он молчит, кусая губу. — Я не знаю, как… Я не хотел, чтобы так получилось, — и в какой-то момент L ошарашенно думает, что либо у него слуховые фантомы, либо на мальчишку правда невероятным образом с неба (ахах) свалилось раскаяние. Потом он понимает, что речь совсем о другом. О том, что касается их двоих.       — Ничего, — ровно произносит он. — Мне всё равно, что ты чувствуешь. Но вместо этого говорит: — Тебе не нужно ни о чем беспокоится.       В глазах у Ягами что-то проносится — слишком быстро, определить, что это, не представляется возможным — облегчение? Интерес? Сожаление?..       L так и не узнает.       Теперь Лайт смотрит спокойно, глаза его вдруг становятся мягкими и пустыми, как распахнутая дверь.       L вдыхает — и проскальзывает в чужое сознание, готовясь, как всегда, споткнуться о порог — но внезапно не встречает ничего.       Контакт очень лёгкий, L даже не сразу заметил, как произошёл переход. Реальность просто остаётся позади, шумная, суетливая, ненастоящая — теперь настоящие только память и чувства, безо всякого сопротивления окружившие него. Он озирается, удивлённый — он никогда бы не подумал, что оказаться в чьём-то воображении может быть не мучительно-изматывающим продиранием сквозь блоки и выкручивающий мозги хаос, но так удивительно… приятно. И это очень хорошо. Готовность Лайта принять кого-то в собственном сознании избавит от ненужных страданий их обоих. Это могло бы воодушевить — представить невозможно, как многому они оба научились за эти дни, и если бы можно было этим с кем-то поделиться — а L, кажется, впервые действительно захотел, — то, конечно же, с Ягами…       Потом он вспоминает, почему это невозможно.       …У Лайта прекрасная память, она сохраняет всё точным и живым. Оказывается, когда он её не блокирует, смотреть такое кино — сплошное удовольствие. Эта река катит свои волны ровно, даже величественно, и L завороженно смотрит, как мимо него несутся картинки, как его накрывает звуками и запахами — но не неразборчивым шквалом, а красивой панорамой. Действительно 7D реальность…       Он начинает движение, и образы вокруг него на мгновение замирают, как замирает в невесомости вода, задумавшись, перед тем как гладь разобьёт упавшее в неё тело, — а потом брызгает, тут же перестраиваясь в другую форму, смыкаясь вокруг него, точно что-то живое, заинтересованное им. Он проходит ещё вперёд, по известному уже “маршруту” — и вдоль пути вспыхивает ряд знакомых уже, связанных одной нитью воспоминаний, как сигнальные маячки, обозначающие путь.       Один миг L размышляет — а потом опирается коленом на широкий стул, сбоку от ног Лайта. Тот даже не шевелится — то ли полностью ушёл в себя, то ли за эти дни привык и не к такому, и ему безразлично. Тяжеленное кресло тоже даже не дрогнуло, уже не раз оправдав себя, даже когда — L вспоминает — Ягами бился на нём так, что лопались ремни.       Он знает, что он должен сделать. Но никто не указывал ему, как.       Он может попробовать что-то ещё.       Оставаясь на воображаемой дороге к цели, L в реальности осторожно дотрагивается Кире до медленно поднимающегося плеча — а потом расстегивает верхнюю пуговицу под горлом.       Глаза у Ягами раскрываются шире, становятся глубокими и странно тёмными — но он ничего не говорит и по-прежнему не двигается. L продолжает, расстёгивая рубашку полностью, разводя её на плечах.       Руки у него свободны, а держать прочный контакт с Лайтом он так привык за эти несколько дней, что может видеть теперь оба пространства — настоящее и эфир, в котором находится, и параллельно действовать.       Это кажется полной дикостью, бредом — раздевать кого-то, привязанного ремнями к металлическим поручням, собираясь скоро искалечить его сознание — несовместимо с жизнью, но если Лайт сейчас что-то чувствует, если контакт станет теснее, может, ему будет легче… Пусть даже шансов у них почти нет. Но L слишком много пережил чужих ярости, страха и желания, чтобы согласиться бездейственно наблюдать его безумие или агонию.       Идти легко. Дорогу к пульсирующей тьмой сердцевине можно найти с завязанными глазами — сквозь Лайта проложен крестовый путь, подсвеченный кострами, — самой тёмной ночью не промахнёшься.       Иронично. Он видит день, когда в колледже впервые сказал Ягами, что подозревает его. Тогда цвели вишни. Лепестками были усыпаны тротуары, и сейчас он снова смотрит, как они медленно падают, падают в лучах, прорезавших голые ещё ветки, ложась на серый асфальт.       Какая, однако, цепкость сохранности воспоминания... Держит, как янтарь попавших в него мелких букашек.       Лайт в своём памятном образе смеётся.       Кира играл тогда. И прекрасно играл. Но игра его отливает смешанными, сладко-злыми, терпко-горькими нотами сандала, обнажённого железа и морской соли… Когда он начал чувствовать что-то ещё, кроме своей нетерпимой ненависти и пустоты? И — почему?!       L понятия не имеет. Ответа на это не найти даже у Лайта в голове. Поэтому он никогда не узнает.       Он прижимает ладонь к ключице Киры — и медлит, потому что ему страшно и неловко. Он не уверен, что делает всё правильно. Что делает правильно хоть что-то — но слышит, как Лайт коротко, резко вздыхает, как от щекотки, но взгляда не отводит и не дёргается, не пытается отстраниться, и от этого ничего не становится правильней — но где-то, на самом дне сердца, становится легче.       L ведёт руку вниз, касаясь его груди, потом пресса. Лайт тёплый и спокойный. Его тело и разум, похоже, доверяют L, хотя тот не может понять, почему. Если бы он мог спросить… Кончиками пальцев второй руки он дотрагивается до затылка Киры, подушками до мягких волос, и лёгкая, приятная щекотка напоминает о молодой траве на ветреном берегу, о шёпоте за бархатной завесой — о чём-то, чего с ним никогда не случалось.       Его тактильные навыки оставляют желать лучшего — L крайне не любил, когда его самого без спросу касались, эта грань оставалась для него тёмной, как та сторона луны, которую она никогда не показывает. Но теперь недоступное вдруг оказалось совсем простым и ясным.       В уме тут же вспыхивает падение в глубокую, незнакомую чувственность — и ему ужасно хочется закрыть глаза, чтобы наяву воскресить воспоминание.       L вспоминает, где находится, и что нужно смотреть. В горле начинает царапать, будто бы он лишён тепла и простудился.       Слегка колеблющаяся поверхность, под которой настойчиво, утверждающе бьётся сгусток злой, тёмной материи, давшей пуск самым многочисленным массовым убийствам на земле, встаёт перед глазами, перекатываясь медленно и задумчиво. Это здесь — начало, за которым они почти год гонялись, к которому он — только он — смог подойти ближе, чем кто-либо, и он почти завороженно смотрит на длинные, чёрные, липкие будто щупальца-протуберанцы, полные мёртвой водой, разгоняющие её, как кровь, в среде, которой они касаются. Лайт впустил его беспрепятственно — поэтому оно не реагирует на L, тяжёлая, глубокая гладь не тревожится ни единым подрагиванием. Он опускается к ней, к самому краю, глядя в прозрачную — и пустую, ничего не отражающую глубину, медленно кладёт ладонь на поверхность…       В яви первый детектив современности держит руку у своего лучшего врага на груди, ладонь вздрагивает, и он чувствует, как Лайт как-то коротко, судорожно вдыхает, тело под рукой L напрягается, потом расслабляется снова. Он дожидается, пока Ягами снова начнёт дышать спокойно, чувствуя подрагивающие удары в кончиках своих пальцев.       Лучшее, что он может сделать — не тянуть.       Одновременно находясь в сознании Лайта, он смотрит ему в глаза, в реале — мягкие, широко открытые, практически медовые в тёмных кольцах.       — Не бойся, — вдруг говорит L. Он не знает почему.       И — резко, бездумно, не рассчитывая сил — бьёт с размаху ладонью по гладкой, как зеркало, поверхности.       Ровная, почти твёрдая, как казалось, она раскалывается — тут же, превратив гладь под собой в неразборчивое месиво. Вверх взлетают миллионы сверкающих брызг-осколков, на мгновение повисают перед внутренним взглядом — и за этот короткий миг L успевает различить собственное отражение в каждом из них — помноженное на тысячи тысяч раз, пусть такое невозможно ни в каком из снов. Он прекращает дышать, будто его вдох сейчас будет лишним.       Где-то далеко — он чувствует — чужое сердце под его рукой пропускает удар.       А после этого полная, сакральная почти тишина разлетается на куски, и замершие в пространстве обломки со звоном и визгом, приравнивающимися к грохоту сорвавшегося с обрыва водопада, увлекающего за собой разбитый мир, летят вниз.       Краем сознания L успевает уловить, как Лайт кричит, и тут образы вокруг него, чувства, память — всё сознание — разваливается, как карточный домик от щелчка пальцев. Он, быстро, как только может, ускользает по схлопывающимся коридорам ментального лабиринта, и за ним — ему чудится громкий щёлкающий звук падающих рубильников — отключаются освещавшие их огромные прожекторы, один за другим; практически по пятам за отступающим разумом L несётся волна плотной темноты — не такой, как бывает, когда выключают свет, — но когда гаснет солнце. За секунду перед тем, как он успевает покинуть сознание Ягами Лайта — навсегда, гаснет последний, оставляя L одного.       В темноте.