Дьявольская трель

***

      Знаете такое странное чувство, будто ты что-то потерял? Но ты ничего не терял. Такое чувство, будто ты что-то упустил? Но ты ничего не упускал. Чувство неполноценности? Но ты, вроде бы, совершенно целый человек.       Много чувств, смешанных воедино, образуют какое-то одно, странное чувство, от которого паршиво на душе. Хочется закрыть голову руками и прокричать о том как же ты хочешь умереть и как же ты сильно боишься смерти.       Ты не знаешь что делать дальше, твои руки больше не твои, а разум твой за пределами реальности. Как будто что-то иное вселилось в тебя, и показывает путь, который ты осуждаешь, но почему-то выбираешь его в качестве основного пути. И каждый вдох отдаёт болью в груди, заставляя панике захватить твоё тело окончательно. Вопросы тысячами летят в твою голову: «Что же я сделала не так?», «Во мне что-то не так?», «Я не такая, какой должна быть?». Тысячи сомнений пролетят в голове за одну секунду, и ты будешь думать, какую именно мысль выбрать чтобы понять, что ты испытываешь в данный момент: Грусть? Обиду? Вину? Гнев?       Это нечеловеческое чувство вцепилось будто с ногами и руками, не давая вздохнуть без больного скрипа где-то между рёбер, который всё болит и болит. Это ощущение, этот некий осадок, оставшийся на языке лишь послевкусием: всё это лишь напоминание о том, что совершенное действие всегда будет иметь последствия.       И сколько бы времени не прошло, ты всегда вспомнишь о том ужасном дне, который заразил все последующие дни свои ужасом, будто вирус, чума, оспа. Даже если ты встретил то, чего так опасался и даже смог принять это «что-то», то рано или поздно в голове рассеется туман из некого предвкушения, сменяясь всё тем же, невыносимо горьким, чувством.       И это чувство: сожаление. Сожаление, смешанное со страхом. Боязнь за то, чтобы стать такой же, какой ты и была в тот день, который изменил всё.       Но Катя не может не быть собой сейчас. Либо она станет собой, но по её мнению, умрёт. Либо она и дальше будет делать больно другим не из-за того, что чувства, испытываемые к ней, не взаимны, а из-за того, что она боится их испытывать в ответ.       Но она же испытала чувства в ответ. Или не испытала? Господи! Как же сложно… Почему нельзя просто перестать чувствовать? Просто вырвать из груди собственное сердце в надежде больше никогда не плакать и не думать. Пока Полина не появилась в её жалкой, когда-то чуть ли не исчезнувшей, жизни, всё было хорошо. Но и сейчас всё хорошо, просто. Эти чувства.       Чувства будто камень в глотке: царапали, застревали внутри и мешали до тех пор, пока не накапливалось достаточное количество слюны для того, чтобы смягчить боль, но не проглотить сам камень.       Пальцы всё еще влажные, слегка сморщенные от недавно совершенных с Полиной действий. Глубоко в груди таилась вина, страшная и огромная, затмевая собой всё остальное, но…       Катя на протяжении стольких лет вела себя так, как и желала: не позволяла себе чувств. И что же случилось?       Случилась Полина.       Красивая, добрая, отзывчивая, влюбчивая, желанная… Она как осьминог, гибкий и длинный, проникла внутрь неё, всасываясь щупальцами за самые жизненно важные органы, контролируя их жизнедеятельность: лёгкие, сердце, желудок и самое главное, мозг. Она словно Афродита подчинила себе, захватила в конечности своей сногсшибательной власти и красоты, не давая и шанса сбежать.       Катя испугалась этих щупалец, с силой оторвала их от себя и бросила куда-то в бездну, не зная, смогут ли эти конечности продолжать функционировать, или же они канут в лету.       Катя испугалась, но хотела ли она отвергать? Или же страх всё сделал за себя, не спросив у настоящего владельца разрешения. Импульсивные действия уже были совершены, поздно думать о том, почему они совершились и зачем.       Уже поздно.       Пианистка так и продолжала стоять перед окном, в одной юбке и бюстгальтере, наблюдая пустым взглядом, как солнце ушло за горизонт, лишая земли единственного важного компонента для существования всего живого — свет. Но на время. Люди смогут прождать до первых лучей солнца, при этом не умерев от холода.       Но кто-то не сможет.       Пока что ни одна слеза не украсила зеленые глаза, дрожащие где-то вне этого мира, изучающие возможные варианты течения собственной жизни, если бы в ней не появилась Полина.       Но она не представляет жизни без неё. Куда бы она не пошла, где бы она не оказалась, она не может представить, что рядом с ней не будет брюнетки, до одури прекрасной, освещающей и направляющей.       Рубашка наспех была надета обратно на хрупкие плечи, а тонкие пальцы еле как управились с пуговицами, которые вечно выскальзывали прямо под подушечек пальцев. Холодная вода, под которой Смирнова быстро сполоснула руки, а после и собственное лицо, жмуря глаза, пытаясь внушить себе, что всё произошедшее — лишь глупый сон.       Она сама не знает что чувствует. А что она должна чувствовать? Должна ли вообще чувствовать? Или полностью забыть о том, что она человек, нарушая биологическую и моральную собственную сущность? На миг Катю посетила мысль о том, что она не может противостоять эмоциям, что они постоянно были с ней, даже если она со всех сил внушала себе то, что она не умеет чувствовать. Да, осенний вальс, который она играла несколько лет помогал ей забыть о эмоциях, но в итоге она всё равно их испытывала, и ничего не зависело от неё самой.       Она всегда испытывала чувства, но отталкивала их до последнего, не в силах принять этого. Она боялась. Трусиха. Боялась чего? Полины? Боялась чувств Полины? Боялась своих чувств? Чего она, блядь, боится?       «Разберись уже в себе, Смирнова!» Думала про себя Катя, боковой стороной сжатой руки ударив по плиточной стене слева от себя «Соберись, твою мать. Разберись. Разберись.» Как заезженная пластинка вновь повторяла она себе и повторяла, скатываясь спиной вниз по поверхности сзади себя. Длинные пальцы зарылись по самые корни волос, а после потянули их на себя что есть силы. Зубы стиснулись от боли, а глаза зажмурились. В голове резко стало пусто, и это принесло пианистке облегчение лишь на коротки миг, то тех пор, пока она не вспомнила ощущения, точь-в-точь воспроизводившиеся в тот день.       Снег. Запах пота, крови и хвои, последний их которых навсегда впился под кожу тонкими ёлочными иглами, не отпуская обоняние ни на секунду. Страх, лопатой прорывший вход под ребра Смирновой был велик, даже больше, чем все остальные чувства вместе взятые. Губы потресканные, волосы намотаны на кулак настолько сильно, что казалось, еще чуть чуть и оторвутся не просто с корнями, а со скальпелем, отделяя его от кости черепа с противным, влажным звуком, который останется лишь звоном в ушах и бесконечной болью.       Забудь. Забудь. Забудь.       Разберись. Разберись. Разберись!       То ли всхлип, то ли хрип сорвался с губ Кати, побуждая сжать волосы еще сильнее. Рубашка прилипла к спине от пота, заставляя ощутить полную меру холода стены позади себя. Тошнота воротила разум из стороны в сторону, заставляя прижать одну ладонь к, сомкнутым в напряженную линию, губам.       Спина разодрана, боль, белые вспышки. Её тащат по снегу, украшивая его в красный цвет, полосками растянутыми на километр. Ноги уже потеряли свою чувствительность, синея в самых кончиках пальцев, а глаза уже не видели ничего, кроме размытых черных и красных пятен. Единственное, что она чувствовала следующие шесть часов это боль. Боль-боль-боль-боль. А потом она ничего не чувствовала.       Полу-крик полу-стон вырвался со рта Кати, тело которой резко метнулось в сторону раковины, не в силах сдерживать этот сгусток после воспоминаний в себе. Тяжелое дыхание, звуки рвоты и всхлипов — единственное, что заполняло маленькую ванную комнату. Ладони со всех сил сжимали края кафеля, сплёвывая горьки остатки во рту.       Когда это закончится? Когда? Когда? Никогда?       Дальше как в тумане. Горечь сменилась на ядерно-мятный вкус зубной пасты, но она не смогла избавить от этой некой косточки в носоглотке, которая будто застряла, мешая глотать. Вновь умытое ледяной водой лицо чуть привело разум в себя, но этого всё еще не достаточно. Глаза, цвета зеленого поля поднялись, смотря в зеркало, сужаясь от отвращения.       Её лицо бледное, синяки под глазами были едва фиолетовыми. Отёки пазух после плача с рвотой были отчетливо больше, а нос был забит, из-за чего воздух выходил из организма с слегка слышимым свистом. Тело сгорблено, а пальцы провели по щекам, вращая измученное лицо из одной стороны в другу, рассматривая все неровности и недостатки, которых было слишком много, чтобы сосчитать в точной число. Искусанные губы слегка кровоточили, но кровь тут же была слизана, смешивая металлический вкус во рту со вкусом пасты, кислоты и горечи.       Полина, как же ты могла полюбить вот это? Бесчувственное существо, из которого от чувств осталось только слово, произносимое тогда, когда она говорила заученные слова «Я никогда не буду чувствовать». Как Полина, самая жизнерадостная девушка, которую она знала, смогла полюбить её, навечно запутанную в себе блондинку с косой до лопаток, завязанную в черную, старую резинку. Как Полина, бурлящая от эмоций и любви, смогла полюбить её, девушку, которая словно клинок ножа, могла проткнуть, сделать больно, а по желанию и прокрутиться внутри плоти, делая еще хуже.       Как ты смогла полюбить меня? Полин? Как ты вообще смогла полюбить?       А я люблю? полюблю?..       Научи меня любить, Полин.       Клянусь, если бы любовь стала композицией, то была бы она дьявольской трелью. Такой же сложной и непонятной, и чтобы сыграть её надо учиться и учиться, терпеть неудачи и удачи, терпеть мозоли на пальцах и ноющие боли в мышцах. Терпеть раздражение и радость, которые ты разделяешь с самой игрой дьявольской трели. Сама пианистка не поймет скрипачку до конца, не поймет того, что она испытывала, когда играла это сложное произведение, но увидев однажды её игру один раз, она навсегда это запомнит.       Свист ветра, проходимый где-то над потолком, стал сильнее, сообщая о сильнейшей буре. Тело пианистки стояло в зале а изумрудно-темные глаза, вокруг которых белок стал чуть краснее, бросили взгляд прямо в окно, в котором не было видно ничего, кроме черного фона и быстро пролетающих белых хлопьев.       Звон телефона пробил слух, звуча той самой невыносимой дьявольской трелью. Хочется закрыть уши и никогда не слышать этого звона, но тело само двинулось к настольной телефонной трубке, снимая его с удержателя, натягивая за собой пружинистый проводок.       — «Да?» — Прозвучало короткое, холодное и отстраненное. Капли воды всё еще стекали по лицу, но в скоре вода в миг сменилась на пот, а зрачки расширились, метаясь от предмета к предмету. Спина напряглась. Ноги задрожали.       — «Мне не хватит её плоти. Я хочу больше. Больше. Больше.» — Ударил в ухо грубый, распиливающий все мозговые доли голос. Он вводил в страх, заставлял подавить желание упасть на колени, молить о пощаде, хотя никакой таковой угрозы в реальной жизни и не было.       Это говорил не человек, нет. Это было нечто иное.       Громкий писк после зазвучал в голове Смирновой, разбавленный голосами, которые громко шептали в ухо одно и то же       — «Больше. Больше. Больше. Бо…» — И голоса заткнулись, как только рука со всей силы вбила телефонную трубку обратно на место. Тихий звук чего-то треснувшего вмиг влетел в ухо и также быстро вылетел, отставляя в голове всё тот же писк, страх и голоса, которые заткнулись в жизни, но не затыкались в голове.       Больше. Больше. Больше.       Лёгкие бьет задыхание, отбрасывая в нокаут без шанса на реабилитацию. Смерть, которой она так старательно избегала, как всегда не оставила ей не шанса.       Это был её недо-убийца, да? Тот самый, который оставил её в странном гараже на сутки? Это был мужчина или нечто иное? Существо? Животное. Катя помнит тело, руки и лицо, размытое в темноте, но больше всего она запомнила глаза. Нет, это были не человеческие глаза. Это были глаза дикого и голодного животного.       Звук открытия дверного замка прервал мысли, заставил унести тело в сторону комнаты, лишь бы не показать матери собственную слабость. Как же давно Катя не испытывала страха, находясь в комнате, будучи укрытой тряпочным одеялом, в надежде обезопасить себя хоть на секунду.       Смирнова так и не поспала. Жуткий голос преследовал её до самого утра, а мысли о Полине вообще не давали никого шанса на нормальный сон.       Как она? Добралась ли до дома? Всё ли у неё в порядке? Спит ли она сейчас или плачет в подушку горькими слезами из-за разбитого, Катей, сердца? А что будет делать Смирнова, когда увидит её в школе? Промолчит? Убежит? Или скажет всё как есть? Но что говорить? Что она не знает ничего и всё еще разбирается в себе? Почему любить это так тяжело, нет, полюбить легко, а вот именно любить — задача не из легких. По крайней мере так пианистка думала. Она то кроме матери своей никого и не любила.       Антон? Антона не любила. Полюбила бы, если не лежала в гараже сутки-двое, если бы он поддержал, искал её, звонил, писал.       Но его и след простыл.       После унижений со стороны Кати этого следовало ожидать. Катя сама виновата.       А Ромка? Друг ей. Иногда приходят письма, что он уже на втором курсе в местом колледже, ушел после девятого и сразу на лесное дело. Хочет встретиться, но всё, что может сделать Катя — положить письмо в остальную стопку и с громким цыканием попросить маму поменять почтовый адрес, хотя знает, что просит это не в серьез и что редкие письма от того самого старого знакомого иногда, но радуют. В одном из писем он писал, что Бяша учится на сварочное дело в соседнем городе, в часе езды, и что раз в месяц они видятся, и у него всё хорошо.       Хочет ли Катя когда-нибудь встретиться с ними? Да. Определенно. Узнать, как дела в жизни, а не в письме, которое она писала один раз с просьбой не писать, на что получила письмо, с большое и жирное, на весь лист, исчерканное черной гелевой ручкой «НЕТ». Конечно, Катя ответила ему всем известным юмористическим продолжением, сообщая ему в письме, чей это ответ, таким же большим, жирным и размазанным почерком.       Воспоминания об этом вызывали слабую, но улыбку, и даже вспоминая всё происходящее, ощущая огромную пропасть у себя в груди после собственного поступка по отношению к Полине и после страшного голоса в трубке, Катя всё равно позволяет себе эту маленькую, дурацкую улыбку, когда достает письмо из почтового ящика в подъезде, держит в руке плотный конверт с ФИО Ромы, несколькими печатями и марками. Пальцы поспешно открывали конверт, а ноги быстро перебирали ступеньки к низу на выход, но остановились прямо под желтой подъездной лампой, чтобы просветить листок хоть каким-то светом. Глаза щипало от отсутствия сна, но взгляд максимально попытался сфокусироваться на неаккуратном почерке друга.

      Катя, привет, как ты? Знаю, что ты не ответишь, потому-что ты упрямая Смирнова которая никогда не воспримет меня в серьез, но тем не менее. Короче, приходи в это воскресенье ко мне, ну ты знаешь, там уже каникулы будут и снег типа Новый год всё такое. Я позвал пару корешей, хочу тебя тоже, ну а вдруг сможешь? Ну пожалуйста. Как бы это ублюдски не звучало но я соскучился. И если ты прямо сейчас цокнула то обязательно должна прийти, или я обижусь и реально больше не напишу, а то ты вообще мне не отвечаешь. За эти дни произошло много всего, да, последний раз я писал в августе, и мне было бы интересно узнать, что у тебя там происходит. Мы ведь даже в одном городе как никак, странно, что не пересекались. Я всё еще удивлен что ты не ушла в колледж, такой шанс был, дома обучалась всё-таки! Но нет, наша восемнадцати летняя малышка пошла в школу. И как там?

И да, дай уже свой домашний номер, а то общаемся письмами как в восемнадцатом веке                   Рома.       Лицо скривилось в отвращении, но задорный взгляд и аккуратно сложенное и положенное в портфель письмо говорили об обратном. Нос слегка сморщился, и мимолетная радость тут же пропала, стоило вспомнить о том, что её так беспокоило. Руки в кожаных перчатках сжали лямки портфеля, а легкое черное пальто не спасало от резкого холода. Вокруг было куча сугробов, настолько больших, что казалось, скоро не будет видно ничего вокруг. Единственная дорога — хорошо расчищенная и хорошо затоптанная другими тропинка, которая вела от подъезда до самой школы, и до самой школы еще следовало дойти. Вокруг было темно, казалось, что на дворе ночь, но было только раннее утро. Щеки уже слегка зарумянились от мороза, а ноги плелись в сторону учреждения.       Катя вообще никуда и ничего не хотела. Не хотела идти в этой давно затухшее гноем и чем-то мертвым место, учить вечные текста о законах и закономерностях мира, общества и его мнения. Ей плевать было на все стереотипные установки, правила и нормы. Прямо сейчас ноги со всех сил плелись именно в школу, а не в сугроб, чтобы застрять там, отмёрзнуть и дать смерти забрать обмякшее и бедное тело в свои крепкие, но мягкие объятия. Образ Полины в голове будто вентилятор на пучу летающей пыли — раздул все мысли, оставляя только себя, красивую брюнетку с голубыми глазами.       Губы сомкнулись, глаза сморгнули едва наступившую влагу, которую Катя вовсе и не заметила. Свет школьных окон словно канатом тянул к себе, насильно, хотя Смирнова отвечала за свои действия, но почему-то было ощущение, что нечто иное тянуло её к старому зданию четырёхэтажной школы. Последний глубокий вздох, взгляд на вечную толкучку и затоптанное грязно-черным снегом крыльцо, а после торчок входной двери, сдача пальто вахтёрше и выроненный из рук портфель прямо на влажный, мокрый от снега, пол. Глаза сузились в неверии, тело бросилось к доске школьных объявлений, в надежде, что пианистке просто показалось. Не показалось.

Пропала девушка. Полина Морозова. 17 Лет. На вид девушка слегка худощавого телосложения, в последний раз видели её в школьной форме, тёмно-синей куртке, без шапки. Глаза голубые, по словам очевидцев была в местом магазине на улице Третьяковской, откуда вскоре ушла, так и не вернувшись домой. При себе имела футляр от скрипки, кошелёк, документы подтверждения личности. Просьба, если вы увидите один из перечисленных предметов на улице или человека, подходящего на описание, сообщить в администрацию школы или позвонить в розыск, набрав номер милиции в любом из доступных телефонов или телефонных будок.

С уважением, администрация города.

      — «Прошу! Господи! Пожалуйста! Найдите мою Поленьку! Мою доченьку!» — Раздавалось громкое женское рыдание среди гулов и шепотков толпы, собравшейся вокруг стенда — «Где же?! Бог милостивый, верните её домой! Мою девочку!»       Этот плачь Смирнова никогда не забудет. Крики, настолько отчаянные, настолько громкие и разрывающие сердце, что любой в помещении смотрел на женщину с глубоким сожалением и скорбью. Её лицо было красным, опухшим от слёз. Бедная мать пропавшей девочки скорее всего не смыкала глаз, ожидая, пока её дочь вернется в домашнюю квартиру, в тепло и уют, чтобы согреть ребенка, дать ему носков и грелку, отправить в кровать и смотреть в щель двери за спокойным сном своего чада. Руки несчастной матери тряслись, будто в треморе, а с губ, сморщенных временем, срывались хриплые мольбы, вздохи, и усталые выдохи, в попытке утихомирить болящую от криков глотку, разодранную за это время. Её руки сжимали руки директрисы, которая сочувственно шептала ей что-то спокойным тоном, успокаивая и подбадривая, что казалось непостижимой задачей.       Сама Катя забылась и потерялась в толпе, погрузилась в себя, приходя в неописуемый шок. В голове как по щелчку пальцев исчезли все мысли, оставляя только одну.       Полина пропала.       Спина затряслась, как и всё тело. Ладони сжали корни волос и потянули на себя, в попытки вернуть контроль над собой, но только сделали хуже. Ноги стали ватными, непослушными, будто чужого хозяина. Нервная улыбка всплыла на лице, но так же быстро исчезла.       Полина пропала. Пропала-пропала-пропала        «Бедная девушка», «Сочувствую её матери.», «Поскорее бы нашли, надеюсь, с ней всё в порядке.»       Голоса в толпе смешивались воедино, забивая итак большой засор в голове Смирновой еще больше, которая в свою очередь всё еще не может поверить в происходящее, замерев в ожидании истины.       — «Это та, которая странная? Ну с десятого класса. Мне говорили, что она ненормальная и сумасшедшая, как и её мамка, вон, орёт как психичка.» — Едва слышимый голос раздался среди школьников, и этого невесомого шепота, которой был сказан с надеждой на незаметность, хватило, чтобы вывести зеленоглазую из себя. Тело задрожало теперь от злости, рвануло неаккуратно и резко в сторону стервозного голоса, хозяйка которого лишь испуганно шагнула назад, но от гнева Смирновой ей не уйти, нет. Руки вжали бедную девчушку, класса примерно девятого, в стену, до которой еще надо было и дойти. В голове одно: желание убить, сделать так, чтобы вместо фото Полины на том объявлении висело фото этой девочки.       — «Будь аккуратнее, произнося слова своим длинным, повидавшим много дряни, языком, иначе объявление о твоей пропаже будет висеть рядом с тем. " - Одна рука медленно поднялась, положив длинные пальцы на тонкую чужую шею, венка на которой уже выпирала, и если приглядеться, дергалась в такт сердцебиения — «И поверь, тебя никто не будет искать, оплакивать и вспоминать. Даже твоя мать.» — Брови свелись в одну нахмуренную, от гнева, линию, и такая же пульсирующая венка выпирала теперь на лбу Кати, проливая синюю кровь Только девушка открыла рот, чтобы позвать на помощь, как пианистка отпустила девчонку, брезгливо отряхивая руки об собственную одежду. Взгляд оценивающе проскользнул по сплетнице снизу вверх, останавливаясь на испуганном лице, а после пелена гнева спала, и Катя вмиг потеряла интерес, уходя в сторону, где лежит её уроненный портфель.       Где-то на фоне раздавалось всё то же рыдание женщины, но Смирнова уже не слышала, уходя в сторону выхода из школы, как-то торопливо и небрежно, чуть ли не спотыкаясь. Внутри всё еще была странная, неприятная пустота, но с каждой секундой осознание всё больше и больше давила в рёбра своим весом, не оставляя и шанса на спокойное дыхание.       Собственное сердце будто хомяк в колесе, быстро сокращалось, угрожая разбить кости, разорвать мышцы и растянуть кожу до неузнаваемости. Плевать на пальто, плевать на мать, которая всё это время лишь наблюдала, оценивающим взглядом без капли ласки. Плевать на ту девчонку, которая убежала плакаться о поступке Кати в плечо своего классного руководителя. Плевать на сугробы, на солнце, едва начавшее выглядывать из-за горизонта. Плевать на стиснутые зубы, которые еще чуть-чуть, и раскрошатся в мелкую пыльцу. Плевать на всё. Плевать!       — «Катя!» — непонятно чей голос звал её будто сквозь водную пелену, будто сквозь громкий однотонный писк в ушах пытался добраться до нужной доли мозга, но ударялся только о некую пленку, построенную вокруг себя самой девушкой.       Пианистка побежала. Со всех сил. Ноги дрожали, хотелось отрезать их от своего тела чтобы не мучаться и не чувствовать их на себе, как лишний груз, но они будто сами понесли дрожащее тело Кати в сторону развилки, к дому Полины и к собственному.       Катя будто слышала крики Полины, будто чувствовала её боль, будто ощущала, как она умирает.       Но Катя просто вспомнила себя, и если к себе жалости не осталось, то ставя Полину вместо себя Смирнова пыталась не сойти с ума. Катя тогда заслужила такой участи. А Полина не заслужила.       Объявления о пропаже Смирновой также висели на всех досках и остановках, но Смирнова — не Полина. Полина ни в чем не виновата.       Это Катя виновата.       И осознание окончательно настигло девушку, которая резко остановилась, дыша быстро и рвано, опуская помутневший взгляд на тропинку, а после на рядом расположенный лес, птицы в котором громко хлопали крыльями, улетая куда-подальше. От этой кучи деревьев веяло чем-то тёмным, скользким и страшным. Просто смотреть на темноту меж веток было страшно, и спина юной пианистки в миг покрывалась мурашками от нахлынувших воспоминаний, связанных с лесом.       С того дня она никогда не приближалась к этим хвойным веткам, покрытых снегом и льдом, махающих огромными, длинными руками. Они были колючими, и при каждом попадании в поле зрение Кати они кололи её в самую душу, в самое сердце огромными шипами страха и отчаянья. Большие сугробы слегка закрывали вид на начало всех деревьев, от чего было более не по себе. Она боялась. Она ужасно бояалась.       И Катя шагнула в снег, в сторону леса. Сначала сделала один шаг, потом второй, а после рваный третий и четвёртый. Понеслась в сторону леса, побежала к её Полине. Она была уверена, нет, она звала, что Морозова в опасности, что ей нужна её помощь, хотя-бы чья-то помощь. Телом управлял лишь страх, адреналин и что-то еще, какое-то неизведанное ранее чувство взяло под контроль мысли и действия. Это было волнение? Любовь? Сожаление? А может, всё сразу?       Но захочет ли скрипачка видеть Смирнову после того, как та поступила с ней?       Шаг замедлился, лишь на секунду, а после вновь стал быстрее, не теряя ни секунды. Снег был тяжелым препятствием, заставляя мышцы невольно ныть и болеть тупой болью, но ей было плевать. Не хочет видеть? Боишься, Смирнова? Хватит, блядь, бояться! Пойди навстречу, выхвати Полину с рук смерти, выхвати, а после…       Крепкая хватка на плече остановила тело пианистки, но та попыталась вырваться, даже не смотря на ударивший в нос запах родных, дорогих духов. Глаза заслезились, а ноги со всех сил толкались, хотя сил было мало, и это больше походило на какие-то судороги.       — «Отпусти! Отпусти, прошу! Я должна! Я…» — тело развернули к себе, а после прижали лицом в мех норковой шубы, холодной, покрытой мелкими снежинками. Хриплые возгласы Кати распугали оставшихся птиц и ворона, который звонко закаркал, разбавляя мертвую, лесную тишину, до которого осталось лишь пару метров.       — «Успокойся, Катя, сейчас же прийди в себя. Хочешь подохнуть?» — Голос матери резал острым клинком, огромными и рваными ранами на весь размер грудной клетки, которая быстро вздымалась, даже как-то судорожно. Руки в кожаных перчатках прижимали родную дочь к себе, с неким страхом и даже заботой, которую она так редко ощущала.       — «Отпусти! Мам! Отпусти. Кх» — На последних словах горло было настолько пересохшим, что произносить речь стало невозможной задачей, так как легкие разорвались в кашле в попытке почесать плоть в районе носоглотки. Тело повисло мертвым грузом на теле Лилии и дрожало от холода, и только сейчас Смирнова заметила, какими обжигающими были объятия с матерью, и насколько окаменели её ноги в одних колготках, пропитанных снегом и грязью. На плечи легло пальто, которое, видимо, и принесла женщина. В её взгляде было волнение, страх и злость, но тут же выступила забота. Как же давно она не ощущала матери. Мамы.       Катя обернулась, лишь на секунду в сторону леса, но сил думать не было. Не было сил не на что. Все события так резко атаковали пианистку со всех сторон, что мозг и здравый ум был выжит до самой корочки. Ноги по неволе поддались к направлению, к которому её потащили, чуть ли не неся на себя. Глаза красные, опухшие, пустые, кажется, будто стеклянные, постепенно закрывались. У Смирновой не хватило сил даже на то, что-бы просто держать глаза открытыми. Слабачка. Трусиха.       Но сознание уже ускользнуло, как мыло с масляных рук.       Полина. Полина. Полина.

Грязь под ногтями, ресницы задрожат

Где твоё тело? Где спрятан любви клад?

Судьбу я не могу принять, хочу обнять

Сжать, стиснуть, никогда не отпускать.