Дьявольская трель

      Боль. Первое, что чувствует Катя, как только оглядывается вокруг: кромешная тьма будто насмехается над ней, злобным и томным смехом, ударяя в ушные перепонки огромным молотом. Нос сморщился, как только уловил ненавистный девушкой запах.       Кровь.       Кислый, жгучий комок тут же поднялся к самой верхушке глотки, раздражая своей кислотностью внутреннюю плоть горла. Хочется ногтями порвать кожу и дать противной массе выйти из дыхательного пути неестественным путем, лишь бы она не обжигала, не жглась и не наворачивала слёзы на глаза.       Её волосы намотались на чей-то кулак, а позже были грубо потянуты на себя, волоча мягкое и парализованное страхом тело за собой, словно тряпичную куклу. Комок в горле становился всё больше, а надежды на что либо становилось всё меньше. Смирновой казалось, что таков был её конец всегда: рано или поздно она бы умерла от рук убийцы.       Мерзкого. Бесчувственного. Прямо как Катя.       Разве Смирнова такая же бесчувственная? Прямо как он? Как он.?              Тошнота, что усиливалась с каждым толчком из-за кочки, с каждой новой ссадиной, с каждой каплей крови, которая ударяла в нос резким запахом металла, прорвалась, а после сквозь грязную, крепко обвязанную на рту тряпку стала просачиваться темная, слишком неестественная кровь, сгустки которой, застревали меж щелей. Она пахла металлом, кислотой и горечью, капая на белоснежный снег, создавая на нем картину как на холсте: частые сочетания темно-красной рвоты и яркой, чуть ли не алой крови из пораненной до кости руки.       Кате нечем было дышать. Во рту до сих пор была кровавая масса, которая из-за ткани не могла выйти наружу, лишь каплями капала вниз, медленно и томно. Лицо покраснело, глаза стали закатываться, а зубы скрипеть друг о друга, пытаясь перегрызть тряпку. Тело с каждой секундой становилось более вялым, а кровь, стекавшая из рта по подбородку, замерзала и стала обжигать кожу, будто язык теплой плотью прижался к железной трубе посреди зимы.       Разве она заслужила такого? Заслужила.       А почему?              Убийца, лицо которого всё еще не было видно, бросил Катю на снег, рядом с дверьми того самого гаража. Колени прилипали содранной и теплой кожей к твёрдому снегу, а глаза, перед которыми всё уже начинало темнеть, устремились на человека, что принес ей все эти мучения: он возвышался над ней, судорожно снимая перчатки с… Красивых, ухоженных рук? — «Попалась ты, Катенька.»       Раздался до боли знакомый голос, который обычно вызывал бабочки снизу живота и легкий жар на лице, сопровождающийся улыбкой. Камень страха, что давил в голову, резко упал до груди и стал уже давить прямо на неё, выталкивая сердце за пределы тонких рёбер.       Глаза сами по себе раскрылись, сморгнув слёзы в попытке разглядеть лицо, до одури красивое, в лёгкой улыбке ей улыбающейся. Голубые, как небосвод, глаза, с нежностью смотрели на Смирнову, но тут же стали пустыми, тускнея. Бровки нахмурились, а губы, что были растянуты в ласковой улыбке, напряглись в тонкую, неровную линию. — «Ты чувствуешь?» — прошептала Морозова, нагнувшись к Кате, прямо в её красное, от мороза, ухо, согревая его тут же паром, вышедшим из-за рта, а после издала смешок и слегка коснулась её мочки шершавыми, закусанными и сухими губами.       Вопрос Полины эхом раздавался в голове, мучая итак бедный разум Кати. Вязкую, кровавую слюну, что на языке растягивалась, Катя проглотила с громким звуком, сдерживая рвотный позыв из-за противного вкуса старого и ржавого металла.       С тряпки все еще сочилась кровь, смешанная со слюной, согревая кожу подбородка и обжигая её от холода, быстро превращаясь в алую ледяную корочку. Пар просачивался через щели между тряпкой и губ, возвышался вверх, растворяясь в лесном, зимнем, едва заметном, тумане. Лицо выглядило все бледнее с каждой секундной из-за нехватки кислорода и крови.       Чувствует ли Катя? Нет?       А как же интерес к скрипачке? Как же жалость к ней? Как же страх перед ней? Как же нежность с ней?       Как же помутнение в глазах от бесконтрольной опасности? Как же чувства незащищенности и одновременно безопасности? Как же бесконтрольно льющаяся из её рта кровь? Как же…       Она убьёт её              И тут же красивые, на вид ухоженные руки достают из кармана грязной куртки блестящий, на свете зимней луны, нож. В темноте её красивые, бирюзово-голубые глаза сияли ярче крови под луной.Нет.Ярче самой луны. Они подчиняли, ментально вжимали спину Смирновой в холодную и грязную стену гаража еще сильнее, заставляли собственные тускло-зеленые глаза в страхе уставиться прямо в её спокойное, будто берег моря посреди лета, лицо. Тело выходило из-под контроля, дрожа под моральным натиском Морозовой, что словно сахар в крови подчинял, не давал и двинуться. — «Бесчувственные не чувствуют, да.?» — то ли вопрос, то ли утверждение снова обожгло своим шепотом ухо пианистки, пропуская мелкий заряд тока по спинному мозгу прямиком во все нервные окончания, а дрожащее тело задрожало еще сильнее. — «Проверим?»       Вопрос звучал так, как резкий щелчок после часа абсолютной тишины. Глаза раскрылись и за секунду устремились на руку Полины: нож уже концом прижался к грязной ткани рубашки прямо в центральную вену под кожей живота, из-за чего было видно, как лезвие дрожало в такт быстрому пульсу, который с каждой секундой становился незаметно медленнее. — «Ты чувствуешь?» — вновь прошептала Морозова, свободной рукой прижавшись к талии Смирновой, поглаживая легким движением сначала к верху, перебирая пальцами ребра, которые, казалось, скоро проломятся от стучащего в них сердца, а после медленно вжалась ладонью и резко дернула вниз. Тело Кати под испугом подпрыгнуло вверх и тут же замерло: в кожу, между пупком и пахом, медленно, прорезав ткань рубашки, уколол нож, создавая маленькую щель промеж складками верхнего слоя кожи, что тут же заполнилась маленькой каплей крови.       Кате было холодно. Лицо, которые было красным то ли от мороза, то ли от слишком сладкого, но убивающего шепота Полины в её ухо, бледнело с каждой секундой все сильнее, создавая впечатление, что через пару минут оно станет белее, чем снег под её отбитыми коленями. Смирнова в очередной раз проглотила слюну, кой все еще имела вкус рвоты и крови, заставляя желудок внутри изворачиваться в невозможных конвульсиях, в попытке вытолкнуть всю вязкую массу обратно в ротовую полость Кати. Руки, крепко обвязанные, онемели настолько, что девушка уже перестала их чувствовать, а так же пытаться за что-то зацепиться.       Нож медленно входил в неё. Пианистка ощутила мерзкий звук разреза каждой ниточки её мышц под лезвием и сразу же выходящую из них кровь, которая, из-за своей теплоты, первые секунды выделяла мелкий, почти незаметный на фоне зимнего и лесного тумана, пар.       В этот раз, чем глубже оно заходило, тем больнее становилось. На фоне сильной потери крови тело немело, боль уже была не такой заметной. Перед глазами лицо убийцы плыло, а мышцы шеи стали неспособны держать голову пианистки прямо, из-за чего та упала в бок, свисая мертвым грузом. — «Ты чувствуешь?» — третий раз спросила Полина, хватая измученную Катю за подбородок, словно животное за хвост после удачной охоты. Рука сразу крепко перешла с подбородка на щеки, сжимая в тисках, а нож всё дальше входил в её плоть, согревая металл лезвия, благодаря всё еще теплым, каким-то чудом, внутренностям пианистки. — «Чувствуешь?!» — прокричала Кате в лицо Морозова, резким движением вонзая нож в живот Смирновой до самой рукоятки, а после скрипачка вытаскивала его, затем вновь сильным и быстрым движением возвращала его обратно в живот и так несколько раз. Голос брюнетки почему-то плавно изменился, словно и не похожим стал на её вовсе.       Чувствуешь чувствуешь       чувствуешьчувствуешьчувствуешьчувствуешь       Глаза закатывались, зубы постепенно освобождали тряпку из своих тисков. Тело уже просто бесполезно валялось на снегу, пока Полина все дальше и дальше била её живот, превращая его в кровавую кашу, в микс из кишечника и маточной трубы.       Последнее, что видела Катя, это каменное лицо, которое не выражало ни единой эмоции. Оно было такое же, как у учителя по скрипке, такое же, как и у её матери, такое же, как и у журналистов в её палате несколько лет назад, такое же как… Как…       Как у Кати.       И сморгнув пару слез, она из последних сил напрягла свое зрение, поднимая взор на своего убийцу. Вот только вместо Полины, там был уже другой человек.       Это была она. Это была Катя.       Её безумно искривленное лицо, испачканная кровью коса и животный, волчий оскал, то ли улыбающийся или угрожающий. А спустившись взглядом еще ниже, она увидела концы черных, как у Полины, волос и одежду такую же, как и у скрипачки. В миг теперь она держала нож в руке, а захлебывалась кровью уже Полина, измученно глядя прямо на Катю.       А дальше образ кровавого трупа Полины растворился перед резко распахнутыми глазами. Легкие судорожно изворачивались в попытке глотнуть воздуха, а ладонь прижалась к коже горла, будто пыталась убрать что-то, что мешало ему нормально дышать. Во рту было сухо так же, как и в любой пустыне, а на уголках заспанных глаз пробилось пару соленых капель, которые пианистка тут же сморгнула. Одна рука сжала меж пальцев белую простынь, а другая судорожно схватилась за шрам.       Это был сон.       Медленно и постепенно, возвращая дыхание в норму, Катя кинула взгляд на настенный часы, на которые падал мягкий свет осенней луны. Было почти пол четвертого утра.       Дрожащие ноги еле-еле дошли до ванны, включая ледяную воду, чтобы тщательно умыть свое горящее и покрытое потом лицо. Остатки воды, просаживаясь меж пальцев, капали глухим звуком об пожелтевшую, в некоторых местах покрытую налетом, раковину.       Лицо, поднявшись в попытке разглядеть себя в зеркале, тут же исказилось в ужасе. На секунду девушке показалось, что вместо своего отражения в зеркале было отражение её лица во сне, в некоторых местах покрытое кровью скрипачки. Влажные пальцы тут же стали массировать веки, а в голове было одно:       Кате нужно поспать.       Но все попытки уснуть были тщетными вплоть до самого утра.

***

      Катя ненавидит этот мир, эту страну, эту область, этот городской округ, этот район и этих людишек. От этих людей есть только слово «люди», а все остальное в них напоминает безумных существ.       Единственная цель в их жизни: работать и сразу же тратить эти деньги, жить от зарплаты до зарплаты, ходить от дома до работы и от работы до дома. Существовать с одним единственным словом — выжить. Выжить при рождении, выжить будучи ребенком, выжить в школе, а потом в колледже или университете. Выжить на полученное образование, выжить в новом коллективе на новой работе. Выжить на зарплату, выжить дома… Выжить в жизни.       Она была свидетелем жизни этих кучек органов, обтянутых в кожу, ведь за все время своего существования, она ни раз видела их лица в осознании своей же скорой смерти. Она помнит, как злобный от жизни чей-то отец закуривает пятую по счету сигарету, а после судорожно хватается за кожу на груди и кашляет громким скрежетом прямо на свои новые кожаные перчатки. Пианистка помнит, как сузились его глаза, как задрожали руки и как кадык его дернулся в непроизвольном глотании вязкой, и, наверняка желтой от сигаретной смолы, слюны. Она помнит его громкий и испуганный вздох и на миг попавшую в поле зрение девушки кровь, смешанную со слизью, которая покрывала его руку. В тот момент, он из грозного и уставшего от рутинной жизни мужчины, резко стал напуганным мальчиком, осознавшим ценность своих несчастных предыдущих дней. Как будто грозного волка раздели от шкуры и запихнули под пушистый мех маленького зайчика, что в страхе за свою серую, и не имеющую особого смысла, жизнь, поджимает длинные и мягкие ушки, испуганно глядя на кровожадного волка, который выдыхает паром на зимний воздух слово, издалека напоминающие и искаженное «смерть».       Смерть. Смерть. Смерть.       Каждый раз у Кати с этим словом сразу в голове всплывает тот день, когда эта самая «смерть» чуть не загребла её в свои крепкие, как тиски, объятия, в желании лишить её видеть свет. С того самого дня, для Кати эмоции это то, что рано или поздно погубит, любым возможным способом. Люди не щадят никого, и только одно может сделать любого жестокого человека в миг слабым и податливым. Эмоции. Катя не боится всех чувств, ведь она понимает, что не сможет быть словно роботом (хотя ей очень хотелось этого) и лишится того же чувства отвращения, гнева, страха или же спокойствия. Она боится любить.       Для неё любовь это что-то отдаленное и недоступное, то, чего не существует и люди этим словом просто оправдывают своё влечение к другому человеку. Но любовь существует, и это самое страшное. Она может свести с ума, заставить человека бить и убивать, насиловать и мучить, оскорблять и злобно кричать. Это безумное чувство способно подчинить словно псину, привязать на поводок, заставляя за разные угощения выполнять команды. Вот только вместо собак на поводке люди, а вместо команд — поступки, взамен на которые они получают угощение в виде взаимодействия с человеком, к которому питают эти сладкие чувства.       Но в любви страшное не само её существование, а её искажение. Люди оправдывают свою дикость, свои убийства и свои кровавые руки этой самой «любовью». Лучше уж вообще не любить. Кате никто не объяснял, что такое любовь. Она не читала сказки и не смотрела сериалы. Она пришла к такому выводу сама, по своему личному опыту.       Но считает ли она своё мнение правдивым и верным? Катя не знает.       Знает она лишь то, что лучше держаться подальше от людей, к которым испытываешь хоть малейшую симпатию. Даже если это не человек, а бедный воробушек на улице, истошно чирикающий в надежде на спасение, а в следующий миг его переезжает машина, из которой играет тюремная попса. Если человек начинает испытывать чувства, то он сам виноват в этом, ведь его никто не заставлял «любить».       Но что делать, если тебе вдруг понравилось испытывать интерес и тепло по отношению к какой-то девочке из твоего нового класса, что прекрасно владеет скрипкой и имеет глубокие, словно океан, глаза? Что делать, если ты жаждешь увидеть ее искрящиеся в улыбке лицо снова? Что делать, если ты сама себе пообещала не испытывать положительных эмоций к другим людям и спустя столько лет ты забываешь про свою клятву каждый раз, когда видишь свою красивую одноклассницу?       Её интерес зашел слишком далеко. Надо заканчивать.       Под обувью, с характерным звуком, хрустят листья, только высохшие на осеннем солнце, раскрошившись на тысячи кусочков, чтобы потом стать с землей одним целым. На пианистке была легкая куртка и тонкий шарф, что окутывал её тонкую и бледную шею, защищая от слабого, но прохладного ветра. Школьная юбка была чуть выше коленей, а ноги были под слоем тонких капронок. Изящные пальцы, покрасневшие в местах костяшек, обхватывали лямки портфеля, а сами руки были закрыты тканью длинной рубашки, в принципе, как и всегда.       Катя дошла до того места, где их тропинка разделялась, но дальше была одним большим тротуаром. Девочки уже третий день ходили в школу вместе, и в основном их «занимательный» и «конструктивный» диалог вела Полина, болтающая обо всём в подряд: про то, как ей подарили скрипку, про то, как она в детстве каталась на лошади и мечтала завести себе такую же. О том, как она ездила на различные конкурсы по скрипке в другие города и выиграла немало наград. Про то, как они с мамой оказались в этом городе, кстати, это случилось из-за того что её маму перевели сюда по работе еще очень давно.       Теперь Катя, казалось, знала о Полине больше, чем о себе: любимый цвет скрипачки был фиолетовый, хотя ей нравится еще желтый и коричневый. Морозова любит солёное больше, чем сладкое, но второе ест чаще по настроению. Скрипачка ненавидит когда на неё кричат, ненавидит насилие между людьми, ведь по её словам —«Человек, который набрался смелости напасть на другого человека, становится животным».       А Катя молчала, но не игнорировала, если ей был задан какой-то вопрос. На фоне скрипачки, жизнь Смирновой меркла в сером цвете, ведь единственное, что она делала из-за дня в день после определенного момента, так это играла на пианино, читала книги и ходила к семейному психологу, который раздражал своим уровнем безразличия к её рутинной жизни, что он сам же и создал.       И Смирновой действительно нравилось слушать Полину, нравилось задавать ей различные вопросы тогда, когда скрипачка стихала, думая, что пианистке неинтересна её «болтовня». И это пугало. Катю пугал этот интерес к девушке, пугала мысль о том, что ей нравится спрашивать Полину о какой-то «ерунде» по типу -«Какая музыка тебе нравится?». При чем все их диалоги были со стороны такими: Полина вечно болтает и смеется, а Катя с абсолютно каменным лицом слушает, будто ей неинтересно, но если присмотреться то можно заметить, что её губы пытаются не сложиться в улыбку, а глаза не прикрываться от странного спокойствия и чувства безопасности рядом с одноклассницей. Вообще к Кате никто с таким интересом не приходил и тем более не разговаривал. Может дело в том, что пианистка давно не контактировала с людьми?       Стоит попытаться немного охладеть к Морозовой, пока не стало слишком поздно.       Посмотрев на тропу, из которой обычно выходит Полина навстречу, Катя напряглась, ведь обычно они виделись в одно и то же время. Тревога тонким слоем осела на легкие, сжимая и заставляя дышать девушку чаще, но разве можно так сильно беспокоиться? Не пришла сейчас, придет потом. И вообще, пора уже прекращать так сильно думать о скрипачке, просто идти дальше.       И Катя действительно повернулась, хоть и неуверенно, и пошла дальше, прямо к резкому повороту на главный тротуар до школы. Ветер вокруг вздымал в воздух сотни листочков, заставляя их кружиться в каком-то диком и безумном танце, не имеющего ничего общего с обычными танцами. Но в этом и была их изюминка, в том, что они были не такими как все, имели в своей серой гамме какой-то яркий цвет, из-за чего резко становились заметны среди других. В центре остальной кучи листьев, именно эти вызывали в груди что-то похожее на тепло, смешанное с чем-то необыкновенным, с чем-то, чему нельзя дать какое-нибудь определение. Данное ощущение лишь существует, напоминая легкую горечь, ведь моментами эти самые чувства необходимы, а где-то наоборот, кажутся лишними.       Катя считала, что каждый момент, который вызывает неизвестный трепет в груди, стоит запоминать и никогда не забывать, чтобы потом вновь, будто эффектом Манделы, вспомнить, и улыбнуться. Улыбнуться хоть раз, редко, но иногда позволять себе маленькую слабость и позволять теплу разлиться не только в груди, но и на лице.       И как по обычаю, мысли о чем-то теплом и приятном тут же растворились из-за противного запаха металла. Кровь.       Катя ускорила шаг, приближаясь прямо к злосчастному повороту все быстрее и быстрее. Нос слегка сморщился из-за резкого запаха, а венка в лбу непроизвольно выступила, двигаясь в такт с быстро стучащим, от страха, сердцем. Чувства, которые сейчас окутали девушку, были похожи на скользкие, противные щупальца, что лезли под ребра, окутывая их словно в узел.       Страшные подозрения подтвердились, как только пианистка дошла до поворота, прошла пару десятков метров и повернулась всем корпусом к источнику мерзкого запаха. Глаза в шоке раскрылись, а руки, что сжимали лямки портфеля, разжались, беспомощно свисая вниз.       В сугробе листьев, возле тропинки, выглядывало чье-то тело, и если с далека его не было особо видно, то подойдя ближе, представилась жутка картина: мертвое тело было страшно изуродованно, мягко говоря, вспорото, показывая наружу когда-то функционирующие органы. Теперь же это был не человек, что мог чувствовать, а кровавая масса, в которой трудно было разглядеть ноги, руки и голову, которая кстати, отсутствовала, что Смирнова заметила только сейчас. Листья, вокруг несчастного тела, были сначала темно-красными и по мере отдаления становились розовыми, иногда с резкими каплями. Желтая лента окутывала местность по близости, а люди с ужасом смотрели на всё это, наблюдая за двумя абсолютно безразличными полицейскими, которые сжимали меж желтых зубов толстые папиросы, из-за чего в нос бил не только противный запах крови, но и мерзкий запах сигарет.       Если Полина увидит это обезглавленное тело, эту кровь и тем более эту кровавую кашу из живота жертвы — считай пропало. Катя резко подумала, что данная картина сильно ударит по психике скрипачки, которая итак из-за дня в день терпит насилие в свою сторону. Вид её избитой руки заставляет каждый раз сердце Кати сжаться как картон под ботинком, стискиваясь болью в солнечном сплетении. Тут же пианистка судорожно развернулась и прошагала несколько шагов обратно, выходя из-за забора, а позже встала в резкий ступор, перестав дышать.       — «Катя!» — не слишком громко прокричала Полина, только-только свернувшая. Лицо её заискрилось в улыбке, глаза слегка прикрылись, а рука, держащая футляр от скрипки, ловко переложила его в другую руку и поднялась, махая в знак приветствия.       Между девушками было примерно метров семнадцать, но после того, как Смирнова услышала голос Полины, то резко ускорила шаг в её сторону, чуть ли не начав бежать. Шум и шепот людей сзади по мере прошедшего пути стал более отдаленным, а в висках тут же застучалась взбудораженная от адреналина кровь.       Лишь бы не увидела, лишь бы не заметила. Лишь бы её красивые глаза не наполнились слезами, сужаясь в страхе. Лишь бы её лицо, которое почти всегда было либо спокойным, не покрылось солёными дорожками. Лишь бы её темно розовые губы, безумно красиво улыбающиеся, не сжались в напряженную линию, подрагивая из-за резко накатившей паники. Все что угодно, только не это       Катя на миг заметила, как Полина резко остановилась, увидев желтые ленты и полицейскую машину, мигалки которой били своим резким красно-синим светом в глаза, не смотря на довольно светлое утро. Катя заметила, как между ними быстро сокращалось расстояние, замечая, как Полина перевела свой взгляд с обстановки дальше прямо на неё, не успевая что-либо предпринять. Всё произошло так быстро, что вообще никто ничего не понял: Катя сделала рывок и тут же вжалась в скрипачку, стискивая в объятиях. Руки дрожали от волнения, а пальцы сжали меж пальцев ткань осенней куртки на спине Морозовой, из-за чего пианистка грудью почувствовала, как вздрогнула грудь напротив, то ли в судорожном вдохе, то ли в судорожном выдохе.       — «Кать, ты чего? Все в порядке?» — скрипачка слегка отстранилась, пытаясь отступить в сторону, чтобы увидеть происходящее — «Что там прои…» — и следующее слово Полина договорила сдавленно и заглушено, ведь была прижата лицом в ткань куртки на плече Кати, которая аккуратно надавливала на затылок девушки, чувствуя её горячую кожу меж волос подушечками пальцев. Молчание между девушками иногда прерывалось ругательствами полицейских и «охами» несчастных прохожих.       Горячее дыхание Полины проникало сквозь ткань, согревая бледную кожу пианистки, которая тут же покрылась мурашками. В следующую секунду Морозова медленно и аккуратно, местами дергаясь, обняла Катю в ответ, сцепляя две руки на ручке футляра за ее спиной, таким образом держа его.       Но как только Смирнова почувствовала мотыльков, что стали приятно царапать плоть живота изнутри, как только почувствовала тепло, приятной лозой разрастающиеся по её тонким ребрам, как только почувствовала жар, на миг покрывший её щеки то резко отстранилась, испуганно взглянув в глаза Полины, которые в миг из теплого океана перелились в сибирское, холодное и тусклое, море, теряясь в непонимании.       Полина не успела задать вопрос, так как её запястье аккуратно сжали, а тело потянули в другое, от того места, направление. Ноги еле плелись, а глаза смотрели куда угодно, но только не в глаза скрипачки.       — «Пошли другим путём, скоро урок.» — стальным голосом проговорила Катя, заставляя Полину поникнуть, хотя сама Морозова все еще не поняла почему расстроилась. Единственное, что помнила Катя, так это то, что до самой школы было напряженное молчание, а лицо пианистки смотрело в землю, заметно покрасневшее и смущенное.

***

      В кабинете биологии было так душно и тоскливо, будто кто-то умер. Меж пальцев Катя крутила ручку, а глазами смотрела на свою соседку по парте, изучая. Полина сама села с ней за парту, не спрашивая и не предупреждая, хотя пианистка была и не против лишний раз рассмотреть свою одноклассницу.       Морозова сидела и сосредоточенно слушала учителя, нахмурив бровки. Её ресницы иногда подрагивали, а пальцы аккуратно сжимали ручку, переписывая слова учителя в тетрадь. Иногда Катя задумывалась: как Полина могла стать источником всех сплетней и насмешек в этом классе? Ведь за все то время их, не такого уж и длинного общения, Катя ни разу не замечала чтобы Морозова вела себя не так, как все. Она просто сидела и писала в тетрадь, иногда отвечая на заданные классу вопросы, перед этим поднимая свою раненную руку.       Почерк у девушки был таким, будто её рука не ноет каждый день страшным воем, требуя немедленного заживления. Конечно, со стороны так и не скажешь что под глаженной и белоснежной рубашкой спрятан след гнева её учителя, ведь Морозова без проблем выводила красивые буквы в тетрадку, аккуратно и быстро, иногда дергаясь. Смирнова зачарованно наблюдала за тем, как скрипачка прикусила губу, заметив, что допустила ошибку в слове. Только девушка сжала меж пальцев замазку, как прозвенел режущий уши звон, который был по сравнению как голос учителя биологии.       — «Пошли сегодня в музыкальную школу вместе?» — спросила Полина таким веселым тоном, будто знала ответ наперед, искрясь в счастливой улыбке. Катя с уверенностью, ради собственного упрямства, ответила бы нет. Но скрипачка действительно знает всё наперёд.       — «Пошли.» — мягко промямлила Катя, вновь слушая вечные разговоры Морозовой. Смирнова вроде утром себе пообещала отдалиться, и действительно попыталась, но рассказ Полины про то, как она в детстве поломала мизинец на руке, невозможно не слушать. История была забавна с самого начала и до самого конца: обычный побег за лягушкой для скрипачки закончился поездкой в больницу и гипсом на всю руку.       Под новый разговор Полины девочки вышли из класса, неслышными шагами проходя по людному и очень шумному коридору, настолько шумному, что громкая речь Полины начала сливаться в единое целое с шумом животных вокруг. Но позже все звуки фона резко отошли на задний план, а Катя даже забыла как моргать, когда начала рассматривать все детали на лице Морозовой: царапина на её лице после удара струны уже начала медленно затягиваться, хоть и выглядела не очень хорошо, но пластырь скрипачка уже не приклеивала, сказав, что его уже больно стало менять на новый из-за корочки. Губы, слегка припухлые, были сухими и потресканными, прямо как у самой Кати, но Полина иногда их увлажняла дешевой «гигиеничкой», после которых губы уже слегка блестели на свету. Длинные ресницы дрожали по мере темы её разговора, подчеркивая голубые, но из-за света уже похожие на темный океан, глаза, которые смотрели то на потолок мечтательно, то куда-то по сторонам. Резко взгляд Полины с потолка перескочил на Катю, устанавливая зрительный контакт на пару секунд, но этого уже хватило чтобы Смирнова в испуге замерла, а весь остальной мир перестал существовать, представляя взгляду только немой вопрос в глазах Полины, ответа на который она никогда не получит.       И тут их небольшую связь глазами оборвал школьник, с разбегу нечаянно задевший Катю плечом в плечо. Рваный выдох покинул губы Смирновой, когда она еле удержавшись на ногах, оперлась рукой на стену, удерживая равновесие. Инициатору ситуации повезло меньше: парень очень громко и сильно упал на грязный, давно не крашеный школьный пол, ударившись подбородком. Катя, что до этого в мимолетном страхе чуть не задохнулась, сейчас с неприязнью и отвращением смотрела на незнакомца.       — «Смотри куда бежишь, урод.» — процедила пианистка через сжатые зубы, сдерживая свою вспышку гнева, которая в любой момент может обрушится на бедного мальчика. Тот в свою очередь злобно ей промычал что-то по типу «сама смотри под ноги, овца»       Полина удивленно проморгала, а после увидела злую Смирнову и потянула её за руку в попытке увести подальше с места столкновения. Все, что видела Катя перед собой в следующие секунды, это затылок Полины и её напряженные плечи, которые не расслаблялись ни на миг. Этот урод еще получит. Ему просто повезло. Девушки дошли до раздевалки, и пока вахтёрша искала их куртки по выданным номеркам, Полина спокойно улыбнулась, наклонилась к уху Смирновой и прошептала следующие слова так, будто говорит какую-то секретную непристойность.       — «Если он ещё раз мне на глаза попадётся, обещаю, что ударю его своим футляром.» — тихий голос обжег ухо Кати, но девушки посмотрели друг на друга как-то странно, а после улыбнулись, Полина игриво, а Катя будто кровожадно, как хищник при виде беззащитной добычи.       Не успели девушки надеть свои куртки и выйти на крыльцо, как Катю толкнули вперед, заставляя кубарем по лестнице полететь вниз, больно ударяясь ребрами и плечами об твердый и холодный бетон. Смирнова в свою очередь вообще мало чего поняла, помнит что в одну секунду её тело стало ныть от боли, а сама она оказалась на грязной земле перед лестницей в школу.       — «Это тебе за урода» — крикнул писклявый голос, и Катя в гневе подняла свои едва заслезившиеся глаза на парня. Он улыбался и кривлялся, звонко смеясь и тыкая в испачканную пианистку своим коротким пальцем, из-за чего вокруг собралось немного людей.       Вот же. Была бы воля Кати, то она бы задушила его своими длинными пальцами, слушая, как он задыхается в агонии и умоляет сиплым голосом остановиться и прекратить эту сладкую для неё самой пытку. Она бы сжимала пальцы все сильнее и сильнее, а зубы скалила бы все больше и больше, до тех пор пока это маленькое отродье просто не…       И в один миг звонкий и злобный смех резко оборвался глухим звуком. Полина, которая все это время нависала злобной тенью сзади мальчишки, внезапно ударила его своим концом футляра прямо в голову, из-за чего маленькое тело школьника прокатилось по грязной лестнице в след за Катей, приземляясь недалеко от самой пианистки.       — «А это тебе за овцу, урод.» — прорычала Полина, лицо которой было искажено в раздражении и неприязни. Но резко её брови поднялись в беспокойстве, а голос с злобного рычания перешел в аккуратное — «Ты в порядке?».       — «Вполне.» — ответила Катя, хватаясь своей холодной ладонью за теплую ладонь Полины, поднимаясь на ноги. Последнее, что видели Девушки перед выходом со школьного двора это слезное лицо мальчика, который плакал и дул на пораненную коленку. Катя сладостно-злобно улыбнулась, и облизав свои сухие губы посмотрела на скрипачку, губы которой тоже улыбались, но в более нежной и спокойной улыбке. В глазах Кати горел огонь исполненной мести и удовлетворенное сияние своих же жестоких пожеланий мальчику. В глазах Полины бушевало беспокойство за пианистку и последующее спокойствие за то, что всё хорошо.       — «Спасибо» — Сказала Катя, заглушая свой огонь радостью за то, что за неё заступились. Улыбка сменилась на нежную, а через пару секунд пропала с лица, которое также обрело безразличную форму. Смирновой было приятно, что Полина не осталась в стороне и вмешалась в ситуацию, ведь если бы она этого не сделала, тело мальчика уже было бы в черном пакете.       — «Обращайся! Кстати, я не в первый раз бью кого-то своим футляром, представляешь? Вообщем это было, мне кажется, года два назад…» — начала свой очередной рассказ Полина, который Катя покорно слушала, иногда кивая, но в основном смотря на дорогу до музыкальной школы.

***

      Катя не помнит в какой момент голос Полины перестал рассказывать свою жизнь, а в какой момент она оказалась прямо напротив пианино. Помнит только то, что матери её почему-то не было, и помнит, как она пустым взглядом сверлила клавиши, не зная, что ей делать. Сыграть просто так? Сыграть то, что она хочет? Но она никогда не хотела играть.       Или хотела?       Смирнова встала со своего стульчика и быстрым шагом прошла до старого шкафчика. Стекло на нем было слегка желтым, а внутри лежали всякие разные стопки, начиная со старых пластинок со сказками и заканчивая листами с нотами разных пьес и произведений.       Любопытные глаза пианистки прошлись быстро взглядом по названиям разных сборников и листов, до тех пор пока не остановились на корочке, подписанной как: «Вивальди.А. Времена года.». Аккуратно пальцем поддев небольшого размера папку, Катя перевернула её на другую сторону и прочитала: «Ноты для пианино. Соло.»       Раздумья длились совершенно не долго, ведь уже через минуту Смирнова также быстро дошла обратно до стульчика и села, а пальцы стали листать страницы нот, в поисках той самой пьесы. Множество работ за секунду пронеслись перед глазами, до тех пор, пока изумрудного цвета глаза не зацепились за то самое: «Зима. Вивальди».       Осторожно вытянув листы, пианистка расположила их на пюпитр, а после смотрела на них, казалось, не моргая и надвигаясь, будто все, что было перед ней: это единственные листы.       Ужасно.       Катя действительно собиралась сделать это.       Конечно же, это было изначально плохой идеей: сыграть произведение предназначенное для скрипки на пианино. Но интерес и любопытство были выше всех чувств, которые на данный момент овладевали Катей.       Положив пальцы на клавиши, Катя начала свою игру, и, конечно же, с первого раза ничего не получилось, но Смирнова всегда была терпеливой в этом деле и училась на ошибках, быстро определяя и запоминая тональности, сложные моменты и другие детали, из-за чего уже после третьей неполной попытки у девушки, наконец-то, получилось сыграть более менее хорошо.       Звук медленной, аккуратной мелодии разлетался по корпусу, но каждой нотой игра становилась все быстрее, и постепенно, Смирнова сама не заметила когда, стала более человечной и аккуратной. Это был не тот привычный «Осенний вальс» а абсолютно другое, будто бы противоположность, будто бы резко наступила белая полоса после бесконечной черной глубины. Будто бы вечная и осенняя слякоть, грязь и сырость резко сменилась пышным, белоснежным и мягким снегом, закрывая взор своими сугробами. Уши впервые ласкал звук пианино, а не отталкивал. Катя впервые играла так, будто мечтала об этом, а не была вынуждена. Глаза были сосредоточены, но разум поддался мимолетной эйфории, где на фоне сразу же всплыл звук скрипки из воспоминаний, где играла Полина, так непринужденно и так искренне, словно первый подснежник вылезший сквозь кучу жгучего льда. Лицо скрипачки в тот момент выражало абсолютно спокойствие и едва заметное счастье. Движения Морозовой были плавными и полными желания, а тело было податливо мелодии, извивалось для нужного звука. Каждый раз, когда Катя вспоминала тот день, то быстро отмахивалась, но сейчас эта картинка так ярко всплыла перед глазами, что ноты быстро смазались, а пальцы нажимали на клавиши по памяти, воспроизводя более искаженную от оригинала мелодию, но не менее красочную и насыщенную.       Морозова. Её бледная шея, как у лебедя, притягивала, будто просила дотронуться. Катя иногда ловила себя на мысли, что хотела бы сжать ее меж своих пальцев, оставляя на столь невинной коже красные полосы, но также не хотела чтобы Полине было больно, чтобы ей не было неприятно и страшно при виде Кати. Смирнова уверена, что сходит с ума каждый раз, когда собственные губы заметно горят и будто пекутся, когда мысли заходят в то русло, где всплывают картинки Полины, её шеи, лицо, губ и невинных глаз. Хочется своим же носом зарыться в ткань её одежды, вдохнуть полной грудью, в надежде что сладкий запах растворится в легких и станет с ней одним целым. Казалось бы, можно сказать что утром у них уже были тесные объятия, но это было совсем не то. Катя хотела к Полине не то чтобы прижаться, ей хотелось стать прижатой к желанному телу без единого шанса на освобождение. Хотелось стать единственным источником света, чтобы только она была и никто больше.       Но возможно ли это?.. Нет.       Катя сама себе же не позволит такого, утром было исключение, и больше такого никогда не будет. Она подпустила скрипачку слишком близко, ещё чуть-чуть, и та наверняка станет считать их подругами.       Подругами?       По мере мыслей Смирновой её игра плавно и медленно стихала, а после совсем прекратилась, уступая место удушливой тишине.       Подруги? Ха! Нет. Катя не станет.       Не станет. Правда?.. И резко тишина кабинета исчезла, уступая место вновь полившийся мелодии. «Осенний вальс» уже в сотый раз, а может быть и больше, исполняется в этом помещении, и если бы у стен были уши, то они бы давно уже валялись на полу, покрытые кровью. Подушечки пальцев уже слегка зудели, но зато мысли, свернувшие явно не в то русло, постепенно исчезали, уступая место пустоте и сосредоточенности на игре. Мелодия, которая, казалось бы, секунду назад была похожа на рай для слуха, которая была словно мёдом на душу и легкостью для разума, резко сменилась на бездушные и безжизненные звуки.       — «Катя?»       Игра резко прекратилась, а Смирнова, едва осознав, кто к ней обращался, быстро взяла лист с нотами и убрала, поворачивая голову в дверной проём. Полина стояла, облокотившись на стену, но в отличии от Кати в тот день она не хлопала и не нахваливала игру, лишь смотрела на Смирнову в непонимании, хлопая глазами.       — «Что-то случилось?» — спросила Катя, отодвигая стульчик от пианино и закрывая на нем крышку.       — «Мне показалось, или ты сыграла что-то другое, кроме «Осеннего вальса»?» — спросила Полина, улыбнувшись аккуратно и нежно, будто боялась спугнуть. Катя уже собиралась ответить в мимолетном гневе что-то колкое, чтобы отвести от себя подозрения за что-то, за что Катя сама не знает. Брови нахмурились, а белоснежный и злой оскал украсил губы пианистки, но маска злости так же быстро упала, как и появилась, когда Смирнова заметила кусочек кровавого бинта, выглядывающий из-под рукава рубашки Морозовой. Сердце предательски ёкнуло, а брови поднялись в волнении. Захотелось подскочить, взять руку скрипачки и нормально обработать, чтобы боль не беспокоила её по ночам, из-за которых у неё под прекрасными синими глазами были ужасные следы недосыпа. Но мотнув головой, Катя быстро отвела взгляд и встала, отвернувшись лицом к окну чтобы забрать свой портфель. Она заметила?..       — «Тебе показалось.» — тихо произнесла пианистка, схватившись за лямку и проходя мимо скрипачки. Кате почему-то было стыдно за то, что её могли заметить. Но за что стыдно? За чувства? Или же за мысли о Полине? А может быть за живую игру? У Смирновой впервые получилось сыграть что-то настолько чисто и чувственно.       Неважно. Пора прекращать.       — «Пошли.» — сказала Катя в ступоре стоящей Полине, которая тут же пришла в себя и пошла вслед за Смирновой, уводя пораненную руку за спину.       Глупая, глупая Морозова. Когда нибудь Катя скажет скрипачке напрямую, что она глупая, наивная дурочка.