Из милосердия (ли?)

«Эй, Джонни, так когда пойдём в паб?» «Мне нужно ещё немного задержаться на материке. Вы можете сходить без меня :)». «Так неинтересно! Думаю, все согласны подождать; особенно если это займёт и правда немного». Немного, ага, всего-то до конца жизни. Джону так и не хватило смелости признаться, что теперь он вряд ли куда-нибудь с ними сходит — и, более того, вряд ли вернётся на остров. Разве что, может, попросить о переводе в лондонский центр… Но зачем? Неужели ты думаешь, Джон, что они станут приезжать к тебе, грузить в такси или на коляску и тащить в паб — а потом, среди ночи, везти обратно? Не настолько бесценна твоя компания; да и в центре вообще-то режим дня, кто отпустит тебя на ночь? Хотя Пьер вот приезжает, и помогает забраться в коляску, и катит в кофейню… Но Пьер — это другое, ему и признаться было легче: разрыв едва-едва установившейся связи не ударил бы так сильно, как потеря почти двадцати лет дружбы. Почти двадцать, с ума сойти! С одной стороны, такой срок даёт надежду, но с другой — Джону необъяснимо стыдно. Как будто… как будто он виноват, что оказался недостаточно везучим и всех подвёл; и друзья теперь будут злиться, что традиция нарушится. Поэтому Джон врёт — про срочные дела, про документы, с которыми надо разобраться, про мелочи, которые он почти уладил, да-да, уже вот-вот возьмёт билет на самолёт и… Понимает: вечно это продолжаться не может; и, кривясь, обещает себе, что завтра, что на следующей неделе, что в конце месяца — он точно, абсолютно точно признается. А пока пусть ещё немного продлится ощущение, что прошлая жизнь рухнула не окончательно и там, на острове, его ждут.

***

«Эй, Джонни, может, нам приехать и украсть тебя от твоих срочных дел?» «Да, давай уже, заканчивай! Ты же знаешь, мы страшные алкоголики, нам не терпится напиться!» «Если не справишься до конца недели, мы тебя из-под земли достанем!» Наверное, тут полагается рассмеяться и пообещать, что утром в понедельник он будет в Лондоне. Но Джон понимает: настолько наглая ложь — это уже перебор. Убеждается, что в галерее не осталось фотографий, которые он делал для Пьера, и, сглотнув, фотографируется снова. «Извините, я врал. Я уже четыре месяца нахожусь в реабилитационном центре и, скорее всего, останусь тут до конца жизни. Формально я, конечно, жив, но считаю себя скорее мёртвым; так что вычеркните меня из списка выживших и идите в паб всемером». И выходит из чата, сам себя вычёркивает из списка — потому что потока сочувствия и попыток ободрить он не выдержит. Молчаливого наблюдения за тем, как встречу планируют без него, — тем более.

***

В понедельник, после обеда, заглядывает санитар: — К вам пришли. Джон проверяет диалог с Пьером, но память пока не подводит: они не договаривались о встрече. Может, он решил сделать сюрприз? Это весьма кстати: не помешает развеять засевшую внутри горечь. Но у дверей центра его ждёт вовсе не Пьер. Они. Все семеро. С коляской. — Что, думал, мы засранцы, которые тебя бросят? — ядовито улыбается Вик, когда санитар, усадив на скамейку, уходит. А Гарри пожимает плечами: — Мы же сказали, что из-под земли достанем. Джон закусывает губу — до лопнувшей кожи, до крови, чтобы даже крошечная слезинка не посмела скользнуть по щеке. Предупреждает сипло: — Будете меня жалеть — убью. — Ага, разбежался! — фыркает Томас. — Моей жалости ты ни за что не дождёшься! Остальные кивают с ухмылками, мол, придумал тоже, тебя — и жалеть! А потом Чарльз и Ричард, подхватив в четыре руки, пересаживают в коляску, и — они идут в паб; конечно, не в любимый, но, уж наверное, и здесь найдётся что-нибудь приличное, чтобы отпраздновать: они живы. Все. Без исключения.