Fraсtal

      L обнаруживает себя в камере.       Он замечает шинигами — постоянного его спутника, невидимого для остальных. Слушает, как они с Ягами кричат друг на друга — а потом Лайт с чего-то говорит о своей гордости…       Мир накрывает, короткой волной головокружения, и на мгновение становится очень страшно — в чужих чувствах L кажется, он один, совсем песчинка в огромном мире, и совсем потерялся… Сердце запускает бешеный бег, горло перехватывает — а потом ноющий узел в затылке распускается, оставляя после себя лёгкость пустоты, слабый страх чистого листа и чувство качающейся доски под ногами.       Кира исчезает.       Сначала сам L испытывает лёгкую панику — потерявшего след в метели, но рациональность скоро проясняет: Кира не исчез — только память о нём.       Лайт отказался от воспоминаний.       Он уже давал эти показания, но теперь L знает, каково это.       Потом он оказывается в машине.       Его окружают недоумение и тревога, и доска под ногами раскачивается сильнее, грозя выбросить его в волны. Наручники натирают руки, и два месяца ожидания за решёткой почти выдавили из него выдержку, рёбрами он чувствует гидравлический пресс, и под прессом этим его кости и мозги расползлись в какую-то противную студенистую жижу, нелепым образом ещё удерживаемую в оболочке… L наблюдал тогда за Лайтом через камеру в авто, когда попросил Соитиро сыграть этот страшный спектакль для одного зрителя, и надо сказать, оболочка эта, несмотря на явную измотанность, выглядела куда лучше, чем то, что находилось под ней.       Он бросает взгляд на “живого” Ягами перед ним — за этими “кадрами” они далековато убежали: тот сидит, сцепив зубы. Ноздри у него подрагивают, потом он вдруг коротко не то стонет, не то вскрикивает.       А потом занавес поднимается — и он слышит слова Соитиро о решении его, L, казнить Лайта с Мисой. Сознание отказывается верить — настолько, что под этим неверием едва не раздавливает под собой само воспоминание, вместе с L внутри себя — нет, это закончилось, его же освободили, он не Кира, он не может, это чудовищно, это ошибка, он никогда бы не убил, никогда бы, никогда… Обрывки мыслей похожи на вырванные ураганом хвосты стальных тросов — и бьют куда попало. Разум мальчика, который искренне ненавидит опасного мирового преступника, собирается поймать его — а потом вернуться к своей учёбе, отталкивает от себя неотвратимое происходящее, как вода не желает смешиваться с маслом — расходится, когда оно заливает, но всё равно не желает.       Когда чёрный холодный взгляд пистолета вперивается ему в глаза, оно налетает — из ниоткуда, с такой силой, что ему, наблюдателю в чужом сознании, становится нечем дышать, когда порыв этого урагана заталкивает дыхание обратно в глотку; и оно наконец разносит в клочья, разрывает его последнюю, ненужную больше, волю, ослепляет, размазывает внутри своего же тела — такое, что L, захлебнувшись, не сразу находит ему имя — ужас.       А потом, сквозь слёзы и истерику Мисы — плохо слышимую за чьим-то криком — гремит выстрел, и пространство вдруг обваливается. Как на подорванных балках, сразу рушится потолок, до сих пор ещё как-то державшийся на качающихся опорах, погребая под собой крик, угрозы, мольбы и нелепую, жалкую панику, схлопывая картинку до размеров чёрной дыры… L и не пытается его удержать, когда падают стены, и его наконец выносит — самого — как щепку волной на берег во время кораблекрушения.       Некоторое время он сидит, и только потом замечает, что неосознанно прижал руки к ушам. Дело не в фантомах: крик он действительно слышал — настоящий.       Ягами сидит, дыша тяжело и надрывно, и смотрит прямо перед собой — но навряд ли что-то видит, и там всё ещё светится — радиоктивный, цепкий, как битум — ужас, прогнанный через восприятие повторно.       Вдруг он откидывает назад голову, упираясь затылком в твёрдую, прочную спинку — L, ругаясь про себя, снова понимает назначение такой конструкции стула — и вдыхает как-то с трудом, со свистом — будто лёгкие перестали нормально работать. Но детектив знает, что дело, к несчастью, не в лёгких, а в мозгу.       Он бросается и хватает Лайта за запястье — свободный участок кожи между полосами чёрных ремней. Пальцы Киры сжаты на подлокотниках, и L, едва коснувшись, чуть не отдёргивает руку — она непостижимо горячая, так что детектива почти обжигает. Пульс частый, неровный и скачкообразный, будто сердце Лайта даже не бежит ровным галопом — а прыгает через препятствия. L понимает, что он тронул что-то, выволок на поверхность и заставил прокрутиться у Киры через нервы и сердце, что трогать, возможно, не стоило.       Детектив мысленно проклинает свою некомпетентность — и неумение остановиться.       Он хватает Ягами за плечо — горячее, даже сквозь ткань. Глаза у того закрыты, он в себе, но соображает плохо.       — Лайт!       Тот вдруг втягивает воздух — со странным высоким стоном, будто горло так и не разжалось, и ему больно дышать.       Он ещё больше вытягивается, выгибая спину — и его начинает трясти. Зубы сжаты, волосы намокли и прилипли ко лбу. И это плохо. Очень плохо.       Думать некогда. L быстро, как может, распускает ремни — и отрывает руку Ягами от подлокотника.       — Отпусти его! Отпусти, Лайт, отпусти!       Тот разжимает пальцы на кресле — и цепляется вместо этого обоими руками L в воротник.       Твою ж мать.       L кидает взгляд на дверь в ванную — хорошо всё-таки, что он выбрал эту комнату — думая, сможет ли Кира идти или его придётся тащить на себе. Он рывком поднимает его, обхватывая за поясницу — детектива обдаёт жаром моментально и полностью, будто дверь духовки открыл.       Пусть нетвёрдо, но Ягами идёт, только костяшек на его лонгсливе не разжимает. Ну и чёрт с тобой.       Дверь в ванную L практически выбивает ногой, ещё пара шагов — и он падает вместе со своей ношей под душ, сразу выкручивая кран на полную. Это, конечно, не ванна со льдом, но лучше, чем ничего. Холодная вода обрушивается, сердито ударяя по голове, одежда тут же намокает — он ведь сидит на кафеле вместе с Лайтом, и совсем забыл о ней. Выругавшись, детектив стаскивает с себя логнслив и отшвыривает его вон.       Ягами, свалившись на пол, оказался под стенкой душа. Так он и сидит, закрыв глаза и не шевелясь, и вода хлещет, моментально напитывая холодной тяжестью его одежду.       L, взглянув на шипящие струи, делает напор чуть слабее — затем осторожно подхватывает Лайта под затылок и наклоняет головой под падающий поток. Тело немного заваливается набок у него в руках, и детектив, подползая под хлещущую сверху воду, перехватывает его удобней за плечи и поперёк груди, кладя спиной себе на колени — плевать, всё равно мокрые. Не хватало ещё, чтобы Кира захлебнулся здесь, в штабе. Тепло от него проникает даже сейчас, сквозь джинсы, и его всё так же колотит. Пальцами на затылке L чувствует, как кожа Лайта по-прежнему горит, ледяная почти вода накрывает, окутывая его, прыгая после этого L на руки, и разность температур делает что-то странное с его восприятием.       После короткого, резкого, наконец осмысленного будто вдоха Ягами, так же с закрытыми глазами, поворачивается на кафеле и, несколько раз кашлянув, цепляется за ткань джинс детектива, держа голову у того на мокрых насквозь коленях. Его продолжает немилосердно трясти в сильном ознобе, но минуты ледяного душа всё-таки делают своё дело, и угрожающая дрожь постепенно уходит. L не знает точно, как вести себя в таких ситуациях, но не спешит отключать воду, ожидая, пока Лайт полностью не остынет.       — Я нашёл его, — говорит он, в странном, непонятном ему порыве, наклонившись чуть ниже, к его уху, надеясь, что Ягами его услышит рядом с непрерывным шумом падающей на них воды. — Нашёл то, что в тебе составляет Киру. Но ты сопротивляешься, — задумчиво продолжает он, струи шумят, брызги беспорядочно скачут, вода беспрерывно, бесстрастно бежит у Лайта по волосам, обнимая его за шею, за оголённую поясницу, с каждой каплей чуть забирая опасный жар, но L всё равно удивлён, как она только не шипит, разбиваясь о его тело. — Это плохо. Как металл с высоким сопротивлением сильно нагревается, когда через него пропускают ток…       Тот не отвечает, но горячка немного стихает, прекращая обжигать L ладони. Наконец Лайт отпускает его и, опираясь на руки, медленно привстаёт, стоя в холодной луже на коленях — каким странным это ни кажется L, вода не нагрелась, прокатившись по Кире, раскалённому от злой лихорадки. Детектив смотрит, отодвинувшись на плитке, как поток продолжает хватать Ягами, литься ему на затылок и спину, и, стекая по волосам, по складкам одежды, равнодушно убегает в слив.       Лайт запрокидывает голову, некоторое время глубоко дышит, глотая случайно попавшую в рот воду, затем, бросив на L короткий взгляд из-под мокрых — теперь уже от воды — волос, отползает к стенке и приваливается к ней спиной.       L поворачивает кран, останавливая пробирающий дождь, впуская тишину. В ванной теперь слышно только дыхание Лайта и хлюпанье воды, когда кто-то из них шевелится.       — На сегодня достаточно, — заключает он, в ванной слова звучат громко, отражённые от кафеля. Детектив встаёт и собирается выйти из душевой, как вдруг цепко, неожиданно сильно на его запястье смыкаются пальцы.       Обернувшись, он уставился на виновника задержки, почти ошалело, оставив в глазах ровной строкой один только вопрос.       Кира смотрит на него, сидя на полу — внимательно, не отводя взгляда — совершенно ясного, смотрит внимательней, чем во время проклятой интервенции.       — Продолжай.       У L, кажется, замерло всё тело — точно его парализовало. А он всё смотрел в эти потерявшие здравое соображение глаза, настойчивые, упрямые, жестокие — ко всему, вне и внутри его, до какой-то нездоровой, пограничной красоты.       — Сегодня необязательно.       — Продолжай, — кажется, Лайт произносит это сквозь зубы, поэтому звук получается стёртым, сдавленным, будто слова эти пропустили через мясорубку — не только его психику.       — Ты выдал такую гипертермию, — ровно ответил детектив, не отводя взгляда, — что едва не погиб. У тебя признаки сильной центральной боли и шока. Ты перенёс очень тяжёлую перегрузку. И, скорее всего, получил повреждения. В такой ситуации самым правильным будет остановиться, — он освободил свою руку из пальцев Ягами, отворачиваясь.       — Мы столько раз это делали! — Лайт вдруг сжимает ладонь в кулак и с силой бьёт по полу — в воздух взлетает фонтан брызг. — Ты сказал, что нашёл его! — L с каким-то странным удовлетворением отмечает, что и в лихорадке Ягами внимал ему, и запомнил. — Но мы даже не приблизились к Кире!       — Нам просто потребуется время.       — У меня его нет!!       L отступил, став, ссутулившись, возле стекла душевой.       Он понимал Ягами. Понимал его стремление получить свой, довольно призрачный, но — шанс на жизнь. Вот только в погоне за ним он готов немедля сунуть голову под гильотину (как обычно), наплевав этим самым на них обоих, перечеркнув разом все старания L не искалечить личность, — он только что это доказал. И этим он его унижает, потому что, несмотря на то что скоро всё это станет абсолютно неважным, L почему-то упорно продолжает считать, что в этом его старании есть какой-то толк. Потому что это последнее, что он делает — в этом деле, и пусть это ничего не исправит, но это определяет, что его действия — в отличия от действий Киры — имеют значение…       — И тогда ты имеешь все шансы потерять даже то недолгое, что у тебя осталось! — первый раз за весь процесс детектив повысил голос. — Какой смысл пытаться отменить свою казнь, если она может состояться прямо здесь?!       Мальчишка угрюмо притих, глядя в мокрый пол. Наступила новая, вязкая, неприятная тишина — молчания, полного до краёв.       — Посиди, сколько тебе нужно. Потом я отведу тебя обратно.       Кира смотрит вокруг, как внезапно очнувшись.       — И как же я, по-твоему, пойду?.. — медленно интересуется он, оглядывая — себя и хлюпающую лужу, в которой сидит.       — Я принесу тебе новую одежду. Ты переоденешься, потом пойдёшь в свою камеру.       Ягами вдруг хмыкнул, неопределённо-горько.       — Опять в наручниках?       — Естественно.       Он вдруг оглядывается, точно впервые увидел, где находится.       — Надо же… — медленно протянул он. — Здесь ничего не изменилось…       L, неосознанно следуя его взгляду, бросает взгляд на комнату в открытую нараспашку дверь ванной: окно, широкую кровать, небольшой стол… Здесь они спали, завтракали, принимали душ. Это было место, где их гонка оставалась за закрытой дверью — насколько это было возможно. Здесь только он один предполагал, что эту самую кровать делят враги.       Как давно это было? Сколько кругов назад?       Вероятно, Лайт думает о том же.       На деле со дня поимки Киры прошло не так уж много времени, но для него это, наверное, иначе. Тем более что эта комната принадлежала не ему, а кому-то совсем другому — человеку без знания и вины; человеку, знающему, что рано или поздно его вынужденное заключение закончится и он вернёт себе свою, полную предсказуемого будущего, жизнь.       Потом, когда она у него будет…       L отогнал эту мысль. У Лайта всегда была возможность не возвращаться. Выбрать любой из путей. Но он выбрал свой.       Поэтому он разворачивается и, отряхнув мокрые джинсы, уходит.       L удивляет, когда он, сам переодевшись и вернувшись, находит Ягами там же, в душевой — он не разделся, не завернулся в сухое полотенце, продолжая сидеть на кафеле в мокрой насквозь одежде.       Детектив, округлив глаза, бросает сухую стопку на полку.       — Если можешь сам, то одевайся. Ты всё равно отправишься в камеру, как бы ни тянул время.       Тот как-то непонятно, резко фыркает, вспыхивая, и, сердито вскочив, начинает раздеваться. L молча ждёт, пока он брезгливо стаскивает с себя обувь, в которой хлюпает вода; повертевшись и не зная, куда её девать, ставит в душевой; затем раздевается и начинает, мокрый, дрожать от сквозняка из двери — но совершенно нормальной дрожью, без озноба, переходящего в судорогу; затем растирается и, наконец, переодевшись, подходит к нему.       Всего одна секунда промедления — но она была, прежде чем Лайт протянул ему свободные запястья.       L чувствует, что руки его теперь нормально тёплые. Убивающий разум и тело жар ушёл. Ему повезло.       Он посмотрел вверх, когда холодное железо коснулось кожи.       Но ничего не сказал.