Fraсtal

      Сначала L пристегнул ему руки. Это казалось благоразумным.       — Я не понимаю. Ты сам попросил меня забраться тебе в голову. На что ты рассчитывал?       Лайт пожал плечами.       — Думал, ты пройдёшь мимо.       Так просто.       — Так почему? — тихо.       — Я не знаю.       L вздыхает. Он уже в курсе.       И это правда. И не знает он по одной причине — не хочет знать, что же он чувствует.       L полностью это разделяет.       Сам детектив не очень хорошо разбирался в том, что зовётся “эмоциями”. Для него эта часть его “я” правда была чем-то вроде захламленного чердака, разительно отличающегося от остального ментального пространства, содержимое которого оказалось в беспорядке свалено в одну кучу, и разобраться в ней не представлялось ни малейшей возможности.       Для Лайта это иначе. Он уже заметил: желанные или нет — его чувства всегда были видимы, ясны, остры, как клинок, рассекающий — свой и чужой — рассудок и дающий ему горение; и всегда нацелены туда, что их вызвало. Тонкое, вроде бы хрупкое касание — но чёткое, безошибочно направленное прямо к горлу. Он помнит.       — Дай мне посмотреть, — вдруг произносит L.       Он сам не знает почему — но сейчас он пришёл и просит. Показать ему что-то, из-за чего Лайт, сам попросивший его сломать, едва не сжёг себе мозги, только чтобы скрыть это.       Ягами не отвечает.       — Чтобы добраться до Киры, — медленно, будто боясь наступить на мину, начинает L, — мне придётся через это пройти. — Он не хочет с ним спорить. Не хочет прорываться. Второй раз они не выдержат. Лайт — сто процентов. И держать его — такого чудовищно смиренного, смотреть на его бледное лицо — оказалось чересчур. L и без того знает, что их подстерегает, и не желает испытывать судьбу.       Лайт же тоже это понимает.       — Ты можешь попробовать обходные пути, — начал Ягами.       — Нет обходных путей, — резко оборвал его детектив, и мальчишка замолчал, угрюмо. — Оно неотделимо от твоего бытия Кирой, потому что… — он подождал, подбирая слова. — Где бы ни был Кира, там всегда есть — я.       Лайт, это всё равно… существует, — утверждает L, мягче. — Неужели ты думаешь, что что-то напугает нас больше, чем массовые убийства?! — он попытался улыбнуться, но в глазах у Ягами ответного веселья не увидел. Неужели всё настолько плохо?       — Я попробую снова, — продолжает он. — Даже если тебе станет тяжело и больно — пожалуйста, не блокируй сознание так резко. Когда ты меня выталкиваешь — это оставляет отметины. Как… рубцы на теле. Твоё подсознание начинает опасаться этой точки, и нам приходится проходить весь путь заново. Понимаешь?       И, прижав к зубам большой палец, вдруг добавил:       — Мне… всё равно, что ты обо мне думаешь. Или что ты ко мне чувствуешь.       Скоро всё это тоже превратится в ничто. Так что хватит бояться призраков, Лайт.       После этих слов у Ягами в глазах вдруг мелькнул отблеск — больше всего похоже на облегчение избавления от мучительной тревоги, и L внезапно с ужасающей ясностью понял: он правда понятия не имеет. Почему это случилось с ним, почему детектив вдруг стал для него чем-то важнее, чем любое случайное лицо, мелькнувшее в его жизни.       Взгляд, устремлённый навстречу, полон готовности и какого-то неопределённой почти-радости. Он очень устал, он истерзан, и ждёт, когда его память наконец перестанет издеваться над ним. L чувствует неприятный, тягучий озноб — слишком много надежд и слишком большую ответственность Лайт на него возложил.       Оживший водоворот воспоминаний снова закручивает его — вот новый мир Киры, и где-то там за ним, в кольце темных волн лежит его цель — бьющееся ядро, генератор, питающий его. И дальше — туда, где он почувствовал вчера жадное, тихое, обволакивающее нечто. Остановился на краю, чувствуя близкие перекаты сырой эмоции, но не погружаясь в неё…       Он вспоминает, как боялся вчера коснуться пальцев Ягами, когда тот был совсем разбит, и понял, что если он хочет знать ответ, бросаться в это надо — полностью, как в омут головой с обрыва.       В кончиках пальцев предупреждающе закололо — и L шагнул.       Не только пальцы — всего его целиком — пронзило током, да так, что волосы на голове встали дыбом. В голове зашумело. Он утонул сразу — и оказался в чём-то, у чего не было цели и названия, а был только — он и желание его.       Неузнанное. Неизведанное. Обволакивающее, затопляющее: сверху, снизу, сбоку, над ним, за ним, внутри него… Неведомая до сих пор глубина тёмного пространства сомкнулась над ним — и по рецепторам пошёл шквал, отправляя по нервам чувство, которое схватило наконец свою первопричину, жадно, и приняв её, преобразовалось в доступную для понимания форму, способную преодолеть любые барьеры. L попытался расплести мощный канат, связавший их, просто потянув за одну ниточку, и внезапно открыл, что канат этот состоит из огромного многообразия ощущений, противоречащего и гармоничного одновременно, где каждое волокно — что-то особенное, редкое, отдельная нота в изысканно звучащем блюде. Это чувство держит его, легко, будто вся его одетая в доспех душа и перегруженный, параноидальный рассудок весят для него не больше пера, и L понимает, что оно никогда, держа, не устанет. Оно обнимает его, будто он — самое ценное на свете; ласкает — будто самое хрупкое; пытается овладеть — так, будто хочет убить… Он словно попробовал разложить свет на составляющие спектра, и сейчас, изумлённый и испуганный, смотрит, сквозь резь в глазах от яркости, каким же крыльям он дал свободу.       Будто ядом, разъедающий ткани, L накрыло и пропитало, просачиваясь сквозь кожу и до костей; ощущения, не похожие ни на что, что способен был дать ему мир, живой и неживой. Захлёстнутый разум путался, метался, теряя себя в глубинах чужого чувства, переполненного до края… Нежность, желание, восторг, боль, жажда убийства… Он не был готов к такому. В первое мгновение показалось, что все центры сейчас взорвутся — от силы и спектра переживаний. L не был уверен, что выдержит такое. Микс, начало которому, если верить, он сам и положил, оказался непереносимым. Разум здесь безоговорочно слабел, просеянный, как вода, сквозь жадную хватку пальцев чужой воли — теперь, если б он и захотел выскочить, вряд ли бы смог... Но, несмотря на чудовищную эмоциональную концентрацию, ничего угрожающего в окружившей его среде не было. Слабым, загруженным, в искрах тонущим восприятием он чувствовал — резонирующую с окружающей его силой собственную растущую гармонию, потому что ядовитая субстанция, обнимавшая его, обладала особенным свойством — она убивала одиночество. Он и представить себе не мог, как же много его — у него под кожей, пока едкий индикатор не обнаружил и не начал вытравлять из него гнетущую тоску, не причиняя никакой боли, и с каждым его выдохом она уходила, вымываясь, из его собственного и чужого сознания, оставляя после себя короткий вздох пустоты, быстро заполняемый, как лунки в момент прилива, бескрайним, неизведанным ни телом ни разумом, блаженством… L чувствовал, как его уносит, как отпускает измученный рассудок, внутренний взор беспомощно закрывается, и его затопляет снаружи, ни миллиметра не оставив свободным, захватывает изнутри сила, которая никогда его не оставит, никогда больше не подпустит темноту.       …Когда волны, омыв его, наконец его выбросили, нагого и дрожащего, на берег, чтобы дать передышку, он долго просто лежал рядом, впитывая оцепеневшим разумом, и всё слушал, слушал её — спокойно перекатывающуюся рядом, тихую, но непресекаемую. Эта… Это…       L покидает мир чужих эмоций и воспоминаний — тут же встретившись со взглядом напротив. Его пробирает утробным, скользким холодом.       Лайт…       О боже.       Он пытал его и ломал, чтобы узнать моральные границы Киры, но это… L прекрасно помнил кровь леденящую ярость и дрожь:“Убей L!”, и теперь, когда он всё знает… Как, скажи, Лайт, ты собирался переступить через такое?!! Сколько ударов ты должен был нанести самому себе, чтобы вырезать, выкроить из себя важность того, что стало одной из немногих, редких ценностей, которые смог предложить тебе мир (содрогаясь, L мог себе представить торжество Киры в момент, когда замрёт его, L, сердце), — захлебываясь жутким смехом, прижигая кровоточащие края триумфом победы?.. Всё, что ты в себе носил, всё, что ты чувствовал… Какое преступление ты готовил против самого себя?!       Страшнее тех, что ты уже натворил, Лайт.       Из всех задействованных в этом деле L всегда был тем, кто, несмотря на азарт и адреналиновую гонку, мог сохранять относительный нейтралитет. Он никогда не был тем, кто стал бы Киру осуждать — или прощать. Его интересовало дело, а не мораль. Но теперь он осудил его безоговорочно и безальтернативно — за ужасающее злодеяние, которое Лайт собирался сотворить с собой.       Если бы L мог, он казнил бы Киру своими же руками.       Он молча встал, освободил его и, не говоря ни слова, вышел из комнаты.       Он не сказал Ягами — то, что понял сам после стольких попыток: интервенция Кире не поможет. Много раз проникая в его сознание, много раз хватаясь за хрупкие, дрожащие нити, казалось бы, вскормленного зла, L пришёл к единственному выводу: нет никакого паразита, никакого ядовитого ростка, никакого кривого зеркала восприятия, которое можно было бы с относительно малыми потерями вырезать, выкорчевать, разбить… То, что они считали чем-то отдельным, живым, уничтожающим и уязвимым, на деле оказалось просто иным порядком конструктора — гранями той же призмы, просто повернувшейся другой кривизной.       Разрушить то, что Лайт называет Кирой, невозможно без уничтожения Лайта. Он неминуемо погибнет — либо его разум распадётся, и личность всё равно перестанет существовать. Выторговать помилование — с памятью или без — ему не удастся тоже. L в это не верит. В любом из известных ему вариантов Лайта Ягами ждёт смерть.       Он не говорил ему, как не говорил того, что с самого начала не верил в успех. Он согласился на всё это — но по иным причинам, и всё это время не хотел себе признаваться, что ещё и потому, что не желал быть тем, кто отберёт у мальчишки последнюю надежду, — несмотря на новый на каждой сессии шприц с тиопенталом, который лежит в ящике. Но теперь придётся. Кира в любом случае умрёт. Или после месяцев одиночки, когда будет назначена дата приговора, — или здесь.       Он не говорил ему. Потому что если бы Лайт узнал правду, может статься, он всё равно выбрал бы умереть привязанным к железному стулу во время интервенции вместо публичной казни, а L всё ещё этого не хочет.       А так он просто никогда не узнает.       Ключ неестественно громко царапнул в скважине, выскользнув. L сунул его в карман, сжимая холодный металл в пальцах. Теперь он понял в полной мере, почему Лайт Ягами — дьявол. После того как он прикоснулся к нему — к его чувству, безропотно тонул в нём, себя не помня, когда волны накрывали его, качая, отбирая его целостность — так дрожаще-терпко, так неповторимо… L прислонился спиной к двери, прикрыл глаза. Пленник за ней думает, что он давно ушёл.       За возможность ещё хотя бы раз до этого дотронуться…       Если бы у него была душа — он бы продал её не задумываясь.