Дьявольская трель

             Полина не знает что ей делать. Больно. Было так больно. Мамочка, как же больно.       Больно-о-о-о-о…       В голове прозвучал измученный вой, а на деле обессиленный выдох о помощи, который должен был походить на слова, но походил максимум на хрип и всхлип, смешанное во что-то единое. Тело было онемевшим, настолько, что каменным, настолько, что хотелось отсечь голову собственную, существуя без тела. Хотелось умереть, изнывающее крича и стены ногтями царапая, пальцы в кровь стирая и плача тихо, незаметно. Но и в то же время хотелось жить. Настолько Полина боялась всепоглощающей пустоты, что дыхание замирало, а адреналин в крови резко вскакивал под желанием подорваться со снега и убежать так далеко, чтобы ни одна поисковая организация, вместе с вертолётами, не смогла найти её замершее, твёрдое тело, спрятанное в сугробе. Чтобы никто не смог найти её.       Чтобы оно не смогло найти её.       Измученное дыхание громко било по собственным ушам. Кровью был измазан весь затылок, шея, щеки и рот. Рот вообще как будто вместо слюны стал кровь выделять, окрашивая десна и зубы, и открой скрипачка рот, была бы похожей на сытого и довольного вампира. Лучше она была бы вампиром, чем человеком, которого прямо сейчас тащат в лес за, уже растрепанные, длинные черные волосы. Лучше бы она была животным, чем человеком, которого небрежно волокут за собой, словно грязную тряпку, которой только что помыли полы во всех помещениях города, выкинули на помойку, дали испачканной ткани затвердеть, а после бездомный, найдя находку, понёс за собой.       Но руки были нечеловеческие. Это был не человек, нет, это было животное. Ужасное, вонючее, мерзкое, пахнущее собаками и слюнями, пахнущее гнилью и невкусным морозом, не тем морозом, который ты всеми легкими вдыхаешь когда выходишь на улицу первого декабря, а тем, который исходит в лицо прямо из заполненного, всяким испорченным мясом и прочей сомнительной продукцией, морозильника. Запах абсолютно такой же. Неприятный — мягко сказано.       Рвать тянуло от такого, насколько это было ужасно. Она чувствовала эти грязные лапы на своем теле, голове, волосах. Она ощущала каждой клеточкой своего жалкого существования то, как запах гнили проникает ей под кожу и казалось, остается там навсегда, вытесняя запах черники, мяты и…       И хвои.       Катя.       Резко она телом оказалась не здесь, среди хвойных макушек сосен, а там, в квартире Катьки. На губах всё еще были нежные фантомные касания губ пианистки, которые с лаской, лишь бы не спугнуть, целовали. Аккуратно. Нежно. Чувственно. Влюбленно.       Влюбленно?..       Катя не любит её. Не любит.       И весь красочный образ, созданный в, едва находящимся в сознании, разуме, тут же рассеялся, сменяясь суровой реальностью. Она сейчас в лесу. Одна. Её тело волокут уже непонятно сколько времени, по ощущениям час или даже два, ведь измученный событиями мозг уже давно сбился с счета. Тело замерзло. Было холодно. Ноги двумя нитками плелись вслед за телом, без сил, едва чувствительные, а от щиколотки уже бесчувственные, не ощущающие шершавую поверхность снега.       Позвонки расцарапаны, одежда в некоторых местах порвана. Шапка давно зацепилась за какой нибудь пень, оставаясь среди деревьев, одиноко, с надеждой на то, что найдут след, найдут Полину и спасут. Но найдут ли? Спасут ли?       Вряд-ли       Полина чувствовала себя монетой, потерянной школьником, которую невзначай уронили, но не подняли, а дали круглому металлу укатиться по сырому асфальту, прямо к пустым щелям канализации, на краю которой монетка и остановилась, чуть ли не сваливаясь в бесконечный поток дождя. Но нет, её в покое не оставили, а дали случайному прохожему не со зла столкнуть её в поток грязной воды, в которой она сначала медленно увязала, а после на самое дно приземлилась, сверкая серебренным блеском сквозь толщу прозрачной жидкости. И может быть её найдут уже летом, когда воды не будет, когда меж пустых полосок будет видно лишь что-то отражающее свет солнца, но к тому времени монетка уже заржавеет и, возможно, вообще перестанет сиять. Она будет просто существовать, лежать на дне этого места, пока не срастётся в бетоном, грязью и землей. Вот какая у Полины будет судьба.       А её всё тащат и тащат, всё тащат и тащат. Так долго, что казалось, скоро солнце выглянет из-за макушек, но ничего не было. Лишь черное небо с белым, танцующем в безумном хаусе, снегом, который скоро своим видом звезды не то что заменит, а заставит забыть о их существовании, показывая только себя. Настолько Морозова привыкла к этим быстро пролетающим белым кристалликам, что если сейчас в небе появятся звезды, она лишь подумает о том, что это время остановилось, и вместо звезд в небе застыли снежинки, отражая свет еле помутневшей луны.       Резко громкий и топающий шаг над головой прекратился, а тело наконец перестали тащить, отдавая его в объятия пушистого и снежного снега. Морозова проморгала, но смотреть страшно было. Настолько страшно, что зажмурилась, попыталась ноги подогнуть, но те были прочно связаны веревкой. Тело дернулось, наверное от холода, который она перестала чувствовать еще час назад. — Полина. Полиночка. Лисичка наша. — начал звать её низкий голос, который слегка двоился, будто под кино-эффектом. — Мы так ждали тебя, ну же, вставай       Чья-то когтистая лапа протянулась к ней навстречу, раскрывая меховую, животную ладонь. Два ярких глаза белого света светили в темноте, слепили собственные глаза, вселялись в самую кромку мозга, вонзались под кожу. Стоило Полине посмотреть в глаза этого нечто, как тело начало двигаться само по себе, будто ей кто-то стал управлять. Ноги попытались подняться, но она их даже не чувствовала, мать твою, она даже не знала, как они стали двигаться. Будто её конечности как у кукол в театре привязали веревками, и через палочки стали управлять её безвольным и бессильным телом, играя с ним так, как захотят.       Но встать не получилось. Получилось лишь поболтать ногами, сжать зубы от боли в попытке остановить движения, но это было будто не в её силах. Веревка мешала желаемому животному действием, поэтому среди тьмы высунулась морда медведя, с искаженными человеческими чертами, которая зубами, тоже как у человека, раскусила веревку, освобождая ноги, но скрипачка этого даже не почувствовала. Лишь увидела, еле как, но разглядела.       — Пошли, Полиночка, пошли за мной, не противься — Спокойно-приказывающим тоном прорычало ей что-то, уходя сквозь хвойные кусты, разворачиваясь меховой спиной к лицу Полины, из-за чего та лишь задохнулась в попытке переварить то, что происходит. Тело стало бить мелкой дрожью от панического страха.       — Это сон? Это сон. Сон. — сама себе шепчет Полина, словно сумасшедшая, но тут же её ноги с помощью потусторонней силы поднимают дубовое тело, таща его вслед за существом. Лишь оглядевшись, она понимает, что сзади неё идет куча различных то ли животных, то ли людей. Будто на человеческое тело натянули шкуру животных, пришили к коже лица куски меха, уши, глаза и нос, в результате получая страшных и жутких существ. Это были уроды в чистом виде. Уродливо пришитые части тела вселяли в Полину страх, волны мурашек и шок, дрожащий словно мяч в раскрытых глазах. Туда-сюда, туда-сюда.       Тело идет, само по себе, топчет измученными ногами по снегу, чуть ли не падая, качаясь из стороны в сторону, будто хлипкий ствол дерева под сильнейшим ветром. Толпа теней сгущалась позади, и Полина ощущала их голодные, зверские взгляды. Она чувствовала едва ощутимый запах животной слюны, стекающий вниз по их человечно-животным подбородкам, замерзая, превращая шерсть в куски замершего льда, сосульками болтающимися по мере движения. Их громкое, местами хрюкающее дыхание, скрипачка чувствовала собственным затылком. Она не видя видела, как пар выходит из пасти каждого, кто громко выпускает воздух из легких сзади неё, смотря на Морозову, как на добычу, как на ужин. Как на еду.       Полина — еда.       Ветки ёлок царапали по телу, оставляли ссадины по всему лицу, обжигая, приводя в чувства своими хлесткими ударами. Плечи дрожат, словно кленовый лист, последний упавший на остывшую землю, покрытую инеем и желтой от мороза травой. Зубы сжаты, а если разжаты, то стучат так громко друг о друга, что кажется, стучат не зубы, а молоток, прямо по вискам, напоминая, что Полина всё еще жива. Не умерла.       Так чувствовала себя Катя? Катя испытывала такую же безнадежность? Такую же отчаянность? Такую же… Резкую пустоту? Резкое смирение?       Полина не помнит в какой именно момент резко смирилась с тем, что её окружают уроды-нелюди. Как быстро она привыкла к их взглядам, и как быстро приняла всё вокруг происходящее. Её мозг был настолько изнеможен, что готов принять что угодно, лишь бы не нагружаться и не думать, не размышлять и не вспоминать. Ногами резко перестало что-то управлять, но Морозова не помнит, с какого именно момента она сама стала передвигать конечностями, уходя от устрашающих тел позади себя.       — Лисичка. Не могу дождаться. Наконец-то наша лисичка пришла. — Слышала девушка неразборчивые попытки говорить ртом, с пришитой пастью волка, от одного из уродов, который шел быстрее всех, нетерпеливо махая своим хвостом, покрытым снежными сосульками. Глаза цвета моря потемнели до цвета марианской впадины, глядя вперед не своим взглядом, а взглядом измученным, побитым и полу-спящим.       Резко животное спереди остановилось, быстро обернулось, но оставалось в тени зловещих и нависших веток. Теплая лапа с пришитыми человеческими пальцами приблизилась к лицу Полины, концами коготков касаясь щек и лба, как-бы поглаживая в попытке успокоить, но от данного жеста захотелось лишь истерически завыть.       — Лисичка устала, ничего, отдохни, идти еще долго, мы поможем. — произнес низкий голос, а после пришитая кожа ладони к лапе что есть силы вжалась в лицо Морозовой, и это было настолько неожиданно, что тело покачнулось назад, но животные сзади тут же подхватили девушку, удерживая, не давая вожаку убрать лапу с её лица.       Боль, сильнейшая, будто молния, пронзила каждую клеточку сознания, каждую частичку тела, каждую часть её жалкого существования. Боль была сильнее чего угодно, такой огромной, будто миллиард иголок резко вонзили во всё тело, с расстоянием меньше чем в миллиметр, вонзаясь так глубоко, как только можно было, прокручиваясь внутри холодной плоти, тут же нагревая её до сотни градусов, обжигая, привариваясь внутри, чтобы стать частью тела. От сильнейшей боли в глазах была только яркая вспышка, бесконечно сжигая сетчатку, прижигая её к глазнице без шанса на восстановление. В ушах стоял писк, громкий, нескончаемый, бьющий по всему нутру. Нечеловеческий крик вырвался из горла лишь спустя пару хрипов неожиданности от новых ощущений. Этот животный выкрик, длиной в несколько секунд, длился по ощущениям, целую бесконечность, разгоняя только уснувших птиц с веток различных деревьев, которые с громкими хлопками крыльев тут же улетели, подальше отсюда. Подальше от Полины.

Я не испытывала тьму

Не испытала злую боль

Такую сильную, манящую

Такую, что перед глазами мир иной

А тело здесь сейчас, с тобой.

      Глаза широко раскрыты, как и рот, горло в котором разодралось от крика, казалось, до самой крови. Голова откинулась, как и тело, на секунду взлетев и зависнув в воздухе. А после всё резко прекратилось. Крик постепенно стих, писк исчез средь веток, а белая вспышка перед глазами выключилась, словно старый телевизор, с углов заполняясь темнотой. Разум погрузился во мрак. Ни мыслей, ни чувств, ни ощущений.       Лишь всепоглощающая тьма.

***

      Резко открытые глаза. Мимолётное облегчение, что всё, что было ранее — лишь глупый сон, сюжет которого обычно снится сумасшедшим. Но мелкая испарина выступила на лбу и медленно скатилась вниз именно в тот момент, когда она привыкла к темноте и поняла, где находится.       Ржавые стены какого-то гаража, ржавчина на которых буквально стекла вниз разводами и вселяла резкий дискомфорт и страх. Различные, не связанные между собой инструменты, лежащие на полках, столе и полу, лишь заставляли закрыть глаза обратно и больше никогда их не открывать. Кровь, брызгами мелкими покрывавшая стены и прочую мебель, заставляла собственную кровь бежать по венам с такой скоростью, что даже в ушах слышался мелкий и шершавый пульс.       Но больше всего её напрягала лиса. Буквально лиса, мертвой тушкой подвешенная к крючкам на потолке, прямо перед самой Полиной, которая попыталась встать, но к своему несчастью обнаружила, что привязана к стулу, неприятному и холодному стулу, похожий скорее всего на кресло в городской стоматологии. На руках, ногах и животе были крепко затянуты ремни, не давая ни малейшей возможности совершиться любому движению.       Взгляд как на зло задержался на бедном животном, лишенном жизни. Его глаза были закрыты, а язык вываливался кончиком из зубастой пасти прямо наружу, ловля летающую по близости муху. Лапы с пышным и красивым хвостом безвольно свисали вниз, а из вспоротой раны на брюхе едва выглядывали внутренние органы. От данной картины где-то под кадыком встал ком тошноты, давящий, просящийся наружу. ситуацию осложнял запах мертвечины и засохшей лужи крови, которая, скорее всего, накопилась прямо из раны когда-то живого существа.       — Лисичка проснулась. Наша лисичка — чуть ли ни разом сказали сразу несколько животных позади, и тут как по щелчку пальца девушка поняла, что с ней хотят сделать.       Они хотят сделать Полину лисичкой. Своей лисичкой.       Тело непроизвольно дернулось, но это было бесполезно, лишь вызвало позыв головной боли и резающих кости ощущений по всему телу. Хотелось кричать, но, будто почувствовав, ей тут же впихнули в рот тряпку, уже пропитанную чьей-то слюной и кровью. Будто она здесь далеко не первая.       И из-за этого тошнота лишь усилилась.       — Прошлую лисичку мы упустили, но ничего страшного, мы нашли новую. — прошептал один из уродов, зачарованно глядя на скрипачку, будто на кусок золота, а не как на еду, коей её видели час назад. Их глаза пожирали, раздевали до гола, одежду небрежно отбрасывая, взглядом трогая тело, противно влажными руками проводя по абсолютно всем местам юной девушки, которая панически задыхаясь, пыталась понять, что ей делать. Что ей делать? Что ей делать?       Может, уже ничего не сделаешь? Может, стоит принять то, что её жизнь закончится здесь, в грязном гараже, полным всякого хлама? Катя ведь тоже лежала в гараже когда-то и чудом выжила, и Полина уверена, что это и есть тот самый гараж, в углу которого шесть лет назад дрожало тело бедной Катеньки, которая, будучи связанной, ничего не могла сделать, лишь ждать что-то одно из двух: спасение или смерть, последняя с длинной косой в руке.       Плечи вздрогнули, и спина, которая обычно напряжена до предела и выровнена в струну, сейчас сгорбилась в стоматологическом кресле, от которого отдавало пролежавшим муравьиным спиртом, медицинскими перчатками и кровью, чей-то старой и давно засохшей. Она словно мышка, которую поймали в крысоловку, которая как раз таки предназначена для огромных, страшных крыс а не для маленькой, несчастной мышки, что пищит при каждом намеке на опасность.       Единственный свет, который был в этом помещении, это луч лунного света, попадавший в гараж через прогнившую в потолке дырку, мороз через которую всё и сочился, клубками пара оседая к полу, но холодно не было, было даже подозрительно тепло, а то и жарко, будто до неё в помещении утроили парную, согревая помещения уродливыми, человечно-животными телами, пар с которых просачивался и проникал в каждый уголок. От представленной картины стало тошно.       Из тени спереди, прямо перед Полиной, вышел огромный зверь. Не человек, не животное, а существо. Сумасшедшее, ненормальное, психологически нестабильное. Его дикий и спокойный взгляд на девушку в кресле и мертвую лису, подвешенную шкурой к потолку, выдавал в нем психа. Бесчувственного психа.       И если Полина раньше думала, что взгляда бесчувственнее, чем Катиного, не бывает, то сейчас она поняла что взгляд Смирновой — взгляд абсолютно здорового человека, в отличии от этого урода. Отсутствие всякой или какой-любо эмпатии так и хлещело от его существования, просто нахождения в этой комнате. Им двигал лишь интерес и собственные цели.       Он взял в свою лапу, буквально лапу, один из приборов, заводя его на единственный луч лунного света, сверкая тусклым железом инструмента, смотря на него красными глазами. Его уши дернулись, будто уловили какой-то звук, и он даже замер на секунду, но после продолжил начатое       — Будешь нашей лисичкой? — спросило нечто, перенаправляя взгляд с инструмента на Полину, смотря глазами такими, будто задал риторический вопрос, не требующего ответа. Скальпель блестел между его глаз, вращаемый грязными пальцами, иногда ослепляя отражением. Морозова громко проглотила вязкий ком слюны, безумно усмехаясь самой себе в голове, будто у неё действительно есть выбор. Будто у неё будет выбор.       Девушка молчала. Немой крик о помощи застрял где-то в трахее, стучась громким и сильным пульсом наружу. Тук-тук. Тук-тук. Всё стучал и стучал, молил выйти и окрасить своим криком макушки сосен, ёлок и прочих деревьев, вот только будто девушки тело животные уроды под себя подчинили, невидимыми веревками помыкая разумом как только захочется. Дёрнули одним концом веревки влево — девушка молчит. Дёрнули другим концом вправо — девушка делает что-то, то, что они пожелают. Как и случилось сейчас.       — Да. — хриплое и простуженное, отразилось от ржавых стен, рикошетом и эхом ударяя в голову. Полина так уверенно ответила, так смело подалась телом вперед, хлопая растяжками ремней, затянутых на конечностях. Такой желающей дрожью отдалась на вопрос, но только глаза выдавали её настоящую, не накрытую животным подчинением. Её глаза — страх.       — Твоё согласие — ключ, — Произнесло животное, дергая твоим заячьим носом. Вмиг лунный луч света осветил весь гараж, ослепляя голубой яркостью с мелкими частицами летающей пыли. Поочередно животные встали в круг вокруг стоматологического кресла, берясь за «руки» друг друга, кружась, словно в хороводе, словно секта конченных психопатов, хотя так оно и было.       Полина была уверена — из-за обморожения у неё начались галлюцинации, иначе как можно было описать то, что происходило? Под хороводом странных существ появился еле сияющий круг, а их голоса синхронно слились будто в одно единое месиво, залезающее грязными и липкими щупальцами в самые укромки ушных проходов, оставляя после себя слизь и пот.       — Боль не боль, страх не страх, покажи сомненьям крах       — Боль не боль, страх не страх, покажи сомненьям крах       И так бесконечное количество раз. Скальпель в лапах животного, сияющий бирюзовым оттенком, начал разделывать тушку животного: сначала вырезая скальпель, отрывая его с мерзким и хлюпающим звуком. Затем принялся отрезать грязный оранжевый мех медной лисицы. Полина чувствовала запах настоявшей крови, чувствовала возможный гнилостный вкус мертвого существа, которого начали уродовать буквально на её глазах. Морозова знала, что будет дальше, но ей было страшно думать об этом. Лучше вообще не думать.       Кричать. Надо кричать, и её услышат. Надо закричать так сильно, чтобы вороны разлетелись и защебетали всем возможным спасательным службам её местонахождение. Она стала противиться. Всем телам билась в ремнях, будто в конвульсиях. Лицо раскраснелось, а зубы в попытке разомкнуться лишь сильнее сжимались под влиянием животной силы.       Разобравшись с лисой, вернее с тем, что от неё осталось, подобие огромного зайца приблизилось к ней, держа куски кожного меха животного и медицинскую иголку, сверкая глазами, полными голода. Кончик игры всего кольнул её руку, но лишь ненадолго, ведь через миг вся игра проткнула кожу, скребя кончиком о кость запястья, и Полина чувствовала его, хотела закричать, нет, заорать что есть силы, но не могла, ей не давали. Иглу вонзили прямо в заживший, после учительской линейки, шрам, уродуя его еще больше, хотя казалось, больше некуда.       Но боль от линейки была сильнее.       И это вдохновляло её, заставляло не сдаваться и бороться. Заставляло жить.       Она чувствовала движения пришитой в плоть нити, она чувствовала своей кожей, измазанной в свежей крови, сырой кожный меховой покров лисы, который начали постепенно пришивать к её телу. Дыхание уже давно сбилось, уставшее после всех событий тело, не видящее нормального сна и еды больше суток-двое, ныло и ломалось, но всё равно пыталось сделать хоть что-то.       Морозова будто почувствовала себя рыбой, пойманной в рыболовную сеть, отчаянно бьющей хвостом оземь, пачкаясь, задыхаясь и обжигаясь наружным воздухом. Её жабры уже забились наземным песком, а глаза высохли, вылупливаясь из плоти, падая беззвучно на прибрежный песок, украшенный зеленой сетью. Плавники с каждой минутой теряли чувствительность, а разум, если он был у рыб, туманился с каждым мгновением. Секунда — и её либо зажарят и съедят, либо выкинут обратно в воду, под предлогом того, что она — мелкая рыбёха, не способная наполнить хотя бы половину от половины желудка.       Тело болело, но в то же время все возможные мышцы напряглись, не прекращая попыток вырваться из хватки ремешков ну или хотя-бы из хватки потустороннего влияния. Её желание жить было сильнее, чем когда либо, и она чувствовала, как ей удается разжать зубы на секунду. Всего секунду, но всю эту секунду она кричала животным криком, будто подстреленный олень, рогами размахивающий из стороны в сторону. После такого оглушительного крика уродливые нелюди резко замерли, глазами сверкая в миг лишенного света помещении.       Игла, пришившая уже половину меховой кожи в руку Полины, которая теперь была изуродована не только шрамами, но и неаккуратными нитками, непоследовательно пришитыми, резко дернулась вверх, и находясь внутри плоти руки, разорвала её на две рваные части. В уголках глаз выступили слёзы, которые казалось, давно закончились, а с замкнутого насмерть рта стал пытаться выйти болезненный крик, но всё, что вышло — это лишь громкое, страдальческое мычание.       Тишина окутала всё вокруг, а тела уродов угрожающие нависнули над ней, вселяя итак несбыточный страх. Тело окаменело, так как тепло, согревающее девушку, тоже резко исчезло, оставляя после себя лишь пар со рта девушки. Их взгляды сжирали, отрывали от девушки по кусочку, до тех пор, пока перед ними не стала сидеть оболочка, сущность которой выдавали лишь напуганные глаза.       Рука ныла невиданной ранее болью, жгла так, будто конец разогретой арматуры прижгли к коже, вырисовывая после узоры из сгоревшего и ставшим угольком слоя. Эта боль проникала в мозг, как не проникал трупный запах лисы в её нос, как страх находится здесь под кожу, как образ Кати корнями к сердцу. Боль была сильнее чувств. Боль сильнее. Боль…       Шуршание. Едва слышимое, но доносившееся до слабо мыслящего разума Полины. Вмиг все подобия животных повернулись изуродованными мордами в сторону звука, забавно-пугающе навострив уши. Их глаза выражали удивление, если уж не вечную и всепоглощающую пустоту.       — Мы не успеем, лисичка, как жаль, ведь они скоро придут. — проговорил низкий, басистый шепот, источник которого чудом оказался сзади, лапами поглаживая плечи девушки, когтями царапая. Полина спиной почувствовала, как массивное тело зайца развернулось, оглядывая своих «товарищей», — Мы вернем тебя к нам в следующий раз.       Прозвучал будто приказ, отражаясь от стен, властный голос, владелец которого лидирующим шагом прошел до дверей ржавых, не смотря назад.       — Когда? Когда? Когда? — разом все проговорили, хором жутко-звонким, пытаясь изобразить подобие какой нибудь рифмы. Их пасти в разочаровании раскрылись, выпуская пар, скалясь зубами, слюна с которых капала на грязный бетон. — Когда? Когда? Когда?       — Когда ты вспомнишь, мы придём.       И молчание. Уставшая голова скрипачки, измученная и будто в лёд запертая, пыталась думать, размыслить, понять хоть что-то. Красные от усталости глаза поднялись на всех присутствующих. Капля адреналина возбудилась в её жилах, как только она заметила, что животные не моргая смотрели, будто одержимые, расстроенные, но действующие так, будто так надо было. Так надо было.       — Что?.. Что происходит?.. — Не успела подать голос Полина, которую, наконец, перестало подчинять что-то свыше себе, отдавая ей власть над телом, как тут же их вожак вновь вжал свою лапу в её лицо, в район выше глаз, где-то от лба до макушки, пропитывая иссушенные волосы кровью, потом и грязью.       — Позабудь что было раньше Ты не ты, а мы не мы — медленно стали читать стишок животные, также не отрывая взгляда, казалось, своим гипнотизирующим, разум, голосом. С первых строк в голове Полины не было ничего, кроме белой пелены и мыслей тревоги, пытающихся пробиться сквозь огромную толщу. Бесполезно. Ремни сами по себе отстегнулись, а тело девушки подалось вперёд, к руке животного, вжимаясь свои лбом в его ладонь, будто та была её спасением. Длинные и изящные пальцы впились в запястье зайца, придвигая его ладонь ближе к себе, хотя ближе, казалось, больше некуда.       — Всё что стало потрясением Ты оставишь среди тьмы — продолжили свой стих, больше походивший на какое-то заклинание, в унисон говорившие животные. Полина больше не видела их красных и голодных глаз, не видела из разочарованных уродливых лиц. Последние мысли перестали бороться, оставляя Морозову во власть сказочных слов, сладких, как мёд по ушам. Хотелось, чтобы они никогда не переставали говорить, чтобы вечно говорили.       — Всё, что ранило, забудешь Что не ранило — потом, — Лапа с каждым словом всё сильнее и сильнее вжималась в лицо, буквально сминая его. Полина уже не слышала хруст собственного носа, не чувствовала кровь, стекающую к иссохшим губам. Она не чувствовала, не видела и не думала. Только слышала.       — Если вспомнишь — растерзаем А не вспомнишь — мы уйдём       Это были последние строки. Полина шептала их одновременно с животными, подчиняясь лишь их словам, смотря в потолок не своими глазами и думая не своей головой. Всё вокруг после слов вмиг стало лишь залито белым, настолько чисто-белым, что этот цвет будто стал перебирать её определенные воспоминания, стирая их к чертовым потрохам, сжигая и втаптывая в пол. Она чувствовала чужие руки у себя в голове, чувствовала, как они убивают её морально, убивают воспоминания и прошлое.              Но не всё.       Белая пелена начала сходить и меняться на черную, медленно и постепенно, становясь сначала ярко серой, потом лишь темнее и темнее. Она попыталась вспомнить что-то, что-то важное, что-то успокаивающее и одновременно тревожащее, что-то, что её радовало но одновременно и огорчало. То, что делало принято, но одновременно ранило. То, что притягивало к себе, но и отталкивало, с силой ударяя в стену, больно по телу отзываясь.       Но она не могла вспомнить. Она помнила лишь запах хвои, едва ощутимый, но такой родной, такой.. Особенный.       Мама так не пахла, мама пахла домом, пахла выпечкой и старыми одеялами. Мама пахла стиральным порошком и любовью, пахла только отбитым палкой на улице ковром и чем-то вкусным, ощущаемое с самой двери подъезда. Пахла уютом, пахла теплом, пахла черным чаям с ежевичным вареньем, пахла резким светом в прихожей, пахла только что взятыми с батареи зимними сапожками, которые та аккуратно и специально прогрела для дочери перед школой. Пахла заботой, пахла слезами по папе, пахла мамой. Мама пахла мамой, матерью, родителем. Она только маму любила. Или еще кого-то любила?..       А кто же пах хвоей? Да никто не пах... Да?..       И сколько Полина не напрягала свой измученный мозг, не могла найти то, что нужно.       Может просто в гараже пахло хвоей?       Скрипачка открыла глаза и удивленно вздохнула, пуская клуб пара вверх, направляя разгоряченный воздух дальше к звездам. Вот только увидеть, долетел тот или нет, не получится, ведь он уже остыл, растворяясь в остальной минусовой температуре.       Гаража не было. Не было животных. Не было кресла и ржавых стен. Она лежала прямо на снегу, лицом вверх, ловля холодными щеками снежинки, настолько холодными, что те, как только попадали на кожу девушки не таяли, а лежали дальше, создавая на ней белый слой. Было холодно. Страшно.       Разум блеск с каждой секундой, а тело всё больше покрывалось снегом, постепенно становясь с сугробами одним целым.       Это ёлки значит пахли хвоей. И теперь Полина тоже пахла хвоей. Хвоей и ежевикой, зарытыми в кучу грязного снега.

Зубы стисну, внутри тошно

Стоило быть осторожней

Потно, грязно... Разве можно

Быть жестоким, не хорошим?