Fraсtal

      L не знает, сколько ему понадобится времени и усилий, чтобы отыскать то, что в мироустройстве Ягами представляет Киру, кидаясь напролом сквозь чужую душу, но скоро он понял, что это необязательно. Он может просто идти. И он идёт. Идёт и смотрит, на всё — чужими глазами, глазами преступника, палача и жертвы, на то, что он уже видел, — и на то, что он предполагал, но не видел никогда. Проходит путь становления Киры — вместе с ним.       Несколько дней он учится обходиться в чужом разуме, проматывает воспоминания, следит за чувствами — это оказалось не так уж перегрузочно. Да, формация Ягами, как L и предполагал, не такая, какой он представляет свою, — менее инертная, более подвижная и текучая, иногда образы меняются резко, точно взрывается маленький фейерверк — информации и образов в опыте Лайта много — но структура его довольно чёткая, и когда он спокоен и действует заодно, он без труда уравновешивает собственный хаос.       Со второго дня L не стал больше фиксировать ему тело — Кира сидит спокойно. Достаточно рук, чтобы они не соскользнули.       Проблема в другом. Пусть Лайт может организовать себя — идти по его рассудку не становится проще. Чем дальше L проникает в чужое сознание, тем больше оно, возмущённое, пытается избавиться от него. Это интересно наблюдать настолько же, насколько трудно в нём находиться. L видит, как мнимый “воздух”, в какой части памяти он бы ни находился, дрожит, будто над разогретым асфальтом, становится гелем, ватой — а потом и плотной стеной на пути вторжения. Чужая вселенная выталкивает его, как чистая вода выталкивает на поверхность кусок дерьма.       От напряжения у него покрывается испариной спина, в висках начинает ныть — но Лайт выглядит намного хуже. Даже если L просто идёт по намеченному пути и не пытается проломиться через возникающие барьеры, просто искалечив тонкую структуру. “Выныривая” и оглядывая внешний мир, он замечает, как у Ягами дрожат пристёгнутые руки, как тяжело и резко он дышит — либо прекращает дышать совсем, точно пережидая удар под дых; как останавливаются, нараспашку открытые в пространство, огромные зрачки, пустые, почти полностью поглотившие светлую радужку, будто бы в нем без конца бьют разряды — но тело парализовано, и он не может даже кричать.       “Просто следи, ты помнишь?.. Не сопротивляйся”.       Ягами кивает, облизывая пересохшие губы — и продолжает. И L знает, что он старается, — но это не становится лучше. Не становится легче. Внутри себя он буквально превращается в затвердевающий цемент, отступая под напором, отдавая сантиметр за сантиметром, но не прекращая бесполезной, саморазрушительной борьбы.       “Не сопротивляйся, чёрт тебя задери!”       Самое обидное, что направление он знает — Кира ноет где-то больным узлом в затылке, то ли маяк, то ли помеха на радарах, и он может искать его — так птица знает направление юга, и нет большего соблазна, чем просто рвануть — напролом. И может, это и помогло бы — когда-нибудь сознание просто прекратит бороться. Но, скорее всего, путь этот будет в одну сторону. И L этого не делает, потому что он пообещал вырезать из Лайта кусок, а не распотрошить его.       Он находит их обоих в этой же комнате — странная рекурсия реальной материи вокруг них, провалившейся в память мальчишки на высоком металлическом стуле — или это картинка из сознания Ягами разрослась и вырвалась, затопив реальность. L не знает. Но приходит странное ощущение сюрреализма. Это видение останавливает его, на долю времени сбивает с толку — и только поэтому он задерживается на воспоминаниях о Ёцубе: Киру без Киры он знает наизусть, изучил за четыре месяца, и это навряд ли будет ему интересно, он и так всё знает… Кроме, возможно, того, что называют душой. И L останавливается. Всего на чуть-чуть — просто посмотреть, проходя мимо, запомнить белое, чтобы понаблюдать, как оно потом превратится в чёрное…       Здесь вера лишившегося воспоминаний Ягами — в собственную непогрешимость — рисует всё так, будто он, L, позволил себе наплевать в чистый родник — на секунду он чувствует тень его отвращения. И возмущение Лайта — такое же чистое, неподдельное, мальчишеское: потому что всё точно закончится и он вернётся в колледж, снова будет сидеть на парах, иногда скучать, болтать с приятелями, шутить с девчонками, заведёт себе пару-тройку маленьких, неважных тайн… Потом, когда он поймает Киру и полностью очистит своё имя, показав L, как же тот ошибался — и это говорит упрямая гордость, простое, лёгкое подростковое хвастовство — не самовосхваление, тем больше топящее всё вокруг в тени, чем ярче горит. И эти фантазии куда более блеклые в сравнении с бешеным огнём его забытой ярости, но от этого — и эта, казалось бы, простая мысль, поражает L, бьёт прямо в темечко — они не становятся менее настоящими.       …Потом — когда у него снова будет жизнь…       Мысль, о которую L практически спотыкается — как о проклятый камень на дороге. Он “выглядывает” наружу: Ягами вжался полностью в высокую спинку, челюсти у него стиснуты, дыхание стало прерывистым и судорожным, как всхлипы, точно он может забирать воздух только порционно — и так же резко выбрасывать его обратно.       Нет, это не то. То, что он ищет, находится раньше — там, где Ягами ещё не успел себя обелить. Он ищет что-то — какую-то точку перелома, на них, он уже знает, Кира звучит громче, позволяя себя уловить…