Fraсtal

      Он всё сделал правильно.       L думает, что это, пожалуй, единственное, что действительно оказалось неважным.       Он сидит, поджав под себя босые ноги, обняв их, трёт один большой палец другим, сидя перед высоким, опутанным кожаными ремнями стулом. В голове слегка гудит — тьма обрушилась быстрее, чем он успел выскочить из сворачивающегося сознания.       Эта картинка перед собственным взором кажется ему неполной — как оборванный чёрный лист бумаги, — наверное, мозг частично блокирует свежее воспоминание о внезапно накрывшей темени. Не хочет её знать.       L понимает и не пытается вспоминать.       Спустя долгие, как ему кажется, минуты, он переводит взгляд на лицо напротив. Длинная чёлка, падающая на закрытые веки. Ремни по-прежнему держат руки Ягами крепко прижатыми к стулу, но видно, как расслаблены теперь его пальцы. Складка воротника незастёгнутой рубашки лежит у него на ключице.       Но не двигается.       Тишина в комнате после визжащего в голове грохота кажется ненастоящей, точно склеенной из папье-маше, бутафорской. Ткни — и она порвётся.       Но вопреки ожиданиям, она продолжает висеть.       Веки дрогнули.       Грудь Лайта наполняет вдох — резкий, глубокий, как у потерпевшего кораблекрушение и выброшенного на берег. Растерянными глазами он осматривает свою одежду, пристёгнутые к креслу руки, видит, наконец, L, сидящего напротив.       Тот понимает, что впервые за долгое время выдохнул сам — будто сделал это вместо Киры.       — Я... — Ягами морщится, точно после тяжёлого похмелья, пытаясь вспомнить. Затем его пронизывает осознание. — Я всё помню!.. Проклятье, я всё помню!!!       Он рванулся вперёд, крича. Потом скривился — и L показалось, что он сейчас зарыдает. — L… Нет, чёрт тебя задери!! Я всё помню!!!       — Да, потому что у тебя отличная память.       — Нет! Я… Ты!.. — его глаза начинает застилать муть — паники, ярости и безысходности. L понимает: обманок и шансов у него больше не осталось, теперь его положение хуже, чем было в день, когда его раскрыли. Хуже, чем в день, когда он попросил об интервенции.       —...Ты копался в моих воспоминаниях все эти дни — и оставил меня с ними!! Я… Я ведь просил тебя!.. Я тебя просил!!       Он вдруг роняет голову на грудь, будто у него сломалась шея. L видел, что он пытается пересилить дрожь в плечах, но их всё равно потряхивает. Некоторое время детектив молчит, пережидая истерику. Он решил не отвязывать Лайта сразу — и это оказалось хорошей идеей.       — Ужасно было, не спорю, — ответил L, легко пожимая плечами. — Но кто знает, что сказал бы ты, оказавшись у меня в голове?.. — губы его дрогнули, в совсем маленькой улыбке. Кира её не разделил — уставился в сторону. Глаза у него стали пустые, точно выхолощенные, обведённые красными кругами.       — Теперь у тебя есть больше доказательств, чем представить можно… — тихо, медленно, равнодушно протянул Ягами — и вдруг нервно хохотнул. — Неплохо… Теперь ты можешь казнить меня с полной уверенностью…       — А казнить тебя, когда ты уверен, что невиновен, по-твоему, лучше?       — Я смог бы оправдаться.       — Не смог бы.       — И ты посчитал, что ты — тот, кто может это решать, — заключил Лайт, закусив губу. Глаза у него снова заблестели — точно в лихорадке, губы изогнулись в кривой, болезненной ухмылке: можно подумать, за считанные минуты Кира подхватил какую-то заразу. Затем он добавил, совсем тихо: — Да, я понимаю. Я понимаю…       L встаёт и начинает отстёгивать его ремни — безысходность сделала Ягами равнодушным, теперь можно.       — То, что ты называешь "Кирой" — не просто набор воспоминаний в твоей голове, — детектив продолжает возиться с путами. — Тетрадь не сделала тебя Кирой — ты им и был. Она просто... лучше познакомила тебя с собой. Кира — не просто часть тебя. Он и есть ты. Но ты… — L немного помедлил, касаясь холодной защёлки. — Не только он.       Лайт в ответ как-то неровно хмыкнул, так и не глядя детективу в лицо.       — Ты говоришь о какой-то фрактальности, — почти с улыбкой замечает он. Он продолжал сидеть, отвернувшись, безучастно ожидая, пока L снимет ремни. Выглядел он при этом так, будто ему всё равно. Но L отлично знает, что совсем нет. За эти дни он узнал о Лайте Ягами слишком много.       — Так и есть, — щёлкнул последний карабин. Лайт не спешит вставать, и L знает, в чём дело: что бы ни пытался демонстрировать Кира, как бы ловко ни гонял кругами всю полицию, восемнадцатилетнему мальчишке просто невыносимо страшно встать и пойти — навстречу своему единственному варианту. — И если я попытаюсь убрать его, не думаю, что ты останешься собой. Не думаю, что от тебя вообще что-то останется. Поэтому я не могу избавить тебя от Киры. По крайней мере, так, чтобы ты остался в живых.       Лайт вдруг засмеялся — негромко, горько, подчёркивая иронию.       — Лучше бы ты… — совсем тихо произнёс он.       — Не сомневаюсь, — соглашается детектив, — что для тебя это было бы лучше. — Он бросает быстрый взгляд на массивное кресло, показывая, что отлично понимает: Ягами выбрал бы остаться здесь. — Но, как я уже сказал — это не моя работа.       Кира наконец не выдерживает, склонившись и закрывая лицо свободными — не недолгое время — руками.       — А тебе не обязательно умирать.       L наблюдает, как тело Лайта замирает.       — Что ты…       Теперь он кривится сам. Объясняться никогда не было его коньком.       — Ты не только он… — повторяет детектив, будто самому себе.       Никто так и не знает, что никакой информации о поимке Киры в центральную полицию от команды расследования под началом L — не поступало. Он собирался это сделать после того как составит хороший отчёт — протестировав Тетрадь смерти. L знал, что это не является необходимостью — его слово отправит Киру на эшафот на любом суде мира и без иных доказательств, — но теперь он сам понимает, в чём дело.       Он хотел знать точно. Несмотря на слова Рэм, несмотря на собственную уверенность, улики и интуицию; с первого дня, как он увидел через камеры Ягами Лайта, — он хотел знать, и пусть это будет прочнее железобетона, — что он не совершает ошибки.       Он почти это сделал, когда его прервал вызов из камеры.       L думает, что раньше, какие бы дела он ни брал, никогда этого не боялся. Это чувство — страх зла, страх ошибки стало процарапываться только в этом деле... До этого он никогда не сомневался в себе — впрочем, он и сейчас не сомневается. Не в себе.       Он сомневался в Лайте. Хотел сомневаться. В его причастности, беспредельности и жестокости. Хотел — редко, лениво, сразу забывая об этом, но всё-таки — думать, что он окажется просто мальчиком, случайно оказавшимся не там и не тогда. Кем-то — умным, ярким, справедливым, злым, но — просто похожим. Целостность, случайно отсветившая множественными гранями и создавшая иллюзию раздробленности, но оставшаяся целостностью, — в которой ничего и никого больше не найдут: того, кто придёт на запах крови, того, кто ответит на призыв. Того, кто заставлял нервы L — от окончаний до тела — гореть.       Иногда он думал: что, если бы вдруг… если бы он всё-таки ошибся, и Ягами оказался невиновен?.. Кроме фрустрации, горечи и досады — испытал бы он что-то вроде облегчения?       Он никогда не узнает, потому что Лайт его не разочаровал, — на Киру детектив за эти дни насмотрелся, можно сказать, во всей красе. Но — как и сказал — он успел узнать много. Слишком много.       Так что отчёт подождёт.       Он всегда может составить другой.       Лайт не собирается прекращать. Он всё ещё сидит на месте.       — А как же Кира?.. — тихо, неверяще спрашивает Ягами, и иногда L хочется его за это ударить. Потому что он, как уже известно, ненавидит объяснять. Но Лайт может быть до отвратительного дотошным. Хуже — дотошным морализатором. Лайт может — не Кира.       Нет. Лайт-Кира.       — Ты сам о нём расскажешь. Всё. Без интервенции. Когда будешь готов. А если попытаешься что-то скрыть, я вскрою тебе мозги, как консервную банку. И не буду так заботиться о последствиях.       Лайт хмыкнул, будто угрозы его забавляли.       — Очень напугал, — фыркает он. — Можно подумать, ты тут проявлял особую нежность.       L бросил на него короткий взгляд.       — Не похоже, чтобы тебе особо понравилось.       Ягами умолк.       — Именно. А я, как ты и сказал, Киру поймал. А другое мне не так интересно. И запахнись, бесстыдник, — указывает он на его рубашку.       Смотреть, как Лайт восстаёт из пепла — это почти как видеть восходящее солнце. L вспоминает видения внутри его мыслей — и рассвет над крышей, скоро обрушенный горечью.       — Я?! — возмущается он, наигранно, голос прорезает, почти сверкая, лезвие хитринки. — Напоминаю, что на тот момент у меня были привязаны руки! И это ты мне говоришь, что я манипулятор и патологический лжец?! — но рубашку застёгивать не спешит.       — Хочешь сказать, это не так? По-твоему, я недостаточно видел?       Теперь Лайт замолкает, но на этот раз — L чувствует кожей — молчанием не пустым. И — чтоб тебя, Ягами Лайт, и вопросы, которые, без сомнений, ты готовишь…       — Ты хотел, чтобы я оказался им?       L останавливается, подумав, может ли его ответ сделать Кире больно.       И решает, что ответ от этого не зависит. Лайт узнал его тоже достаточно хорошо. И любит не за умение врать.       — Я хотел не ошибиться, — отвечает он, и это — правда, в которой он уверен. Может, интервенция вытащила бы из него больше. Но сейчас дать правду Лайту может только L. И тот её заслужил. — Но ты действительно оказался Кирой, и я это знал. Но, — и L повторяется, — я не знал, что не только им.       Я не знал, кем ты окажешься ещё.       Множество фрактальных единиц, множество раз отразившихся в другом ракурсе и составивших целое, повторившее их, — ни одна не отсоединима и не может быть исключена.       Лайт молчит, и глаза у него начинают искриться — дроблёными осколками его уничтоженной целостности.       Свет не хуже любого другого.       И тут L наконец становится легко — действительно легко, так что он с удивлением понимает, насколько же, оказывается, тяжело ему было до этого, и, с ещё большим удивлением — зачем он вообще боялся? Зачем хоть каплю надеялся — и теперь он может себе признаться, что это было так — на невиновность Лайта?..       Зачем зря в нём сомневался?