Из милосердия (ли?)

— Мог бы сразу сказать, что встречаешься с французом. — Ага, а то развёл драму: ах, я теперь безногий и безрукий, я никому не нужен, ходите в пабы без меня! Джон смеётся: вот за что он любит Вик — за жёсткие, местами даже жестокие реплики, которые не позволяют растечься соплёй. Но всё-таки поясняет: — Мы не встречаемся. Просто переписываемся и иногда пьём кофе. Мэри и Вик переглядываются с иронией: ага, мол, так мы и поверили. Как им объяснить, что — да, поведение Пьера, который машинально тянется везти коляску, предлагает кофе и едва ли задумываясь помогает там, где нужны две руки, а не одна, со стороны похоже на влюблённость. Вот только… В таких, как Джон, не влюбляются. Природа бережёт, заставляя подсознательно испытывать отвращение: разве от изуродованного человека могут родиться здоровые дети? То, что у них с Пьером в принципе не может быть детей, — второстепенно. — Нет, ну… Однажды он меня поцеловал, но это было из жалости, так что не считается. — И как ты это понял? — с пугающе ласковой интонацией спрашивает Мэри. — Он сам тебе сказал? — Некоторые вещи, — вздыхает Джон, — настолько очевидны, что их не надо проговаривать. Кто выберет влюбиться в абсолютно несамостоятельного инвалида? — Сказал человек, который демонстрировал, как скачет на одной ноге, — хмыкает Вик. Возразить нечего: вчера на общей прогулке они забрались в этот же парк, где сидят сегодня, и Джон, выбрав дорожку почище, похвастался успехами — стараясь не думать, как отвратительно жалко это выглядит со стороны. — Знаешь, как он смотрел, пока ты прыгал? О, Джон неплохо представляет: как на облезлую хромую собачку, которая умилительно хлопает гноящимися глазами. Вроде и помочь хочется — а вроде и отшатнуться и обойти по широкому кругу. Поэтому с губ рвётся: «Не надо, не говори!» Но Джон, сглотнув, молча качает головой. — С восхищением, не отравленным жалостью. С гордостью за тебя. С… о, ты не поверишь, но в его улыбке так и читалось: смотрите все, какой он классный, а ведь он, между прочим, мой! Скептическую усмешку не сдержать не удаётся; впрочем, Джон и не пытается. Спасибо, Вик, ты замечательная подруга, но — где твой яд, к чему эти фантазии? Пьер не мог так на меня смотреть; вот я на него… — Это бесполезно, — фыркает Мэри, — он всё будет отрицать. Даже то, что сам очевидно влюблён. Щёки вспыхивают аж до кончиков ушей. Джон, отведя взгляд, хрипло возражает: — Не буду. Я и правда влюбился. Но Пьеру об этом знать не стоит: решит ещё, что теперь чем-нибудь обязан. Священник, чтоб его; они же все альтруисты, да? — Позови его на свидание, — вдруг предлагает Вик. — Если он с тобой из жалости, то наверняка откажется, чтобы зря не обнадёживать. — А вот если не откажется… — подхватывает Мэри. Ни за что, никогда! …А с другой стороны — что он теряет? Лучше вырезать влюблённость сейчас, пока она не успела вырасти, и отказ Пьера станет в этом деле отличным ножом. И можно будет дальше общаться и пить кофе, не замирая, когда их пальцы соприкасаются на стаканчике, передаваемом из руки в руку. — Хорошо, — кивает Джон, — я позову. Вернусь с доказательствами, что у него ко мне только жалость. Вик ухмыляется: — А я ставлю на то, что жалости там вовсе нет. На что спорим? — На желание, — подумав, решает Джон. — Чтобы сейчас не ломать мозги над конкретикой. — Ставки приняты! — провозглашает Мэри. Они спрыгивают со скамейки, на которой сидели ужасающе неправильно: поставив ноги на сиденье и устроившись на спинке, — и Вик толкает кресло к выходу из парка. Время к ужину, пора возвращаться в центр. «Надо будет поговорить, — пишет Джон по пути. — Лучше вживую». «Мне тоже надо кое-что сказать», — немедленно отвечает Пьер. Что ж, вот и доказательства?

***

— Я собираюсь домой. Пьер, ожидавший у центра, гнул пальцы и хмурился — будто всю ночь репетировал речь, но от нервов вот-вот её забудет. Так что Джон предложил ему высказаться первым — и теперь пытается не кусать губы, потому что… Если Пьер собрался домой, ни к чему мешать, верно? Приглашение на свидание собьёт планы, и пусть Джон сделает его, чтобы убедиться в отказе, но Пьер-то об этом не знает и решит, что… Кое-кто невероятно эгоистичен — вот что он решит, да, Джон? Ни один человек в здравом уме не станет звать на свидание, узнав, что объект его чувств уезжает. Значит, надо придумать что-то другое. Жаль, что они больше не сходят за кофе. — Я понял, что… — Пьер в волнении расхаживает перед скамейкой, куда санитар усадил Джона, и если бы можно было поймать его за руку, прижать к себе… Но дело не только в отсутствии конечностей: это грубо — вот так лапать без согласия. — Да, я помню: я обещал, что не буду ничего доказывать; но я поцеловал тебя потому, что ты мне нравишься! Не потому, что мне тебя жалко. Не потому, что я считаю, что тебя никто, кроме меня, не полюбит. Просто, ну… Я ведь влюбился не из-за внешности. Мне понравилось общаться, и то, как ты угощал меня кофе… — Он садится рядом и прячет лицо в ладонях. — Если тебе станет легче — да, я не ожидал, что ты выглядишь так, и когда увидел фото… Я вздрогнул. Знаешь, принято считать, что с инвалидами надо общаться как-то по-особенному, и я подумал, что понятия не имею как. Но потом понял: это ведь всё ещё ты. Это с тобой я переписывался, это ты ждал фотографии купленного кофе, это ты… флиртовал со мной. — Кончики его ушей розовеют, и он торопливо прибавляет: — Или не флиртовал, мне просто показалось. В общем… почему наше общение должно измениться из-за того, что ты не можешь ходить? Да, я никогда не возил людей в коляске, но гугл сказал, это не так сложно, и я решил… Наверное, мне было проще, чем многим: я верю, что человек — это в первую очередь душа, и с твоей я познакомился раньше, чем с телом. — Протяжно вздохнув, Пьер смотрит на Джона и неуверенно улыбается: — И то, как ты медленно проговаривал слова… Я не очень хорошо воспринимаю реальный английский на слух и обычно распознаю одно слово из десяти. Но с тобой я понял всё. — У меня левая половина лица ещё не восстановилась, — хмыкает Джон. — Приходится тщательно артикулировать и… Ты, наверное, заметил, что кофе я пью либо с правой стороны, либо через трубочку, иначе… — Он морщится, потому что первое время, забываясь, обливался то водой, то чаем, будто младенец, и это доводило едва ли не сильнее, чем невозможность встать и пойти куда хочется. Например, в туалет, чтобы не просить санитара вытащить из-под кровати утку, подождать, пока он управится с делами, и засунуть её обратно. Джон отвлекается на эти мысли и эти слова, не позволяя себе задуматься об услышанном, не позволяя поверить, что Пьер и правда в него… влюбился? Просто из-за разговоров? И после фото не сбежал, не свернул общение, не отказался от идеи приехать — настолько, что взял и приехал?.. Но теперь-то он собирается уезжать. Наверное, посмотрел, как Джон пытается скакать на одной ноге, и понял, что ошибся с чувствами. В ответ на признание Пьер не вздыхает разочарованно, мол, а, ну понятно, а я-то думал, это ты такой вежливый и милосердный. Он касается шрама — всего лишь взглядом, но Джону кажется, что его пальцы скользят от лба до подбородка, поглаживая неправильно гладкую кожу. И говорит: — Всегда считал шрамы следами случившихся с людьми историй. Прекрасная, но порой ужасающе беспощадная жизнь оставила свой след, и если коснуться его — кажется, что ты погружаешь пальцы в реку времени. Это как музеи, но… ближе и реальнее. Джон почти, почти забывает, зачем они встретились; почти, почти готов постыдно взмолиться: коснись моего шрама, пожалуйста, коснись!.. Почти. Если он коснётся тебя, расставаться будет в разы больнее. — Ты сказал, что собираешься уезжать, — возможно, холоднее, чем нужно, напоминает он. Пьер часто кивает: — Собираюсь. Потому что мои чувства никуда не делись, и чтобы ты не считал, что это всё из жалости, мне лучше уехать. С тобой теперь друзья, которых ты знаешь гораздо дольше, а значит, поверить в их любовь тебе проще; а мы… Мы можем и дальше переписываться, если ты захочешь, благо там я не попытаюсь тебя поцеловать, — он криво, дёрнув уголком губ, улыбается. Выходит, заразы Мэри и Вик были правы. И если Джон правильно услышал и правильно понял, если Пьер собирается уехать исключительно для того, чтобы не мешать своей влюблённостью, значит, можно… …ничего не придумывать. — А… — Не дождавшись ответа, Пьер неловко откашливается и уточняет: — Ты вроде тоже что-то?.. — Пойдёшь со мной на свидание? — перебивает Джон. Затаивает дыхание, обмирая от ужаса, но Пьеру, кажется, страшнее: глаза у него круглые, ничего не понимающие, на лице так и читается «я услышал то, что услышал?». С минуту — долгую, бесконечную — они, двое испуганных влюблённых, разглядывают друг друга. — Я думал, ты скажешь, что возвращаешься в Англию, — наконец признаётся Пьер. Хмурится (сиди Джон поудобнее, он непременно потянулся бы разгладить его морщинку между бровей): — Прямо сейчас? — Как решишь. Это «да»? Или «нет»? Хотел бы отказаться — отказался сразу, а раз выбирает дату и время, значит, не против? Или спросил машинально и… Пьер зажмуривается, медленно вдыхает, медленно выдыхает — и шепчет: — Тогда я за коляской! …Ну вот, теперь у Вик есть желание. Джон прикусывает костяшку пальца, пряча не досаду — непозволительно широкую, слишком открытую улыбку. Так он будет улыбаться Пьеру. Остальным видеть необязательно.

***

Их свидание с виду ничем не отличается от обычных поездок за кофе — но взгляды, но улыбки, но прикосновения!.. Теперь, когда всё можно, Джон касается руки Пьера, крепко держащей кресло, — не в движении (страшно соскользнуть), но пока они стоят на светофорах. И когда Пьер передаёт ему стаканчик с кофе, он нарочно прихватывает его пальцы и долго, слишком долго не отпускает. Но Пьер улыбается, и Джон даже не думает себя притормозить. …Когда Пьер целует второй раз — решительнее, прихватывая нижнюю губу, — Джона прошивает мурашками насквозь, от макушки до кончиков пальцев ног, которых у него, конечно, нет, но… бывают же фантомные боли? Почему бы фантомным мурашкам не быть? Будто онемевшее тело возвращает себе чувствительность — и приятно, и больно так, что хочется плакать. Джон не плачет. Джон отвечает на поцелуй — медленно, давая Пьеру возможность отстраниться, если он понял, что целоваться с инвалидом всё-таки не хочет. Но Пьер, наоборот, одной рукой упирается в кресло, а второй — обнимает, прижимает к себе, придерживая за плечо горячими — так кажется — пальцами. И всё это — не разрывая поцелуя. Джон нерешительно приобнимает его за шею — и пытается вспомнить, когда в последний раз ему было так же, до пульсирующих щёк, тепло с кем-то обниматься. Не вспоминает, да и какая разница? Главное, что сейчас, с Пьером, всё именно так. Они не отрываются друг от друга целую вечность, второй поцелуй становится третьим, десятым, сотым; и от яркости этой близости, обрушившейся штормовой волной, у Джона кружится голова и заходится сердце. Потом Пьер осторожно, будто волнуясь, не надумает ли Джон чего лишнего, отстраняется. Уточняет, заправляя волосы за уши: — Тебе понравилось? — Очень, — признаётся Джон, думая, что в следующий раз хотел бы сам подхватить его прядь и аккуратно, бережно уложить за ухо. Пьер садится рядом, на скамейку, и поглаживает его бедро; и в этом жесте не чудится ни жалости, ни сочувствия, лишь «я хочу прикасаться к твоему телу». Не об этом ли ты, Джон, мечтал? «Об этом», — знает Джон. И жмурится, как не жмурился уже давно: затопленный удивительно светлым и невесомым счастьем.