Истинная свобода

      Мне нравится порой искажать реальность. Воображать, например, что я в другом месте в другое время. Иногда с другими людьми. В моей голове всегда есть места, в которых можно себя представь. Многие из них прямиком из моих снов. Я часто думаю о заброшенном домике прямиком в бескрайнем поле. В одном из моих снов в нём был безумный учёный… В другом он пустовал. В третьем там был ещё кто-то. Уже не вспомню.       Ещё мне нравится высокая гора с качелями на вершине, моя искаженная квартира, больше похожая на лабиринт, кресло, окружённое бамбуками. Я всем сердцем люблю лес из своих снов. Люблю сидеть в нём у костра. Воображать этот запах…       Я часто делаю это из-за скуки. Реальный мир порой надоедает. Но не сегодня. С Федей я никогда не чувствую скуку. С ним я просто хочу чувствовать этот легкий налёт волшебного сна. Оттого и представляю, будто мы с Фёдором не на диванчике на балконе, а у того самого костра. Такая фантазия сподвигает на откровения. Воображаемый воздух легче. Он не давит на меня. Я чувствую себя свободно. Наверное, только для этого я и создал эти чудесные места. Ради свободы. Во снах она никогда не ускользает. Почти никогда. Только в кошмарах. А мне они сняться редко. Любовь к свободе сильнее страха её утратить. В этом есть заслуга Фёдора. И осознание этого заставляет моё сердце приятно сжиматься. Я люблю Федину заботу. И сейчас она витает в воздухе… Забота пахнет ванилью. А свобода — воздухом после дождя. И ветром. Я глубоко вдыхаю. Представить эти ароматы просто.       Моя голова аккуратно ложится на хрупкое плечо Фёдора, я визуализирую огонь. Он колышется из стороны в сторону. Хворост наверняка щёлкает, но я не могу представить этот звук.       Рука Феди останавливается на моём плече. И я надеюсь, что это не моя фантазия… — Знаешь, я недавно задумался кое о чём, — туманно произношу я, желая вновь услышать заинтересованность в голосе Фёдора. О, я «выбиваю» из него этот тон уже сотый раз за вечер. — Меня не перестаёт поражать поток твоих мыслей. Начинай, — умиротворённо-влюбленный голос Феди удовлетворяет меня даже больше, чем чистый интерес. Я сильнее прижимаюсь к Фёдору, чувствуя вполне реальное тепло его тела на контрасте с вымышленным костром. — Я думал о нас, людях. И мы очень странные, — Федя проводит рукой по моим волосам. Я всё сильнее сомневаюсь в том, что это явь. И мыслями я ухожу всё дальше от темы, к которой подвожу. Всё больше тону в любви. И восхищении. Я отбрасываю себя в реальность резким выдохом. Мой тон немного меняется. — В большинстве своём выбираем себе одного человека, связываем себя с ним и видим эту физиономию лет сорок! Кто-то начинает ненавидеть эту морду всем сердцем, а кто-то видит прелесть в каждом вздохе. В каждой тупой привычке. Кто-то влюбляется каждый день снова. Это романтично, но, блин, так странно… Ну, мне этого чувство более чем понятно! Я в тебя каждый час заново влюбляюсь, — я неловко откашливаюсь. — Для меня это само собой разумеющееся. Что-то, что было и будет всегда. Но ведь это не может быть всегда. А если будет всегда, то будет, как я и сказал, странно… Вдруг я серьёзно всю жизнь буду смотреть на тебя глазами-сердечками? Мне нравится такая перспектива, но… Разве это не очень долго? Удивительно долго. Человек может любить удивительно долго. Меня это восхищает и напрягает. Не могу понять, почему. Наверное, это потому, что я считаю, будто эти люди не осознанно выбирают оставаться год за годом с этим человеком, а они себя заставляют. Но ведь часто это именно так. Кого-то останавливают общие дети, кого-то годы, проведенные в гармонии и любви, кого-то — надежда. Но ведь кто-то и искренне любит… И я восхищаюсь этими людьми. Правда. Но как им отличить искреннюю любовь от влюблённости в прошлое? — я слышу, что Федя готов начать мне разъяснять, но останавливаю его. — Нет, не отвечай. Теория и практика — разные вещи… Да и вопрос риторический. Так вот. Я боюсь однажды, через много лет, проснуться и понять, что мною любим лишь твой образ. И это будет таким предательством от меня!!! Я не хочу предавать тебя. Но ведь не будет ли бо́льшим предательством молчание?.. — Молчанием ты сильнее всего предашь себя, — легонько кивает Федя. Я поднимаю голову с его плеча, заглядываю в его фарфоровое лицо, что ничего не выражает. Это меня не ранит. Я только улыбаюсь. Представляю, как свет от огня лёг бы его бледную, несмотря на лёгкий загар, кожу. Я сжимаю его хрупкую руку. — Нет. Оставив тебя, я тоже предам себя, — сдавленно шепчу я. — Ты предашь лишь прошлого себя. А прошлое - это прошлое. Его не нужно любить и лелеять. Его надо отпустить. И не врать. Молчание ведь тоже ложь. Я часто говорю себе, что это не так, но суть не меняется. Я учусь честности. Ты же ей уже вполне обучен. Как мне кажется. Когда ты разлюбишь меня, ты сможешь сказать правду, — губы Феди трогает невесомая улыбка. Он сказал это снова. И снова мне кажется, что его ничуть не удручает такая перспектива. Он словно способен принять всё. Принять, не дрогнув. Мне не нравится такая его маска. Поэтому я касаюсь его лица. Тогда маска рассыпается. Он улыбается иначе. Мне нравится это. — Если тогда каждое мое слово будет правдой, это будет величайшей ложью. Я не знаю себя, когда речь заходит о… О всяком, — я хихикаю, смотря в бесконечно прекрасные глаза Фёдора. Кажется, в них можно разглядеть космос. — Узнаешь, — мягко произносит он, когда мы становимся ещё ближе. Я легонько щурюсь. — Ты будешь загоняться, если я сейчас поцелую тебя, или снова побудешь моим адвокатом? — отпустив руку Феди и коснувшись его плеча, тихо спрашиваю я. На его лице проскальзывает отвращение. Это не ранит меня. Я приму отказ. Я не обижусь. Но он не отказывает. — Тебя я оправдать всегда смогу. Даже если ты сотрёшь Землю в порошок… — признаётся он с горькой усмешкой. Это звучит как признание в любви. В глазах немного щиплет. — А себя? — глупый вопрос. Я знаю, что нет. — Не важно. Поцелуй меня, — я чувствую, что не должен этого делать. Чувствую, что Федя впечатает меня лицом в стену. А потом и себя. Нет. Себя первым. Но я тупица. — Хорошо.       Я легко касаюсь его губ. Чувствую, как подскакивает пульс Фёдора. Его рука зарывется в мои волосы. Он сам углубляет поцелуй. И через секунд десять, отпрянув, потерянно смотрит на меня. Протирает губы. И снова смотрит. — Ты не неправильный, Федь. С тобой всё в порядке, правда… — я неловко касаюсь его спины. — Ты только это… Не… — Фёдор с сожалением смотрит на меня. — Агх! Федя, не делай вид, будто я на тебя злюсь или виню тебя за то, что ты сначала согласился, а потом загнался! Потому что это не так! Я знал, что так будет, так что это и на моей совести. И вообще, это ты на себя злишься. Но своим взглядом приписываешь свои эмоции мне. Не надо. — Да, — медленно проговаривает он и, качнувшись, кладет голову мне на плечо. — Но мне всё равно жаль. Просто я чувствую два противоположных чувства. И… Это так мерзко ощущается. Наверное, так я могу понять тебя с твоими мыслями о свободе… Там ведь тоже много противоречий. Скажи, это так же ужасно? — Нет, — качаю головой я. — Будь это так, я бы упархал с крыши. Мне куда легче. — И хорошо. Я рад, — Федя тихо вздыхает. — Может, приобнимешь меня? — Если ты просишь.

***

      Со мной что-то не так. Нет. Со мной всё не так. И это отвратительно. С Колей… С Колей всё так. Но мы испытываем к друг другу одно и то же!!! Так почему для меня он правильный, а для себя я неправильный? Почему ему я могу найти оправдание, а себе нет? С хрена ли я вообще ищу всем оправдания?!       Да. Чехов был прав… Как всегда. Он воистину мудрец. Его «и это ты называешь здоровой самооценкой?» всегда актуально. Цитата, изменившая мир и объединившая поколения… Цитата, давшая мне понять то, как я влип. Влип в чувство вины, блядь! Тогда оно было за лишение Коли свободы. Теперь за то, что я его раню своим чувством вины за чувства. А... Погодите-ка... Антон же сказал, что то была вина за любовь. Чёрт. Теперь я чувствую вину за то, что чувствую вину за любовь и раню этим Николая... Пипец. Мне уже кажется, что дело не столько во внутренней гомофобии, сколько в моей скачущей самооценке. И нужно работать не только с излюбленным всем миром принятием себя, но и с реставрацией самооценки. М-да. Я точно влип. И вылезти из этого непросто. И… Сваливаться на Антона со своими бедами мне хочется всё меньше. С каждой новой встречей, с каждой перепиской, моё нытьё уменьшается и уменьшается. Мы всё больше говорим как друзья, приятели, кореши, а не вот это всё. И, думаю, это делает жизнь Чехова немного проще. Он и так по уши в чужих заботах. Я не хочу быть одной из них как минимум из уважения к нему, как максимум — из жалости. Антон заслуживает отдых. И простой человеческий разговор, в котором он сможет побыть не психологом, психиатром, родителем, учителем и спасателем, а простым собеседником. А лучше ему и вовсе отдохнуть. Я уже чувствую вину за то, что загружаю Чехова. И, блядь, как же я это ненавижу. Когда я перестану винить себя во всякой хрени в межличностных отношениях? Почему любое моё сближение с людьми ведет к этому? Когда я уже прекращу всю эту хрень не подавлением, а чем-то более здоровым? Да когда рак на горе свистнет!       А ведь Коля с Антоном купят костюмы раков и пойдут на горе свистеть ради меня… А заслуживаю ли я этого? Вряд ли.       Но, чёрт возьми, я умный, красивый, хороший собеседник, разбираюсь во многих вещах, интересный человек, заботливый иногда, внимательный… Во мне уйма достоинств, но все они меркнут, стоит мне только допустить небольшую ошибку, вызвать у кого-то хоть немного дорогого мне негативную эмоцию или представить, что вызываю её. Но моя реакция на свою мнимую ошибку как раз и ранит окружающих. Проще всего сейчас устроить качели и отдалиться ото всех. Это работает. Я знаю. Я делал это много раз. Проворачивал с одноклассниками, друзьями из музыкалки, бедолагами из интернета. С ребятами с актерского я и вовсе не сближался. И так всегда было хорошо. Спокойно. Я держал дистанцию с Чеховым, но моя благодарность всё испортила. Мы стали друзьями. А с Колей… С Колей качели были. Но я никогда не мог провернуть их с ним, не страдая сам, ведь… Да и так ясно. И теперь я вообще не смогу так с ним поступить. А с Антоном просто не выйдет. Он выдаст приговор в телеграме. Если я его заблокирую, то с другого аккаунта. И он попадёт в самую суть. Пытаться ебать мозги ему бессмысленно. Поэтому нужно ебать мозги себе. И думать. И искать информацию, которая может мне помочь привести себя в порядок. На отдых времени хватает, и на это хватит.       Всё! Я включаю продуктивность и ищу. Не найду — опять возьму себя в руки и пойду к Антону несмотря на свои загоны. Я в состоянии помочь себе. Я себя не разочарую.

***

      Спокойствие. Здоровый сон. Крепкие нервы. Мммм… Сладкая мечта судента-медика. Я думал, каникулы мне этого не даруют. Уж не после сговора всех моих друзей. Они меня утомили. Да… Но сейчас, кажется, всё наладилось. И мне нравится знать, что я приложил к этому руку. Я люблю, когда людям хорошо. Правда, есть ещё несколько приятелей, которых я вписал в список «спокойных и счастливых» карандашом. А то и ручкой-невидимкой… Но, во всяком случае, эту неделю я себе расчистил от решений чужих проблем. Раньше бы я так не смог, ей-Богу! И это я называю успешным успехом!!! Я завёл друзей, которые не пользуются мной!!! Юху! Да я предприниматель. Эх, ладно, на счастье сил не так много. Я зеваю, закидываясь чипсами и другой рукой лениво почёсывая Хину, что нагло развалилась на моей кровати. Бром же храпит на полу. Мои сладенькие пёсели! До выхода на улицу. На ней они бешеные. Зато любимые.       Такая идиллия невольно нагоняет на мысли о прошлом. К счастью, то не ностальгия. Невообразимо смотреть через розовые очки на мелкого себя. Я ж там совсем дураком был! Невообразимый идиот. Порой я думаю, что тогда тот придурок всё же грохнул себе, а мне просто вручили его воспоминания и внешность. Ну, это даже реалистичнее реальности. Хотя в таком случае моя эмпатия и синдром спасателя имеют неясное происхождение. Если я — это я, то всё хотя бы ясно как день. Даю время на подумать. Три… Два… Один… Бинго! Родители. Говорят, что у людей с синдромом спасателя было слишком мало внимания в детстве. Ну, я бы не сказал, что у меня именно так. Да, мне внимания немного не хватило, я люблю порой это гипербализировать, но это не главная причина. Да не круто всех под одну гребёнку грести, интернет-героигребуны. Просто я был родителем для родителей. Мне не хватило внимания, как ребёнку, но как человеку - вполне. Так вот. В треугольнике Карпмана роли сменяют друг друга, но одно у нас всегда оставалось неизменным. Я — это тот, кто должен всех успокоить, всех понять и принять. Всех спасти. Мама и папа меняли роли, будучи то жертвой, то преследователем… И я утешал то одну, то второго. Я всегда их разнимал, стоило им друг в друга вцепиться. Казалось, если не я, то никто не одумается. Я рано повзрослел. Но никогда этим не гордился. Впоследствии это стало проблемой. Сейчас — нет. Я уважаю себя и других, не слишком вмешиваюсь в их жизни, не слишком рушу свою. На этот период своей жизни я могу смотреть сквозь розовые очки, чтобы не видеть некоторых проблем. На прошлое же я ни за что так не посмотрю. Я вырос, хотя и тогда был «взрослым». Я вырос в другом плане. И я этим горжусь. Кто-то сказал бы, что, если бы ему предложили прожить жизнь заново, но абсолютно правильно, то он бы отказался. Я бы согласился. Я бы не тратил годы на спасение тех людей, не изнурял себя, не устроил себе жизненный урок в виде петли. Детство я бы не изменил. Стало бы хуже. Но подростковые годы уж точно.       Но пока что такой возможности нет, а я вполне рад тому, что имею. И это самое главное.