Из милосердия (ли?)

Когда Пьер легонько целует в уголок губ, Джон кривится: — Только не притворяйся, что я тебе нравлюсь. — Я не… — теряется Пьер, но Джон продолжает — возможно, жёстче, чем следовало бы: — От отсутствия конечностей я страдаю больше, чем от отсутствия любви, так что не надо из милосердия… вот это всё. Пить кофе — хорошо; делать вид, что у нас может быть что-то кроме этих встреч, — напрасная трата времени и сил. Пьер, сглотнув, бесцветно соглашается: — Как скажешь. Они возвращаются в реабилитационный центр, и — Джон впервые не провожает Пьера взглядом, даже не прощается; и остаток дня лежит лицом в подушку, чувствуя… разочарование?.. Ну почему, почему Пьер — который вёл себя как с равным, не помогал, если Джон не просил, никак не напоминал об увечьях, — почему Пьер оказался приторным лицемером? Такие встречались среди волонтёров, заглядывающих в центр; и раньше Джон, бывало, высовывался из любопытства, но очень быстро устал от их фальшивых песен: «Ах, бедный, как тебе не повезло, вся жизнь под откос; но не волнуйся, ты всё ещё прекрасный, ведь главное не внешность, а душа!» Не будь лицо изуродовано ожогом, Джон посчитал бы, что взял обаянием: ни к чему скромничать, он неплохо знает свои сильные стороны. Но о каком обаянии может идти речь, если левая половина, несмотря на занятия, по-прежнему двигается хуже правой, и вместо улыбок получаются кривые ухмылки, а вместо оживлённых бесед — медленное, старательное проговаривание каждого слова, будто английский для него иностранный, — чтобы не зажёвывать слоги? «Главное — душа». И как, удалось достаточно чётко разглядеть её за ширмой раздавленного войной тела? Что самое ужасное, хоть и ожидаемое: Джону понравилось короткое прикосновение чужих губ, от которого кожа взорвалась мурашками. Господи, ну кому он врёт? Конечно, ему хочется быть любимым, хочется лежать в обнимку, хочется касаться чужого тела — и чтобы его касались в ответ. Но Джон видел себя в зеркало. Кто в здравом уме пожелает к нему прикоснуться — не из липкого любопытства, а чтобы приласкать? Может, в другой жизни, где чудом обошлось без ранений, они с Пьером были бы счастливы — по-настоящему, без отравляющей жалости друг к другу. Но не в этой.

***

Ночью Джон долго не может заснуть. Рука то и дело тянется к телефону — проверить, что написал Пьер, или убедиться, что он ничего не написал и вряд ли теперь напишет. Что страшнее, а? Джон не знает и потому, стиснув зубы, предпочитает оставаться в блаженном неведении — как оставался те несколько долгих секунд, когда очнулся от наркоза, но ещё не понял, что с телом что-то не так. Врач, конечно, предупредил, что ожоги слишком сильные и вдобавок началась гангрена, они сделают всё возможное, но может потребоваться ампутация. Джон, конечно, подписал согласие на все вмешательства, но был уверен: обойдётся. Не обошлось. Будто настало время платить — неужели ты, Джон Тэлбот, думал, что двадцать лет войны без серьёзных увечий никогда тебе не аукнутся?.. Джон трясёт головой: не смей вспоминать, не смей тонуть в жалости, ты тряпка — или всё же солдат, пусть и бывший? Сгоняет себя с кровати и, позволяя лишь короткие передышки, до самого утра тренируется в удерживании равновесия и прыжках на правой, наиболее сохранившейся ноге. Культя, конечно, ноет — зато сегодня он добирается от одной стены до другой, и это вдоль комнаты, а не поперёк! Под конец мышцы не выдерживают, и Джон заваливается на пол; и лежит, прислонившись к стене и широко улыбаясь. Даже если протезы не светят — ну, кое-что он может и без них. И то ли ещё будет! До кровати он добирается на коленях — наловчился передвигаться довольно споро, хотя со стороны, наверное, это кажется сценой из хоррора; завернувшись в одеяло, фантазирует, как мог бы выпросить костыль и примотать его к левому бедру или плечу — и постараться сделать так хотя бы пару шагов. И — выдохнув, заглядывает в телефон. «Вряд ли смогу тебе доказать, что мой поцелуй не был продиктован жалостью, так что и пытаться не стану. Но… я успел привыкнуть к нашим походам в кофейни, и если ты захочешь… может, продолжим?» Джон покусывает губу, пряча улыбку — не от посторонних глаз, от самого себя, сурового до мозга костей и вовсе не привязавшегося к Пьеру; ну разве что капельку, совсем чуть-чуть, ведь сложно не привязаться к тому, кто стал билетом во внешний мир. Всего лишь билетом, не больше. Правда, Джон? И отвечает: «Я хочу».