Fraсtal

      А чего он, собственно, ожидал?!       Перед ним серийный убийца, на счету которого десятки тысяч, и он должен был быть просто ещё одной… Более желанной одной — и только поэтому ему сейчас сдавило, как обручем, голову. Но не более того.       Он упёрся ладонями в подоконник. Ничего удивительно нет в том, чтобы на долю секунды потерять самообладание, посмотрев напрямик сквозь желание убить тебя — приводящую в бешенство помеху, то самое насекомое, которое поскорее хочется прихлопнуть — чем он был для Киры в его представлении.       Он мог бы потешить себя мыслью, что теперь всё иначе: баланс сил изменился, и приговор ждёт уже самого убийцу, но это совершенно не приносит облегчения: воля, желающая стереть его с лица земли с силой торнадо, существовала. Существует и теперь — но сейчас она перестала быть просто отражением слова “враг” в пустом зеркале его призм — обрела плоть и вес, заставив его прощупать себя мерилом до дна — и прийти в ужас от глубины. Лайт — дьявол, если он пошёл на такое, зная об этом. А с его способностями он не мог не знать. Что бы с ним в итоге ни стало, он точно не уйдёт, не искалечив всё и всех вокруг себя столько, сколько только сможет. Даже будучи заключённым и пленником — без сомнений.       Наручники до сих пор остаются на них обоих, и фантазия о торжестве победы блекнет, когда L слышит скрежет ржавых челюстей захлопывающегося капкана. Неужели он всё-таки?..       Он думает, что в их пребывании здесь нет никакого смысла, и нарочно ли Лайт заманил его сюда или нет, единственная цель этого спектакля за закрытой дверью — мучить их обоих, пока длится горькое существование. Петли цепи снова охватывают запястья, они тяжелеют, и по коже пробегает озноб от фантомного холода. Но он дал слово — и значит, должен его сдержать. Пройти это до конца.       Сколько бы ни оказалось на этой дороге камней.       Он возвращается.       — Просто сделай это, ладно? — произносит Ягами со своего места, хмуро; между его бровей залегла неразглаживающаяся складка.       Он выглядит уставшим — нет, хуже: лицо побледнело, вокруг глаз появились красные кольца. L помнит, что случилось вчера, помнит, как дёргался у него в пальцах пульс, точно сердце подбитой из ружья птицы; как Лайт смотрел пустыми глазами в пространство — и не видел его. Прошло совсем немного времени перед следующей интервенцией. Сейчас L наверняка перешагивает им же установленный рубеж, заставляя парня смотреть это кино вместе с ним.       Ну что ж. Пусть смотрит.       Он сам попросил.       L снова ловит струну-проводник, смотрит, как Ягами резко дёргается, как от удара током, будто где-то в нём задели оголённый нерв: тело в тяжёлом кресле напрягается, дышит он опять неровно, глаза начинают блестеть.       Но заявлять о чём-то после такого, когда он сам стоял рядом и смотрел — L считает это эдакой странной, извращённой формой соучастия — Лайт не имеет права.       Пусть смотрит ещё.       У них осталась ещё одна нераскрытая загадка: как Кира вернул себе силу. Лайта пока подробно не допрашивали — но такие ненадёжные и неточные показания, как его слова, уже и не нужны... L думает, почти с удивлением, как же много он смог получить всего за несколько дней, и его ранешние страхи кажутся почти глуповатыми, и правда — почему только теперь... И он ищет, где произошёл перелом — когда они поймали Хигути. И если уж победа его отравлена, на это он имеет право: видеть, как Кира убил подделку и вернул себе себя.       L уже видел, как тот исчез — а теперь он хочет видеть, как он вернулся.       “Куда ты идёшь?!”       В вопросе, в котором нет звука, внутри его головы, сквозит нескрытый страх — будто по ментальности прошёл сквозняк. Страх, оказывается, гудит, точно нитки ЛЭПа, если стоять под ними — со всех сторон, отдаваясь в ушах. Пространство сжимается, идёт крупной рябью, как помехи, — словно чужой рассудок дрожит от озноба. Дорога под ногами тоже пытается встать дыбом — но L уже приучился тут ходить, и она не может помешать.       И сквозь Лайта — Лайта-который-помог-ему, Лайта-который-был-невиновен — он следует к кабине вертолёта.       …Руками хочется зажать уши, когда он слышит мучительный крик, но он слушает, слушает — и смотрит, как Кира в реале прекращает дышать наконец совсем — переживая топку заново. На это раз Лайт не кричит, только цепляется в подлокотники — до белых костяшек, закусывает губу и кажется — сейчас её прокусит. Так разочаровывающе... L не спешит покидать это воспоминание, наблюдая, как Тетрадь снова разрывает "я" своего хозяина на куски, перемешивая их — в безобразной какофонии из ярости, ужаса, триумфа, мольбы о пощаде… Отвратительный жертвенный ритуал убийства добродетели, состоявшийся с ним рука-об-руку, не замеченный никем…       L смотрит на часы и иглу, и не просто видит — чувствует поднявшимися на спине волосками — необратимость; восставшую из пепла тёмную, воссозданную на ошмётках лучшего форму, кривую ухмылку и жадный, раскалённый блеск из-под ресниц.       "Ублюдок!"       Лайт Ягами — здесь, в среде осязаемых металла, кожи и плоти — не движет ни одним мускулом, не дышит, и эхо сердца на его руке слабое, тихое, с трудом различимое, будто оно сдалось наконец, не желая продолжать упрямую борьбу, и когда детектив берёт его за руку, низкая не дрожь уже — мелкочастотная вибрация, тот гудящий в высоковольтных линиях страх — всё ещё здесь, гуляет в теле круговыми волнами неотпускающего тока, запирает мышцы в ловушке. Наверное, поэтому Лайт молчит — не может вдохнуть. Предплечья — да и не только — сжало почти в камень, завтра наверняка будет болеть... Обычного тёплого, карамельного цвета глаз не видно совсем — за разползшимися до краёв дырами зрачков. Но он по-прежнему в сознании.       Его несчастье.       L встаёт, отстёгивает — практически отрывает — ремни от его намертво сцепленных на кресле запястий — и уходит. Дорогу к камере Ягами прекрасно знает сам, а если попробует выкинуть какой-нибудь фортель — пожалеет, что суд не состоялся вчера.       В этот день они до Киры не добираются.