Let It Burn

— Перестань, — Эймонд уперся ладонями в грудь Люцериса, уклоняясь от поцелуя. — Тебе пятнадцать. Сигарета истлела между длинных пальцев. Единственный голубой глаз строптиво блестел в лунном свете. У Эймонда не осталось путей для отступления — Люцерис настойчиво прижал его к стволу старого дерева, посаженного когда-то давно их общим родственником. Это был двадцать третий день рождения Эйгона. Это было первое настоящее падение Эймонда. Люцерис и раньше на каждом семейном празднике искал с ним контакт, а сегодня настиг бесшумно и решительно. Не нужно было выходить из дома на улицу, не нужно было смотреть в большие карие глаза напротив и считать секунды до неизбежности. Не нужно… Слишком поздно. — И что? Ты старше меня всего на четыре года, — Люцерис накрутил длинную серебряную прядь волос Эймонда на указательный палец и улыбнулся лукаво. — Что такого? Я хочу, чтобы ты был первым. Воспользовавшись замешательством Эймонда, Люцерис прильнул к нему и прикоснулся губами к бледной шее, улавливая частую пульсацию. Они оба тяжело дышали. Эймонд обмяк в возникшем напряжении, обмяк под натиском своего-чужого желания. Он впервые в жизни почувствовал себя лишенным сил, мимолетно отвернувшись от Люцериса. В единственном страхе быть пойманным с поличным он смотрел на окна дома, в котором горел свет. Вся вина за совращение малолетнего племянника непременно легла бы на него. Никто из семьи не попытался бы разобраться во вполне однозначной, но неловкой ситуации. Во всех бедах с детства был виноват Эймонд, даже если обманчиво невинный Люцерис в семь лет лишил его глаза, заступаясь за Джекейриса. Если бы не камень в руке Эймонда и взгляд, полный неконтролируемой ненависти, Люцерис никогда бы не схватился за нож. Эймонд и Люцерис были похожи в смелости и внутренней агрессии, а теперь вдвоем не могли устоять от соблазна быть ближе, преступая и познавая запреты. Если бы Эймонд хотел, он бы воспротивился — толкнул Люцериса в грудь, оставил бы две яркие пощечины на пухлых веснушчатых щеках. Вместо сопротивления Люцерис получал всевластие, услышав томный выдох над ухом. — Нет. Я твой дядя. Твоим первым должен быть кто-то другой, Стронг, — последняя жалкая попытка Эймонда обернулась довольной ухмылкой Люцериса. Это был конец, ознаменовавший начало. Кровь бушующим морем гулко плескалась в голове, а земля ушла из-под ног, когда Люцерис все-таки поцеловал Эймонда. Язвительное фамильярство должно было заставить его остановиться, но лишь распалило неистовый азарт. Эймонд обессиленно опустил руки, отвечая на влажный, голодный поцелуй, позволяя Люцерису прижиматься к себе тесно. Необузданной страстью сплелись языки, а бедра соприкоснулись. Адреналин, страх, вожделение смешались в едином наркотике, который Люцерис загонял сейчас под кожу Эймонда прямо в вены невидимой иглой. Люцерису нравились сладость тонких губ, мягкость серебряных волос, привкус табака на языке и вынужденная податливость Эймонда. Люцерис не мог насытиться, растворяясь в нем, выпадая из реальности с бесполезными табу. Он целовал снова и снова до тех пор, пока Эймонд сам с силой не прижал его к себе, вцепившись болезненно в бедра. Дав возможность здравому смыслу лишь на мгновение проникнуть в помутненный разум, они отошли от дерева и скрылись в сумраке ночи, падая на мягкую траву и цветы. Как на запятнанной совести, на белой рубашке Эймонда остались зеленые следы спящих растений. Люцерис оседлал его бедра, лишая движения, целовал его в шею, подбородок, ключицы. Он сам не знал, когда стоило прекратить моральное насилие, потому что Эймонд нисколько не помогал ему вернуть рассудок. Нисколько не помогал, запуская ладони под одежду, направляя Люцериса ниже, вдоль по своему телу. Падать лучше вместе, верно? Если ад существовал, то они оба жертвенно сгорали в нем. — Эймонд… — Люцерис восторженно простонал, задирая рубашку Эймонда, целуя его в подтянутый живот. — Мы всегда будем связаны друг с другом. — Это первый и последний раз, Люк, — Эймонд запустил длинные пальцы в темные шелковистые локоны Люцериса. Он опустил ресницы, погружаясь в бездонный омут отчаянного желания. Порочная близость была блаженна, а Люцерис до скрежета зубов нежен. Эймонду хотелось задушить его, пустить ему кровь и… не отпускать от себя. Люцерис едва не подавился, когда Эймонд грубо надавил на его затылок, толкаясь вглубь его рта. Слюна потекла по подбородку, а в уголках глаз скопились слезы. Люцерису было пятнадцать, а Эймонду — девятнадцать, когда единственный свидетель грехопадения — луна — скрылась за серыми облаками. Даже по прошествии трех лет Люцерис не забыл последний низкий стон Эймонда, его вкус на своих губах, не забыл запоздало заставший стыд, но ни о чем не жалел.

***

Люцерис привычно готовился к выходу на сцену, сидя в гримерной перед зеркалом. С ранних лет он мечтал стать певцом, а в шестнадцать уже записывал свои первые песни. Год после ночи с Эймондом пролетел, как в тумане. Люцерис не помнил себя, не помнил, как с трудом закончил среднюю школу, как перестал посещать семейные празднества. Он бесконечно долго скучал по Эймонду, писал ему письма, сжигал их и снова писал, не решаясь даже найти его в социальных сетях. Ему было боязно вновь взглянуть в ледяной холод. Было боязно столкнуться со взглядом единственного глаза даже через экран мобильного телефона. Любовные письма стали текстами для будущих песен, а воспоминания породили мотивацию стать лучше — перестать быть капризным подростком, зацикленным на собственном дяде, одержимым близостью с ним. Первое влечение превратилось в полноценную историю из двенадцати композиций. Последняя копия альбома была продана в прошлом месяце. Понадобилось три года, чтобы обрести себя и избавиться от влияния семьи. Теперь он жил вместе со старшим братом, Джекейрисом. Они оба работали в одном ресторане. Люцерис пять раз в неделю стоял на сцене, а Джекейрис развозил гостей по домам. Люцерис провел тыльной стороной ладони по губам, стирая жидкий блеск. Его раздражал даже легкий макияж. Он казался маской, скрывающей его настоящее лицо. Раздражали пайетки на классическом костюме и лак на волосах. Но больше его раздражал вечер пятницы, когда зал заполнялся элитой — столичными богачами, покупающими места в первых рядах за тройную цену, пьющими только импортное шампанское в тандеме с фруктами, дорогими сырами и устрицами с лимоном. — В следующий раз без макияжа, пожалуйста, — Люцерис не счел нужным поворачиваться к стилисту, собирающему вещи. — А вообще, я могу справиться сам. Люцерис небрежным жестом велел ему уйти. Перед выступлением всегда хотелось быть одному. Настроиться на нужный лад и смягчить горло помогал медовый виски. Входная дверь тихо захлопнулась, и Люцерис облегченно выдохнул. Неимоверно хотелось курить, но до выхода на сцену оставались считанные минуты. Если бы Люцерис знал, насколько особенный зритель ожидал его в зале. Свет софитов ослепил на мгновение и опустился вниз в унисон взмаху ресниц. Люцерис запел, когда заиграла медленная музыка. Чарующим голосом, изящными движениями рук и тела Люцерис завораживал представлением. Композиция, написанная в болезненном, колком вдохновении заставила гостей замолчать. Люцерис умирал вместе со своим героем, роняя невидимые слезы вместе с ним, плача над утерянным счастьем. Прекрасная история любви логично заканчивалась смертью, а песня — аплодисментами. Люцерису не дано было знать, любовью ли было его влечение, но нетрудно было представить апофеоз не случившихся отношений. Он провел ладонями снизу вверх по стойке и чувственно выдохнул в микрофон. Зал вновь затих, и Люцерис запел высоким голосом под плачущий аккомпанемент скрипки и гитары. Он чувствовал на себе множественные взгляды, впитывал эмоции, все глубже и глубже погружаясь в минорную лирику. Он не видел, как один из гостей, нарочито разбив бокал шампанского, резко поднялся с места и вышел за парадную дверь. Люцерис часто задевал ранимые сердца, однако никто не уходил из зала раньше окончания его выступления. Благодарные взгляды были направлены на него, когда затихающими аккордами гитары завершилась последняя песня. Люцерис, широко улыбаясь, поклонился ликующему залу и покинул сцену. В гримерной ждали букеты, дорогие вина, коробки заморских сладостей и открытки поклонников. Но первым делом Люцерис предпочел выйти на улицу, захватив с собой пачку сигарет. Он прислонился спиной к железной двери и закурил, когда услышал до боли знакомый голос вблизи: — Племянник. Можно мне тоже? Сердце Люцериса ударилось о грудную клетку и увесистым камнем упало в ноги. Он замер, приоткрыв губы в изумлении. Каждый стук каблуков по асфальту был, словно часовой механизм бомбы. Оставалась пара секунд до взрыва. Ощутимый трепет прохладой защекотал кожу, и пальцы задрожали. Люцерис машинально протянул пачку сигарет с зажигалкой Эймонду и заговорил неуверенно: — Дядя. Что ты здесь делаешь? Эймонд практически не изменился с момента последней встречи — разве что волосы отросли намного ниже плеч, лицо вытянулось и обрело непоколебимую строгость, а взгляд единственного глаза стал холоднее. Острые черты лица, прямая осанка, изящество и превосходство выдавали в Эймонде охотника. Хищника, который только что настиг свою жертву, но Люцерису не страшно было быть растерзанным на части. Страшно было быть для Эймонда лишь тенью прошлого. По контролируемой сдержанности и напускному равнодушию во взгляде было невозможно определить, рад ли был Эймонд случайной встрече или уже сожалел о ней. — По работе, — Эймонд вытащил из пачки сигарету и прикурил, с любопытством оглядывая Люцериса с ног до головы. Выдержав паузу, он презрительно хмыкнул. — Блистаешь теперь, да? «Зато ты словно вампир, очнувшийся ото сна в гробу». — Блистаю и пою, — потрясение покинуло Люцериса, но застала врасплох взволнованность. Отступать было нетактично, да и некуда. — Всегда хотел стоять на сцене, но тебе, конечно же, плевать на мои интересы, верно? — Верно, — Эймонд нарочито выдохнул дым в лицо Люцериса и угрожающе прищурился. — О ком твои песни, Люк? — О тебе. О том Эймонде, которого у меня никогда не было и быть не могло, — Люцерис был дерзок и справедлив, признавая правду. Оголенную остротой слов правду. — Что-то имеешь против? Он опрометчиво поддался смелости и прикурил полуистлевшую сигарету. Знал бы он, как действовали на Эймонда взгляд его карих глаз, чарующий голос, непринужденная улыбка на пухлых губах и румянец на веснушчатых щеках, ушел бы молча. — Кто-то знает? — Эймонд, спрятав руку за спиной, до бледности в костяшках сжал ладонь в кулак. — Издеваешься? Никто не знает и, надеюсь, что никогда не узнает, — Люцерис вжался в железную дверь, когда Эймонд оказался непозволительно близко к нему. — Хотя, на самом деле, мне плевать. Хочешь повторить? Неповиновение и скрытая агрессия Люцериса вновь сыграли с ним злую шутку. Сигарета упала на асфальт, когда Эймонд, как показалось Люцерису, замахнулся для удара. Люцерис сжал его запястье в сантиметрах от своего лица и надменно задрал подбородок. Он уже давно перестал быть слабым подростком и обуздал свою силу. — Ты отнял у меня глаз, принудил к греху, а теперь песни пишешь и продаешь нашу тайну? Люк… Три года назад ты оставил меня мучиться в одиночестве, — Эймонд уничижительно усмехнулся, пользуясь замешательством Люцериса. Пальцы свободной от хватки руки сомкнулись на шее Люцериса, но Эймонд не стремился перекрыть ему кислород. — Теперь у тебя нет шансов для побега. «Нет, нет, перестань». Люцерис обращался к телу, которое вероломно задрожало. Кровь хлынула к низу живота, разгоняемая аффективным азартом и сердцем, часто бьющимся в груди. Сардоническая опасность влияла на Люцериса странным образом. — Ты настиг меня. И что дальше? — Люцерис сам притянул Эймонда на себя, схватившись за ворот его кожаной куртки. Он шептал ему в губы и почти прильнул к ним. — Хм, — Эймонд надавил на нижнюю губу Люцериса большим пальцем и вдохнул его запах у шеи, прикоснувшись к коже кончиком носа. Он дышал сквозь зубы. — Тебе знакома ответственность? Думаю, что нет. — Ты ничего не знаешь обо мне, Эймонд, — Люцерис неожиданно для себя подался вперед, отталкивая Эймонда от себя. — Давай прекратим. Пожалуйста. Нам стоит успокоиться. Может, выпьем для начала? Эймонд раздосадовано прорычал, но не стал предпринимать новую попытку заключить Люцериса в плен своих рук. В равной борьбе не было победителя. Люцерис безошибочно принял гнев и враждебность Эймонда за защитную реакцию на непредвиденную встречу. Он заправил волнистую прядь отросших до плеч волос за ухо и сконфуженно сжал губы, стремительно почувствовав себя униженным в затянувшемся молчании. Он уже развернулся к выходу, собираясь уйти, как услышал едва различимое согласие вслед: — Да. — Тогда подожди меня здесь. Я скоро, — Люцерис покачал головой, избавляясь от позорного наваждения, и скрылся за железной дверью. Он молился не быть убитым этой ночью, переодеваясь в гримерной, полной букетов роз, лилий и гортензий — его любимых цветов. Сменив надоевший блестящий костюм на классические черные брюки и белую безразмерную рубашку, Люцерис собрал открытки поклонников и сумку. Ему казалось, что, если не поспешить, Эймонд пропадет из его жизни навсегда. Возможно, стоило выйти через парадную дверь, сменить на следующий день место работы и исчезнуть самому. «Не в этот раз», — Люцерис разогнал противоречивые мысли, мимолетно взглянув на отражение в зеркале. За чертовы десять минут из престижного артиста он превратился в потрепанного жизнью молодого человека. Не думая, что придется находиться на улице дольше пяти минут после выступления, Люцерис оставил пиджак дома и дрожал теперь от вечерней прохлады, тщетно стараясь не выглядеть жалким перед Эймондом. Эймонд закатил глаз, безоговорочно снимая с себя куртку: — Твоя гордость никчемна. Держи, — он протянул её Люцерису, оставаясь в темно-зеленой сатиновой рубашке. — У тебя хороший вкус для бестактного грубияна, — Люцерис с подозрением посмотрел на Эймонда, сомневаясь, но тепло было дороже достоинства. Он надел на себя тяжелую куртку под пристальным взглядом. — В бар? Что предпочитаешь? — Отель, — Эймонд зашагал в сторону пешеходной улицы, скрестив руки за спиной. — Прости? — Люцерис замялся, но неуверенно последовал за ним. — В отеле есть бар, — Эймонд казался призраком с его нечеловеческой грацией. — Нет, Эймонд, погоди, — Люцерис прикоснулся к его плечу. — Давай проясним. Я не пойду с тобой туда, где мало людей — это раз. Два — я не пойду с тобой туда, где есть хоть какая-то мягкая горизонтальная поверхность. «Боги, даже если я в вас не верю, не дайте мне вновь увязнуть в прошлой страсти. Боги, будьте ко мне милостивы, я не должен умереть в восемнадцать лет». — Хм, — Эймонд взглянув на руку Люцериса, подернул плечами так, будто обжегся прикосновением. — Тогда выбор за тобой, taoba. — Есть одно место, — Люцерис неловко отошел от Эймонда. Они были вместе, но порознь. — Кстати, чем ты сейчас занимаешься? Надеюсь, ты не преступник? «Черт бы побрал мой язык». — Осторожнее с выражениями, Люк. Я держусь как могу, — Эймонд не заигрывал с Люцерисом, он на полном серьезе держал внутреннего зверя на поводке. — Помнишь винодельню Визериса? Догадайся сам, кто в его отсутствие ею управляет. Эймонд никогда не называл родителя отцом. Люцерис помнил об этой особенности. Эймонд изменился, но не изменял своим привычкам. — Логично. А что еще? Что произошло еще за три года, кроме… — Я… — Эймонд хоть и прервал резко речь Люцериса, запнулся на полуслове сам, но решился открыться. В конце концов, терять уже было нечего. — Играю на пианино. — Ты? — Люцерис еле сдержал смешок, деликатно прочистив горло. — Это… прекрасно. Здорово. А где выступаешь? — В отличие от тебя, у меня нет цели становиться объектом, хм, обожания незнакомцев, — Эймонд цокнул. Диалог значительно утомил его, и Люцерис уловил натянутое настроение. «Всему свое время». Быть может, Эймонд сможет расслабиться, выпив пару бокалов вина… Или того, что отныне он предпочитал пить. — У меня тоже не было такой цели, Эйм, — Люцерис с сожалением выдохнул. Он и Эймонд до сих пор были разными, чужими друг другу. Само принятие неоспоримого факта тяготило Люцериса. Наверное, Эймонд был прав, упоминая об ответственности. Люцерис оправдывал себя и свой побег возрастом, учебой, да чем угодно, не задумавшись ни разу о чувствах и эмоциональном потрясении Эймонда после совместной ночи. Да, он не жалел о сексе, но так и не смог избавиться от стыда, затмившего милосердие и участливость. Эймонду, определенно, было тяжелее принять действительность. Люцерис был жесток, оставив его наедине со случившимся. Назойливый, эгоистичный и не обремененный эмпатией мальчик вырос и раскаивался. Люцерис принимал замкнутость и молчание Эймонда, уважал его личное пространство и не пытался настоять на беседе. Люцерис выступал в разных ресторанах, а иногда в ночных заведениях, потому в одном из столичных баров его встретили приветливо и радушно, невзирая на угрюмость и напряжение на бледном лице его спутника. Люцерис не знал, что принесет за собой вечер, сможет ли он помириться с Эймондом, но решил, что должен насладиться хотя бы качественным меню в приватном ложе. Хоть атмосфера эксклюзивного бара и была интимна, Люцерис не чувствовал неловкость, зная, что Эймонд хотел скрыться в полумраке, не желая быть кем-либо обнаруженным. Люцерис, получив утвердительный кивок, заказал бутылку Мартини. Он сел на диван рядом с Эймондом, развернувшись к нему вполоборота и закурил. Эймонд не моргал, повторяя за Люцерисом. Сигаретный дым на мгновение окутал лица. — Не смей запугивать меня, Эймонд, — Люцерис первым отвел взгляд и осушил бокал на добрую половину. — Если хочешь, я извинюсь, как подобает. — Да? Думаешь, будет достаточно одних извинений? — Эймонд вальяжно откинулся на мягкую спинку дивана. — Ты и в детстве не особо пытался вымолить прощение, Люк. Ты до сих пор должен мне. — Это было ошибкой, признаю, — Люцерис выпрямил спину, незаметно для Эймонда пропустив сквозь себя ледяную дрожь. Ему было некомфортно под гнетом неопределенности. — Ладно, что мне нужно сделать, чтобы ты простил меня? Эймонд прищурился. Его губы исказила гадливая усмешка, когда изощренный, хитрый разум рисовал яркими красками разнообразные варианты мести. Эймонд придвинулся ближе, его ладонь повелительно легла на колено Люцериса, а шепот глубоко проник в сознание: — Теперь ты исполнишь мои прихоти, Люцерис. — Ты уверен, что это именно то, что тебе нужно, Эймонд? До той нашей ночи ты часто избегал меня, — Люцерис, вопреки ожиданиям Эймонда, не отстранился, не встал и не попытался сбежать. Ухватившись за смелость и мимолетный порыв, Люцерис оседлал бедра Эймонда, сжав его плечи и наклонился к его уху. — Ты думаешь, что унижаешь меня, даже не представляя, что мне может быть приятно. Люцерис заранее предвидел поражение Эймонда. Знал, что он вскоре уйдет, не позволив себе пасть дважды. По крайней мере, в эту ночь. Люцерис сознательно провоцировал его, прикоснувшись губами к его лбу, двигаясь на нем плавно и улавливая импульсы вожделения. Эймонд злобно прошипел, впившись пальцами в бедра Люцериса. Взволнованное сердцебиение оглушило на мгновенье, и Эймонд будто забыл, как дышать, безвольно питаясь выдохами Люцериса. Нарочито стараясь не задеть губы, Люцерис потерся щекой об острую скулу Эймонда, приложив ладони к его шее. «Останься со мной», — Люцерис был больше не в силах врать себе. Он до сих пор хотел Эймонда. — Прекрати, — как и в прошлом безвольная просьба Эймонда не касалась Люцериса. Он будто бы обращался к самому себе, вопреки сказанному запуская ладони под пояс брюк Люцериса, погружаясь в глубокую пропасть карих глаз. — Признай же, Эймонд, что твоя сладкая месть — всего лишь скрытое желание обладать мной, — Люцерис простонал, когда холодные бледные пальцы сжали его ягодицы. Он не переставал двигаться на Эймонде, невзирая на собственное возбуждение. Невозможно было больше контролировать ситуацию. Как и три года назад, кто-то должен был остановиться первым. Люцерис настойчиво избегал соприкосновений губ, в отличие от Эймонда, жаждущего поцелуя. Он подавался вперед каждый раз, когда губы Люцериса оказывались в непосредственной близости. Возбуждение стало болезненным и теперь вызывало раздражение. — Ты… — Эймонд, резко отрезвев, крепко сжал бедра Люцериса, прекращая сексуальную пытку. Он столкнул его с себя с разгневанным рыком. — Такая сука, Люк. Ilībōños… — Знаю, — Люцерис налил себе Мартини, чтобы стремительно осушить бокал в пару глотков. — Если надумаешь встретиться снова, ты знаешь, где меня найти. Люцерис даже не посмотрел уходящему Эймонду вслед. На этот раз гордость победила неугомонное желание, возродившееся из заживших ран прошлого. Люцерис остался с ним один на один, топя мысли об Эймонде в алкоголе. Не помогли и пьяные танцы среди незнакомых мужчин. Даже закрыв глаза и отдаваясь во власть чужих рук, Люцерис представлял перед собой Эймонда. Не в первый раз он завершал ночь в кабинке туалета с незнакомцем, стоящим перед ним на коленях. Но в первый раз не мог сосредоточиться на умелых ласках, даруемых чужим человеком. Извинившись, он впопыхах привел себя в порядок, и поспешил на улицу. Воздуха катастрофически не хватало. Куртка Эймонда до сих пор согревала тело, и Люцерис обнял себя, дразня обоняние его манящим запахом. Он возвращался домой совершенно разбитым и усталым.