Камера. Мотор. Чувства

Скитаясь поздней ночью по полупустому в такой час Венис-Бич, где босые ступни утопают в белоснежном песке, до ушей доносится шум океана, который так ласкает слух, расслабляя, а сигаретный дым заползает в легкие, давая упокоение безумному сердцу и душе, которые страдают от этой неопределенности и жути из-за вечной зацикленности, которая так вымотала, что сил не оставалось уже ни на что. На набережной играет какой-то припозднившийся музыкант, легкие аккорды его гитары, незатейливо разносятся вокруг, долетая отголосками до пляжа, где сейчас и сидит Накахара, разглядывая темное небо, таящее в себе какие-то сокровенные секреты, едва ли видны лишь улыбающиеся звездами и белесыми боками красотка луна подмигивает и, освещает лучше, чем искусственный свет от приглушенных фонарей. В воздухе приятный бриз, пахнет соленой водой и он тянет носом, напитываясь этим немного прохладным воздухом. Голову очищает на отлично. От чего-то он понимает Осаму, потому что побыть одному очень полезно, ему тяжело даются эти вечные возвращения в один и тот самый день, что неизменно начинается со слов про судьбу. Он понимает, но знает, что окажись на его месте, то никогда бы не ушел ничего не сказав. Даже сейчас он искренне предупредил, что раз они замкнуты, то он просто хочет где-то потеряться, ему тошно от нахождения еще и в доме, где все будто бы кричит о том, как оно может быть, если между ними все станет иначе. Хотя, не стоит кормиться ложными надеждами, потому что в реальности вряд ли их ждет потрясающий дом с панорамными окнами, обручальные кольца и проблемы с заведением щенка. В реальности все также Чуя Исполнитель мафии, который сутками проводит на работе, у него все также есть древний бог, что сидит внутри и приказы босса, которые он не смеет ослушаться. Его жизнь никогда не будет идти в категорию нормальной. Независимо от того будет ли там Осаму. А он уже решил, что лучше, если его там все же не будет. И Дазай молчит, дает время, каждый новый день говоря про судьбу, отпуская, но с этим его молящим о помиловании взглядом оленьих глазок. Видно, что он созрел поговорить. Смешно это все и нелепо. Столько лет прошло. Столько зацикленных дней. Но теперь не готов Чуя. Он все еще не может довериться, потому что во второй раз обжечься чревато тем, что сгоришь. Словно он какой-то мотылек, что летит к свету, но знает, что вот-вот и крылышки спалит. Мотыльки отчаянные и глупые. И Накахаре кажется, что сколько бы он не играл в эту игру с самим собой про контроль чувств, то он тоже не лучше глупого мотылька. Только вот Осаму со светом сравнить нельзя. Он скорее черная, темная дыра, что затягивает и поглощает, а после пережует и выплюнет: собирай себя заново, как хочешь. Как бы там не было, но время идущие по одной замкнутой линии, постоянно обнуляющее счет, гуляющее по кругу — оно заставляет задуматься, переосмыслить, понять вещи, которые ранее были недоступны. А еще ужасно выматывает. Потому что нет ничего хуже, чем постоянно бороться с самим собой. И битва эта выходит едва ли не смертельная. Может кто-то подумает: «Так поставь ставку. Рискни». Он бы хотел рискнуть правда, но предательство оставляет слишком болезненный след, который не вывести, забив на шрам чернила, что закрасят некрасивую отметку прошлого. Накахара расслабленно наблюдает за тем, как легкий ветерок сдувает чей-то шелковый шарф, что сейчас несется ведомый порывами, яркая нежная ткань переливается, заставляя его завороженно разглядывать. Пока краем глаза он замечает, что на пляже совсем не один. Знакомая копна белесых волос, длинное темное одеяние в пол, мерзкий шум от блестящих монеток, которыми расшиты золотистые ленты, белоснежная улыбка и фиолетовые глаза смотрят точно, что на него, испытывающее. Он подрывается с места, приближаясь, ноги тонут в песке, а фигура словно и ждет пока ее настигнут, так и оставаясь на месте, распространяя этот сладкий карамельный аромат и создавая вокруг себя золотых бабочек, что кружат в дивном танце, повинуясь движениями костлявых и длинных пальцев хозяйки, которая руководит ими, как дирижер. — А ну-ка погоди, ты же та самая эспер, — рычит Чуя, почти что равняясь с женщиной, которая наклоняет голову набок, внимательно смотря на него. — Упс, поймал, — она поднимает руки вверх, будто сдаваясь, но все это больше похоже на какую-то игру, она не выглядит, словно ее застали врасплох. — Верни нас обратно, немедленно, — угрожающие говорит он, когда наконец равняется с ней. Вблизи она больше жуткая, чем прекрасная: лицо у нее острое, угловатое и ужасно худое, впалые щеки, длинный нос, схожий с клювом, тонкие губы, что сейчас заходятся явно в насмешливой улыбке, оголяя ряд белоснежных зубов, а еще эти странные, словно гипнотизирующие глаза, что кажутся глубокой бездной, куда предстоит падать и падать. — Нет-нет, — женщина деловито машет головой, а ветер развивает длинные белоснежные волосы, что струйками спадают по узким, немного сгорбленным плечам. — Выбраться вы можете лишь сами. Мне это не под силу. — Как это не под силу? — раздражается Чуя, точно, что весь этот фарс не больше, чем способность. Неужели она не умеет свою способность контролировать-то. — Потому что я не могу написать за вас хороший конец, — расстроенно тянет женщина. — Так что, мистер Накахара, вам придется его создать самим, а иначе застрянете здесь навечно в одном дне. Вы даже дни двигать перестали, какой кошмар, — она выглядит немного обиженной, будто ее это задевает. Ему прямо так и хочется рассмеяться. Ну и что он скажет: «Прости, что у нас, блять, все так сложно?». Еще и разочарования какой-то непонятной дамы ему для полного счастья не хватало. Будто бы мало проблем. Сама же сюда их запихнула, а теперь недовольная. Вот чудесатая! — Мы в тупике, — шипит Накахара, сдаваясь, пускай она тоже помогает расхлебывать, сама же это учинила. — Да я вижу, — хмыкает женщина. — Поэтому я и тут. Пойдем, я покажу тебе кое-что, — она протягивает свою руку, приглашающее. Чуя думает, что с чем черт не шутит, а почему бы и нет, гулять так гулять. Это все словно какая-то авантюра. Да и может она действительно поможет выбраться. Как-то не очень правильно ей довериться, потому что он вообще понятия не имеет кто она такая, не прислал ли ее, к примеру, Достоевский, на кого она работает и какая на самом деле у нее цель, но он ужасно устал за все эти однообразные месяца, что это пока лучшая идея из возможных. Он хватает ее за костлявые пальцы и вмиг в нос ударяет тот самый резкий аромат карамели, маленькие монеточки шумят, дребезжат, шипят, как шампанское, а рой из блесток взрывается и утягивает их в воронку, которая моментально затягивает, съедая путников целиком. Они переносятся в какое-то новое место, сразу же рассыпаясь этими шипящими блестками, обретая тела. Эти путешествия немного странные, Накахару мутит, потому что рассыпаться на атомы, а потом вновь собираться — не особо приятно. И как эта эспер спокойно переживает подобные махинации каждый раз? Чуя внимательно рассматривает заброшенное, на первый взгляд, помещение. Похоже, что он снова в каком-то ином мире. Вокруг происходит полная вакханалия: куча людей в форме, стрельба, слышно взрывы, что-то горит, распространяя отвратный запах, крики, гам, полицейские сирены, все громко ругаются на английском. — ФБР! Руки вверх, а иначе мы открываем огонь на поражение! Сложить оружие, мордами к стене, сейчас же. — Стоять! Сказали же, — выстрел. — На пол, — громкие маты и возня. — Тебе, сука, повторить, что ФБР сказали, ебало к стене, тварь, — слышится знакомый бархатистый и хриплый голос, который вообще-то его. Эспер улыбается все той же дьявольской улыбкой, немного отодвигаясь, чтобы Накахаре было виднее: вот он, с длинными отросшими рыжими волосами, что собраны в пучок, массивный, мускулистый, явно увеличившийся в размерах, наверное, что компенсация из-за неспособности управлять гравитацией, ведь похоже, что это очередное место без способностей — Чуя не чувствует ни Смутной Печали, ни Порчи. Местный он в бронежилете, подставляет глок прямо к затылку какого-то мужика, хватая того за редкие сальные волосы, грубо оттягивая, заставляя преступника морщиться от боли и выплевывая тому на ухо слова: — Где он? Спрашиваю один раз, потому что если не отвечаешь — получаешь пулю промеж глаз. Я ясно выражаюсь? — он для подтверждения своих слов пинает мужика, тяжелым ботинком по коленной чашечке, вызывая болезненный стон. Тот падает ниц, когда цепкая хватка его выпускает, лишь жестами показывая на дверь в подвал, что кажется запертой, но похоже местному ему все равно на это, он со всей дури выбивает ту, а она слетает с петель. Реальный Накахара только и может восхищенно разглядывать, и еще себя же похвалить. Видно, что и без гравитации он тут успешно справляется. Ай да молодец! Лестница в подвал ветхая, запах там неприятный, пахнет сыростью, на стенах черная, опасная плесень, что заставляет закашляться, света совсем немного, лишь где-то вдалеке горит одна-единственная лампа. Он продвигается, тихо ступая, но ступеньки все равно поскрипывают, а фонарик барахлит, поэтому приходится чертыхнуться и хлопнуть тот пару раз, дабы работал получше. Чем дальше проходишь, то больше чувствуется запах крови, на полу валяются окровавленные ножи и инструменты, мертвое тело неизвестного мужика распластано на холодном и влажном полу, похоже, что протекает какая-то труба, поэтому ноги погрязают в воде, тяжелые берцы шлепают по лужам, а в центре, прямо под светом той самой неприятной лампы, что направлена прямо на него, сидит человек, с опущенной головой, темные кудрявые волосы спадают на размеренное лицо и когда он поднимает взгляд, то широко улыбается. — Господи, что они с тобой сделали, — охает Накахара, спешно подбегая ближе и поднимая чужой подбородок, внимательно осматривая масштабы, руками в перчатках пытаясь стереть присохшую на щеке кровь. — Капитан, а вы мой рыцарь на белом коне, — довольно тянет местный Осаму. — Ты же мужика того убил, не придуривайся, что без меня бы совсем не справился, — нежно улыбается Чуя, кивая на труп, что валяется неподалеку, помогая развязать руки, что намертво сцепленные каким-то тугим жгутом, оставляя грубые и некрасивые отметины, что посинели и сейчас едва ли кровят. — Каюсь, — Осаму растирает затекшие конечности, но продолжает давить ту самую счастливую улыбку. Сзади слышатся тихие шаги, а реальный Накахара беспокойно оборачивается, понимая, что в подвале есть еще кто-то, он бы с радостью предупредил самого себя, но он похоже тут не имеет ни реального тела, ни голоса и вообще скорее просто иллюзия, так что его никто и не услышит. Да и это не нужно, ведь капитан, злобно щурится, словно стреляет наугад, но попадая подходившему точно в район груди, едва ли взглянув на него. Ух как крут! — А ну-ка, тварь, не мешай, у меня тут воспитательные беседы с моим парнем, — выплевывает слова Чуя, переводя взгляд на Дазая, не сильно заботясь о том, что кто-то на фоне сплывает кровью. Так пустяки. — Ты наконец назвал меня своим парнем, капитан, — хитренько хихикает Осаму. — Забыл добавить, что с несносным. С моими несносным парнем, — вздыхает Накахара, присаживаясь на корточки между расставленных длинных ног, складывая ладони на бедра, заглядывает в глаза, отчитывает, но скорее для проформы. — И это твое: да ничего не будет, если мне криминальный мир сделает одну услугу? Я с тобой поседею, блять, в тридцать один. — Ну не злись, капитан, я заглажу вину, — Дазай облизывает сухие губы, так и требуя, чтобы в них впились поцелуем. Сколько они уже там не виделись. Соскучились, так-то. Место, конечно, не располагает. Но разве это им когда-то мешало. — Не знаю, что я больше хочу сейчас: трахнуть тебя, потому что ты нарываешься или убить за то, что ты меня заставил пережить, пока я искал тебе по всему Сан-Франциско, — он сжимает чужие бедра, а потом зубами снимает перчатки, чтобы теплыми руками придвинуть голову Дазая к себе, утягивая в какой-то абсолютно дикий поцелуй, когда сердца громко бьются, а дыхание хриплое и бешеное, одно на двоих. Осаму отвечает моментально распалась. Будто бы заведенный. Видно, что ему все это очень нравится. Даже как-то слишком. — Можно и то, и то, капитан, — Дазай на минуту отрывается, смотря своими карими глазками просяще так, что каптан уже не может подобному противиться. И когда они срываются в новый поцелуй, еще более животный, с укусами, с ниточкой слюны, с протяжными стонами, а руки начинают гулять по телу, закрадаясь под одежду, прихватывая до синяков, то реальный Чуя неловко кашляет, хватая женщину за рукав, дергая и тихо шипя: — Они что прям тут будут? — обалдело хлопает глазами Накахара. — Ой, эти версии вас любят в подобных ситуациях прегрешить. Как-то они прямо с кучей трупов, что валялись в гостиной… — начинает она, но Чуя успевает ее оборвать жестом, не очень-то хочется слушать. Это все, конечно, хорошо, но как-то странно. — Может пойдем, а? Не хочу я на это смотреть, как-то это слишком уж, — Накахара делает вид, что не слышит этот пошлый стон, который срывается с губ местного Дазая. — А я бы осталась, — она непонимающе тянет, явно недовольная тем, что ее отвлекают от такого горячего зрелища. — Кстати, этому Осаму нравятся зрители. — Так, блять, давай делай свой ахалай-махалай, — не выдерживает Чуя, хватая эспера за руку, которая печально хмыкает, отводя фиолетовые глаза и они вновь рассыпаются на золотистые блестки, затянутые в воронку, что пожирает. Картинка опять меняется: теперь они стоят на какой-то заправке, где ни души, правда откуда-то недалеко слышатся такие знакомые матюки, а еще сирены кареты скорой помощи, что похоже спешно летит на вызов. Чуя продвигается, замечая красивезный нежно-розовый МакЛарен, который припаркован среди прочих безликих и покинутых машин. Такую бы тачку он себе точно бы купил, потому что — это же, блин, спортивный шикарный розовый МакЛарен 720с, как тут можно устоять. Правда работа в мафии все же обязывает его ездить на не настолько яркой машине, что будет уж чересчур запоминающейся. Может не в этой жизни, он бы себе такое позволил. Это точно. Так что сомнений нет, эспер, похоже привела его в очередной мир. Он надеется, что в этом хотя бы не станет свидетелем интимных игрищ. Что естественно, то не безобразно, но это слишком странно, правда. Особенно если это, блять, ты в главной роли. И твой ненавистный напарник. — Саму, пожалуйста, давай еще немного, они уже едут, — теплые ладошки хлопают по бледным щекам, сгорбленная фигура в темном пальто, сидит на асфальте, пытаясь держать в сознании обмякшее тело, но крови слишком много. Накахара подходит ближе, наклоняясь, чтобы рассмотреть: раны и правда ужасные, ослабшая рука Осаму из последних сил зажимает кровоточащий живот, внутренности из которого так и норовят вывалиться, но рука в кожаной перчатке помогает, сжимает, как-то отчаянно ласкает. Местного Чую постоянно потряхивает, он сдерживает подступающую истерику, словно вот-вот и сорвется на крик, но продолжает уверенно пытаться вернуть в чувство отключающегося Дазая в сознание. Скорая подъезжает, резко тормозя прямо возле них, двое коренастых фельдшеров моментально принимаются за дело, перенося бездыханное тело на носилки, лишь быстро кидая взгляд на отошедшего Чую, который пытается им не мешать выполнять свою работу, хотя видно, что это дается ему тяжело. — Кем вы приходитесь пациенту? — вопрошают у него, вырывая из какой-то туманности в голове, ему все еще кажется, что он пытается сдерживать распространяющуюся кровь, смотрит в потухающие карие глаза и его ведет от того, что это словно какая-то иная реальность, не может же быть все взаправду. Но фельдшера все также загружают тело в карету, готовят оборудование и спокойно ждут его ответа, видно что для них это все явно не впервой. На их памяти такие ситуации происходят чаще, чем можно ожидать. Хотя, Сиэтл считается довольно безопасным городом, но свои нюансы есть у всего в этом мире, так что не без этого, право. — Это мой парень, — Накахара выпадает из ступора, когда один из работников кивает, предлагает сесть вместе с ними в машину, чтобы поехать в больницу. Местный Чуя сразу же все понимает, быстро запрыгивая и все также беспокойно глядя на то, как проверяют пульс у Осаму: он есть, но очень слабый. Тому срочно нужно переливание. И вмешательство хирургов. Водитель кареты скорой помощи справно реагирует и берет курс на центральную больницу, до которой добираться не больше десяти минут. Если нигде не застрянут, то парень точно, что выживет. Сегодня они запрещают кому-либо умирать. Не в их смену. Реальный же Накахара провожает это все зрелище с неспокойной душой, как-то на сердце больно, он действительно переживает. Странно это все, как-то дико, но тем не менее, он будто проживает подобное на своей шкуре. Будто это не иные версии их в этом мире, а они сами. Как бы он себя чувствовал, если бы в его реальности произошло подобное. Наверное, что невероятно разбитым. Подавленным. Он бы хотел, чтобы они с Осаму разошлись, как в море корабли, но точно, что не так. Потому что это слишком. Это будет еще больнее. Хотя, последнее время он все чаще себя ловит на мысли, что разлуку, которую он собирается спровоцировать самостоятельно — ему тоже будет сложно пережить. И пускай он все также считает, что Дазай проблема. И может лучше его вообще не знать. Не видеть. Даже самолично убить. Но все это меркнет на том фоне, когда он видит, как Осаму, пусть и не его, всплывает кровью, задерживая ослабевшей рукой выпадающие внутренности, закашливается, как смотрит потеряно, когда пытается фокусировать взгляд. Потому что это давит, рождает какое-то неясное чувство внутри, что кричит и молит: «Не допусти такого». Эспер же лениво толкает носком туфли какой-то камешек, слишком явно показывает, что заскучала и ей больше нравилось смотреть на страсти в подвале, потому она корчит недовольную рожу, ругается с приставшими к ней бабочками и чертыхается, когда ветер запутывает ее длинные волосы. Всем видом сообщает, что такая драма ей не по вкусу. — Хей, с ним все будет нормально? — Накахара вопросительно глядит, когда фиолетовые глаза зажигаются какими-то искорками, а тонкие губы посещает хитрая улыбка. — Хочешь глянуть? — она хватает его за руку и Чуя вдыхает побольше воздуха зная, что снова они будут рассыпаться, а его первые пару минут тошнить. Дурацкие перемещения. Они находится в помещении, точнее в коридоре, где огромный яркий ковер, явно сделанный на заказ, зеркало в пол в изящной рамке с позолотой, люстра, что свисает с потолка, а ее хрусталики поблескивают, стены темно-коричневые с кучей фотографий, а пахнет тут какими-то сандаловыми отдушками и домашней выпечкой, что приятно забивается в нос, перекрывая наконец этот тошнотворный запах карамели, что преследует способность женщины. От этой сладости у Чуи уже глаза начинает щипать. Он внимательно оглядывается, пока не замечает в закутке, что скрыт от прочих глаз две фигуры, заведомо зная, кто это. — Чего ты переживаешь, принцесса? Все будет хорошо, — улыбается местный Накахара, поправляя воротник на рубашке Осаму, довольно любуясь его видом. — А что если я им не понравлюсь? — шепчет Дазай, немного морщась, потому что тело все еще болит, после недавней операции, но он уже чувствует себе лучше. Однако без обезболивающего еще тяжеловато нормально функционировать. — Как ты можешь не понравиться? — хмыкает Чуя, он чмокает Осаму в щеку, радостно кривит губы, когда видит, что такой непробивной и обычно не сильно-то стеснительный Дазай, на самом деле, ужасно стесняется. Это даже мило. — Ты себя видел? Прекрасный красавчик с ногами от ушей, а достался мне. Осаму посмеивается, закатывая глаза, этот фетишизм на его ноги здраво так поднимает самооценку, так что он только за, но повредничать ради приличия — отказать себе в этом никак не может. Сегодня же такой важный момент и для него, и для Чуи, который в родителях души не чает и жаждет похвастаться своим парнем. Может быть Дазай и со своей опекуншей хотел бы познакомить, но из мертвых не возвращаются, к сожалению. Хотя, он надеется, что она за ним наблюдает и точно хихикает, попивая вино. — Меня же, надеюсь, ждет награда за мое идеальное поведение? — стреляет глазками Осаму. — Полтора года без хуйни. — Не считая того, что ты чуть не помер у меня на руках, то да, ты прав — поведение идеальное, — Накахара шлепает Дазая по заднице и сразу же вешает серьезную мину, заговорщицки шепча. — Посмотрим, как пройдет ужин с моими родителями, а потом я весь твой, принцесса. Реальный Чуя по-дурацки улыбается, но при этом надеется, что они тут не останутся до момента после ужина, хватит ему на сегодня запретного кино, ей-Богу. А вот его спутница похоже совсем не против увидеть томное продолжение вечера, потому что она вся во внимании, закинула ногу на ногу, сидя на диване в гостиной, разглядывая то, как парочка официантов сервируют стол, пока шеф раздает последние указания перед тем, как хозяева поместья и их гости сядут за ужин. Накахара подходит к ней, садится рядом, диван под ними прогибается, а мягкие подушки так удачно лежат под спиной, что глядишь и можешь впасть в легкую дрему от этого комфорта. Он переводит на нее взгляд, замечая, как она хихикает, когда местный Осаму кусает своего Чую за ушко и старается прихорошиться, ведь видит, что по лестнице спускается отец его парня, который с иголочки: темный костюм тройка, начищенные туфли, волосы собраны в тугую прическу, а его красавица жена мило воркует рядом, поддерживая полы своего легкого шелкового платья, что волнами красиво спадает и облегает ее стройной тело. — Это все, что ты мне хотела показать? Я уже понял, что мы во всех вселенных со счастливым концом, — устало спрашивает он. Пища для размышлений поселилась в голове слишком прочно засев. От чего-то он уверен, что и в показанных вселенных у них были какие-то проблемы, но все они успешно пали, потому что долбанное «суждено» похоже, что работает безотказно. — Не совсем, — вздыхает она. Мать Накахары охает, восхваляя Осаму, заставляя того покрутиться, разглядывая во все глаза и тихо жестом показывает сыну «класс» большими пальцами, на что Чуя искренне посмеивается. Потому что он не может не согласиться, что это высший, блин, класс. — Есть еще одно место, которое ты должен увидеть. Но оно мне не нравится, — от тона так и сквозит разочарованием. — Тогда можем туда не идти? — поднимает брови Чуя. — От этих перемещений на меня какая-то гадкая тошнота накатывает. — Ты еще не все понял, — грустно отвечает она, хватая своими костлявыми пальцами руку Накахары, когда их снова окутывает так надоевший запах карамели, а россыпь ярких золотых блесток взрывается воронкой. На этот раз они в Йокогаме, он точно это знает, потому что: вот и кабинет босса Портовой мафии; вот то самое панорамное окно, из которого открывается вид на предательски влажное, мерзкое и туманное утро, что посетило город; отсюда, как всегда немного слышно лязг цепей и металла, что отдается из порта, такой знакомый и привычный, он эхом отдается по набережной и Чуя едва ли не получает от этого удовольствие, ведь наконец что-то родное, никаких иных вселенных, будто он снова дома. Единственное, что отличается — место босса пустует, в кабинете гробовая тишина, а приглушенный свет настольной лампы падает на листок, где косым, таким непонятным, витиеватым почерком написана записка. Накахара приближается, склоняясь, чтобы разглядеть. Этот почерк он узнает из тысячи. «Чуя, я всегда знал, что ты сильнее меня. Сможешь справиться и без меня. Прощай». Он непонимающе глядит на свою спутницу, сердце ухает вниз, а она будто и вовсе не тут, все стоит молча, лениво разглядывая картины на стене, как двери кабинета открываются и заходит он: такой привычный костюм с иголочки сейчас же растрепан, галстук ослаблен, а излюбленную шляпу он сперва держит в руках, после устало кидая ту на кресло, потирая, кажется, что безжизненные глаза, вздыхая, подкуривая сигарету, распространяя табачный дым по помещению, а тот клубами поднимается вверх. Местный Накахара выглядит уставшим, измученным, отягощенным жизнью и скорбящим. Он лишь продвигается к окну, стараясь не смотреть на ту самую злополучную прощальную записку. Как это все чертовски глупо. Несправедливо. Чертов Дазай портит ему жизнь. Даже после смерти. Его берет какое-то неведомое раздражение, злость, первозданный гнев, что окутывает, удушает, сжимаясь на горле словно путы тугой веревки. Чуя в сердцах скидывает все со стола, тушит сигарету об записку, пропаял дыру в ней. Словно зеркалит дыру в своем разбитом, сломанном, страждущем сердце. За гневом всегда приходило это чудовищное сожаление, от которого хотелось убежать, скрыться, закричать. А еще всегда так некстати, особенно под ночь, возвращались и все воспоминания, которые он бережно хранит. Будто запер их на ключ в каком-то дальнем сундуке, который знает, что открывать нельзя, но каждый раз открывает, погружаясь в них и утопая. — Я бы все отдал, чтобы снова услышать хоть одну из твоих раздражающих насмешек, — тихо говорит Накахара, разглядывая некрасивую обоженую дыру в записке, что по краям покрыта черной, потемневшей бумагой. Сжечь бы эту записку к чертям, чтобы больше видеть. Но это последнее, что от него осталось, он не может так поступить. Потому что все, что у него и правда осталось: долбанная записка и призраки воспоминаний. Он порой избегает каких-то улиц, заведомо туда не сворачивая, ведь там когда-то Дазай загадочной улыбался, дразнился. Тот самый чертовый бар, куда он все время пытался его затянуть теперь стал табу, он даже не смотрит в эту сторону. Все те переулки, где были долгие, мучительные разговоры, а потом усмешки. Дурные планы Дазая, которые приходилось выслушивать огибая раздражение, соглашаясь с его безумными идеями, поддаваясь его манипуляциям. И все эти воспоминания настигают, от чего-то так некстати, прямо сейчас, хотя на город не опустилась еще темная ночь, а в Йокогаме отвратительное утро. Теперь каждое утро отвратительное, неважно дождливое оно или солнечное. Неважно тишина или вьюга. Неважно ветер или жара. Все это стало неважно. Порой он будто слышит обрывки каких-то фраз, где-то вдалеке, беспокойно оборачиваясь, ища глазами в толпе, но никогда не находит, потому что из мертвых не возвращаются. А Дазай и правда умер. Вот будто, как наяву, он сидит лениво развалившись на кресле, закинув длинные ноги одну на другу, крутя хвостики шарфа, наклоняет голову набок, посмеивается, внимательно глядя на Накахару, что тонет в отчетах, грозно подписывая надоевшие бумажки и печально вздыхая. — Малыш Чу, ты такой задумчивый, очень вредно для твоей микроскопической головы так много думать, — насмешливый тон. Он, как обычно, сожмет кулаки, непомерно злясь, скажет в ответ что-то грубое, чтобы парировать подколку Дазая. Закатит глаза, выдохнет устало. Правда сейчас все это приносит лишь горечь и больше ничего. Эти воспоминания, словно паразиты, что поедают его изнутри, мешая существовать. И сегодня он, который в последнее время пристрастился к тому, чтобы скрыться на крыше-штаб квартиры и выпить бутылку вина, пойдет вновь на свое излюбленное место, не заботясь о пробирающем до костей холоде, мелком дожде, что заставит рыжие волосы сбиться в ком и прилипнуть к впалым щекам, а вино будет все такое же безвкусное. Потому что все потеряло вкус. Алкоголь больше не помогает. Ничего больше не в силах помочь. Он смотрит растерянным взглядом на город, что оживает: где гудят клаксоны, где люди спешно бегут по своим делам прикрываясь зонтами от стихии; где шумят проезжающие машины; где кто-то завзято смеется. Все идет своим чередом, Йокогама не ощущает потери, продолжая жить свою жизнь, но Чуя Накахара не может смириться с тем, что его личная потеря так надломала, уничтожила, выпила всю кровь. Ведь терять кого-то близкого очень больного. Терять без объяснений. Так внезапно. Когда на тебя оставили все эти тягости, написав лишь скупое: «Прощай». Разве он не заслужил на большее? Разве не было между ними этих годов, которые бок о бок, чтобы в один момент потерять все. И это даже не его вина. Но он все равно порой винит именно себя. Йокогама пустая. Для него теперь точно. Такая же пустая как и он сам. И будь Осаму тут то он бы с легкой насмешкой сказал бы, что Чуя потерял себя и это совсем на него не похоже. И Накахара нехотя согласился бы. Ведь это чистая правда. Он бы лишь ответил, что: «Без тебя — я потерял себя». Он продолжит оборачиваться надеясь услышать очередную издевку, что это звучит крайне драматично и совсем не в его стиле. — Если ты меня слышишь, чертов Дазай, — бормочет он обращаясь к небу. — Знай, что я тебе ненавижу. И очень скучаю… Он так и продолжит глядеть ввысь, допивая вино, подкуривая сигарету, желая забыться и пропасть. Просто, чтобы больше ничего не чувствовать. Потому что чувства оказались самое страшной болезнью, которая отравляет словно яд, но убивает также медленно, как какая-то зараза, от которой еще не нашли лекарства. А чувства к мертвому человеку именно такие: болезненные, страшные, тяжелые и убивающие. И Накахара постепенно умирает, угасая. — Хей, — реальный Чуя дергает женщину за рукав, все также привычно за все последние разы, его будто режут без ножа, когда он смотрит на свою-чужую грусть, что сломала даже самого сильного человека. — Где хороший конец? — Тут его нет, — пожимает плечами эспер, тоже запрокинув голову, чтобы словить ртом пару капель дождя. — Как это нет? — удивляется Накахара. — Ты же говорила, что он во всех вселенных. — Во всех, кроме этой, — объясняет она спокойно. — Она мне ужасно из-за этого и не нравится. Твоей грозит тоже самое, поэтому я тебе и показала. Она заставляет Чую застыть, когда озвучивает свои слова, он ошарашено смотрит на потерянного себя из этого мира, который так и не смог пережить боль утраты. Глядит на нее, удивляясь тому, как женщина перестает гримасничать, лишь давит грустную и такую печальную улыбку, что теперь заставляет Накахару ощущать тревогу, что словно мелкие мурашки, которые разбегаются по телу. И тогда он все понимает.