Fraсtal

      После этого у них внезапно начинает получаться лучше.       Вероятно, Лайт извлёк-таки из произошедшего урок и уяснил — на своей шкуре — насколько сопротивление опасно, и что его упрямство никому не сделает лучше, и оно несколько ослабевает, будто в густом, наполненном злобой и болевой дрожью пространстве разрежается раскалённый воздух. Сознание Ягами тоже учится взаимодействию, и, к счастью для него, учится довольно быстро.       Приступов лихорадки больше не повторялось.       Идти становится легче.       Обрадовавшись этому, L уходит дальше, находя больше, стараясь ничего не упустить. Он собирается пройти через всю историю бытия Киры, бок-о-бок, на этот раз — в прямом смысле в его шкуре, чтобы наконец достать его — на всех уровнях. И он не судья, и никогда не претендовал, но это дело, почти стоившее ему жизни, и потому он имеет право на победу, и сейчас он вдруг понимает, что только это и будет ею — полной, завершающей, беспощадной.       L хочет вернуться туда, где Кира себя проявил, оставил следы на солнце. Он вспоминает, как гудело и пульсирующе ныло у него в затылке — и ему в руки будто попадает ниточка, и вместе с этой самой пульсацией она ведёт сквозь огромное количество образов и лиц — тонкая, но верная; струна, которая, что бы и кого бы Ягами ни играл, звучит всегда одинаково — низким вибрирующим тоном движения крови в пустом сердце, погружающем мир в тень. До сих пор он встречался в сознании с Лайтом — а должен встретиться с Кирой.       Он продолжает, пытаясь крепче ухватить эту струну — и тогда по всей матрице разносится недовольный гул, сразу троекратно усиливая перегрузку — Ягами вздрагивает, у него тяжело поднимаются ключицы, и зрачки пляшут, то суживаясь, то расширяясь, когда детектив задевает шанс найти искомое. Он видел это не раз, он знает, что после этого бывает — тело Лайта отшатывается, непроизвольно пытаясь уйти, вжаться, спрятаться и погрузиться в металл за спиной, будто он — утонувший в свинце рентген, дыхание срывается и края поля видимости несуществующего в реальности пространства чернеют, пытаются свернуться — как при взгляде сквозь тёмное стекло во время солнечного затмения... Но главное — у них получается. И потому он продолжает — идти, даже сквозь оставшийся узкий тоннель.       Он видит чёрную букву L на маленьком экране — и слова, искажённые модуляторами, — он может повторить их, их произносил его рот. "Убей меня. Давай, убей меня. Что, не можешь?..” — и его бьёт ослепляющая ярость — чужая, прямо под дых, он слышит крик — собственный, полной жуткой, нечеловеческой злобы… И стук далёкого, тёмного сердца становится гонгом под стенками его черепа… L не знает — обусловлено ли это его восприятием Киры — или Лайта, но он полагает, что первое.       L всегда знал, что Кира ненавидит его — это естественно. Ненавидит ли он сам Киру? Он просто никогда не задавал себе этот вопрос. Скорее, и вопрос следовало бы поставить по-другому: может ли сам L ненавидеть? И если это — вторая сторона одной медали, и ненавидеть может лишь сердце, способное так же отверженно любить, то он всегда оставался холодным и к первому, и ко второму. Это давало ему бесценное — ресурс. Сохранение себя для того, чему он решил себя посвятить, но посвятить ровно, продуманно, без излишней траты горючего. Ему всегда казалось — это цена, которую он готов был заплатить, его выбор, его необходимость — лучший из вариантов, который он мог себе представить.       Хотя пример перед ним, похоже, опровергал саму необходимость цены.       Ненависть Лайта понятна, почти кристально чиста и, в каком-то смысле, оправдана — и L вполне естественно должен был быть готов к ней. Но когда она наконец приходит, раскрывая крылья, — это чувство махом сметает в утиль не только всё испытанное им — его представления о природе эмоций вообще.       Как только фигуру упавшего замертво Линда Л. Тейлора заменяет вычурная чёрная литера — “Убей меня!” — перед этим чувством расходится пространство, оно разрывает стены, как холст — ярость пополам с чудовищным бессилием — самый дикий коктейль, который можно представить, лишает его зрения, выкручивает все ядра на полную катушку — ненависть, которую можно перепутать с оргазмом... И оно — направлено на него, лицо за буквой, ищет его, нуждается в нём... Где-то в чужой матрице живёт практически отдельная, самоорганизованная благодаря своей огромной ненависти, воля, её почти осязаемый взгляд рыщет по всем уголкам — с одной целью: найти его — и уничтожить. Уничтожить так, чтобы было видно, из каких атомов его собрали — чтобы выбить наконец спалившее нейроны напряжение на вольтовой дуге.       Кира здесь.       И в каком-то смысле L тоже растил его. Кормил яростью его безумие.       На долю мгновения захотелось стать маленьким, ничтожным и незаметным, свернуться в клубок в уголке чужого сознания, чтобы эта непереносимая, обезумевшая ярость не заметила его. В это мгновение у него появляется сомнение — хватит ли ему вообще сил уничтожить что-то, обладающее такой ненавистью — и энергией?.. Усилием воли L повторяет себе, что этого нет, что это — игры его же разума внутри чужого, и ненависть Лайта — только призрак, всё, что у неё осталось — это взгляд.       А скоро не станет и его.       Всё ещё ошеломленный, он находит силы двигаться дальше, видит списки в Тетради — растущие с небывалой скоростью столбцы надгробий, будто уродливые грибы под кровавым дождём, и — такие же аккуратные, как ряды надгробий на кладбище. От этой безжизненной, выверенной аккуратности веет жутью, тем большей, учитывая контекст.        Потом где-то на ранних уровнях формирования Киры он вдруг находит Мисору Наоми, и где-то, посередине горла, проходит короткая, сухая царапина — он знал Мисору по совместному делу. Отличный детектив, легко было предположить, что она сможет напасть на след убийцы.       Затем он видит её лицо напротив, а в широко открытых, удивлённых глазах — своё отражение, отражение Лайта. Кира становится победителем, а Мисора — просто цепочкой неровных, небрежно оставленных на ходу, точно случайная царапина, знаков на клочке бумаги.       Проклятье.       Руки у L сжимаются, коротко. У них было подозрение, но не было фактов. Но теперь он знает, что был прав. И знает, как.       Следом за этим он видит Мису, её готовые к краю, абсолютно преданные глаза — и глухое, почти шипящее, раненное яростью: "Убей L". Он не может видеть Киру в этом кластере его памяти — сам глядя через его глаза, но ненависть сочится из него, детритом из нагноившейся раны, собираясь под ногами в токсичную лужу, и воздух чуть ли не дрожит, когда она рассеивается дыханием, а ноющий клубок стягивается чьими-то пальцами в тугой, выжимающий мозг, узел. “Убей L!” Это воспоминание вытягивает откуда-то, из глубже лежащих слоёв, фантазию — где L повержен, раздавлен, уничтожен. Сначала он ещё узнаёт злорадство и кисловато-сладкое упоение местью, но разросшиеся, как больное растение в радиоактивной, непригодной для нормальной жизни, зоне, до уродливой формы счастья и заменившие его на этой мёртвой земле — примерно это чувство появляется при виде давно зудевшего большого насекомого, размазанного по стеклу окна — чтобы видно было с улицы. L даже благодарен этому сравнению — по крайней мере он не видит там свой окровавленный, с разорванной глоткой, труп, хотя что-то упорно подсказывает ему, что если он хорошо поищет среди отравленных этим излучением грёз — найдёт и не такое… Чувство это зарождается внизу живота, вибрирует, дотягивается пальцами до груди и горла, и когда терпеть это счастье становится невозможно, гнилой пузырь наконец разрывается — выплёскивается безумным, сорванным смехом, затапливает мир — где L разбит, уничтожен, растёрт до кровавой пыли на подошвах…       L прижимает пальцы к вискам.       Затем резко встаёт и, разорвав контакт, отходит к окну.