Дьявольская трель

      На улице было явно холоднее, чем казалось. Солнце только начало выглядывать из-за горизонта, заслоняя свои ярким светом луну, которая освещала местность, но никто не замечал её трудов, а если и замечали то с восходом солнца сразу забывали о том, чей свет их провожал по тьме. В квартире хрущевки, которая была построена из белого кирпича, горел свет во всех комнатах кроме одной. Телевизор разбавлял утреннюю тишину, в то время как женщина средних лет готовила что-то, усердно мешая тесто ложкой и напевая какую-то спокойную мелодию. Полина со своей комнаты услышала её, погружаясь во воспоминания из детства.       — Мам! Мам! — кричала с радостью девочка, маленькими ножками перебирая и добегая до своей матери, чтобы обнять её со всех сил и щекой прижаться в место чуть ниже груди женщины.       — Что такое, моя маленькая? — спросила женщина, садясь на корточки. Пакет с продуктами был сразу же брошен с рук и забыт, ведь все внимание женщины было направлено на своё маленькое дитя.       — Пошли, Мам, скорее! — маленькие пальцы ребенка обхватили палец своей мамы, утягивая её куда-то в зал — Там такое, мама! Ты очень удивишься! — не прекращала маленькая Полина, а женщина была и не против, поддаваясь своей дочери и позволяя ей увести себя.       В зале был построено некое «королевство» из одеял, подушек и пледов, которые были натянуты на стулья. В комнате был безумный бардак, но счастью девочки не было предела. Тогда из телевизора играла мелодия какого-то СССР мультика, а смех женщины, играющей со своей дочерью, был слышен даже соседям, которые не предавали этому большого значения, лишь умилялись.       Сейчас как раз таки эту мелодию напевала женщина. Скрипачка аккуратно вышла из комнаты, уже одетая и собранная для похода в школу. Голова с самого утра была забита лишним волнением по поводу учебы, игры на скрипке и Кати.       — Мам, не знаешь, где моя скрипка? — спросила Полина, зевая в ладонь. Ноги, покрытые тканью черных капронов, пошагали тихим шагом до женщины, а после девушка дополнила — Доброе утро.       — Доброе, солнце. Посмотри у меня в спальне, где шкаф. — ответила женщина с теплой интонацией, не отвлекаясь от своего дела.       Пока мужчина приятным голосом сообщал какие-то новости, Морозова слегка дернулась от утренней прохлады и прошла в спальню своей мамы. Комната была воплощением спокойствия и комфорта: большая кровать и большой шкаф сразу же бросались в глаза на фоне серых обоев с серебристым узором. Скрипка стояла там же, где и сказала мама. Новые струны блестели на свету желтой лампы, а футляр лежал недалеко, на тумбочке.       Мама раз в месяц брала скрипку чтобы помыть её и привести в порядок перед занятиями. Когда Полина сказала, что может заняться этим сама и не стоит утруждаться, то женщина ответила тем, что ей нравится проводить время во благо увлечения своей дочери, у которой еще пальцы мозолями от струн не покрылись за все годы её игры. Да и Морозова не против была, лишь бы рука не болела.       Быстро, словно куда-то торопилась, Полина схватила футляр а после и скрипку. Музыкальный инструмент оказался в руках девушки лишь после того, как дверь шкафа открылась чуть чуть сама по себе, но этого было достаточно, чтобы странный и старый лист полетел медленно вниз, словно парашют. Это было какое-то письмо.       Морозова наклонилась и взяла его в руки, потянулась чтобы положить его обратно на полку но замерла, когда заметила измученную временем надпись на листке. Было написано «Полине».       Пальцы не раздумывая открыли конверт, доставая листок бумаги. Зрачки голубые резко сузились, а сама Полина будто выпала из реальности.

Дорогая Полина, прости, что меня не было рядом. Я знаю что одного извинения мало, и будет мало двух, даже трёх. Даже если я встану на свои потертые колени, ударюсь ими громко в пол и приклоню голову, то этого будет недостаточно. Даже если я меж своих старых пальцев сожму подол твоего сарафана и буду целовать его, ко лбу прикладывать, этого будет недостаточно. Даже если я буду унижаться, каждый миг или каждое мгновение, этого будет мало! Именно поэтому я сбежал, Полиночка. Ты только недавно родилась, я только недавно держал тебя замотанную в пеленке, а теперь ты уже можешь ходить! Тебе целых четыре года, господи… Тебе не нужен отец тиран, тебе не нужен темный кусок ада рядом со своей светлой душой. Это моих рук дело, доченька, я всё что угодно сделаю, лишь бы ты была в безопасности, но рядом со мной у тебя её не будет. Прости что наврал тебе, нету никакой Европы, просто я устал от ответственности и последствий своих поступков.

Твой папа.       Полина меж пальцев сжимает старый кусок бумаги, который нашла моментом ранее. На душе будто развели зоопарк кошачьих, которые тут же своими когтями впивались в плоть меж ребер и легких, скребясь вниз. Дыхание участилось, текст перед глазами стал размываться и двоиться из-за слёз, а раненная рука сжала ткань где-то на груди, пытаясь утихомирить эту резкую и рваную боль, будто тромб накрутили на иголки, терзая.       Папа? Сбежал и письмо оставил? Почему Полине ничего не сказали? Нет-нет, Морозова ненавидела отца за то что он сбежал и никогда не простит, она даже не видела его ни разу после его побега, даже в глаза его не смотрела перед тем как он исчез!              Было больно, что опять от неё что-то утаили. Полине важно было знать об отце хоть что-то, хоть капельку информации, лишь бы не было противной пустоты где-то между желудком и грудью. Пусть и сбежал, но хотел, чтобы Полина прочитала письмо, хотел, чтобы увидела…       Неважно.       Скрипачке было уже плевать, знаете ли. Обидно. Но что сделать? Плакать? Полина и так много плакала по этому человеку, которого еле помнит. Злиться? Морозова исцарапала всё своё тело от жгучего гнева вперемешку с обидой. Ей буквально остается лишь принять тот факт, что всё. Всё.       — «Полиночка?» — позвала мама, заходя в свою спальню. Её лицо, которое только светилось в нежной улыбке, резко потускнело и исказилось в легком страхе. Видя Полину, со слезами на бледных щеках и письмом в руке, женщина и не знала что сказать — «Доченька, я всё объясню, я правда давно хотела дать тебе это письмо, просто.»       — «Мам.» — твердо сказала Полина, повернувшись к матери. Женщина замерла. Глаза Морозовой, в которых бушевало голубое мелководье, потемнели, открывая вид на морское дно. Скрипачка молчала, теребила жалкую бумажку меж пальцев, а после тихо сделала пару шагов, не отрывая взгляда от родной женщины. Сердце обливалось кровью, но сквозь обиду Полина обняла мать, утыкаясь носом в её плечо. Она пахла домом, выпечкой и уютом. Так пахнет только Мама.       — «Какая разница что писал мне человек, который ушел и не был рядом? Мне важнее то, что скажешь ты, ведь ты меня воспитала, мам.» — тихо промямлила Полина прямо в ткань женщины, и не дождавшись ответа, отстранилась, взяла футляр от скрипки и ушла, аккуратно закрыв дверь.       По пути до школы Полине хотелось кричать на маму, хотелось рыдать, встать на колени и спрашивать бесконечно одно и то же: «Почему ты не показала мне?». Но знала, что не будет кричать. Знала, что мама хотела как лучше. Но почему от её заботы так больно было?       А женщина в ступоре стояла, а после лицо своё закрыла морщинистыми ладонями, села на подлокотник рядом стоячего кресла и громко выдохнула.

***

      Катя. Катя-катя-катя… Как же она сильно въелась в корку головного черепа, вцепилась в мыли зубами своими острыми и беленькими, словно волк в свою добычу. Хитрая, как всегда, улыбка, все же очень редко, но появлялась на её будто уставшем лице, заставляя цепляться за неё взглядом и пытаться запомнить, нарисовать рисунок в голове и прикрепить кнопкой, лишь бы не забыть и вспоминать.       Её вздымающаяся медленно грудная клетка заставляла прорезь меж пуговицами рубашки приоткрываться, открывая обзор на маленький кусочек бледной, но на вид нежной кожи. Хотелось аккуратно раздвинуть ткань шире ногтями, залезть во внутрь и потрогать, прижать подушечки пальцев в поиске чужого сердцебиения. Почувствовать то, что чувствует Катя. Хотя бы намек на учащенный пульс, на жар и быстрое дыхание. Но Полина знает что пульс будет медленным, температура кожи низкой, а дыхание обычным, словно её трогает сейчас тот, кто полностью ей безразличен, словно не Полина а человек, абсолютно не отличающийся от других и сливающийся в одно целое в серой массе. Но кто сказал что Полина особенная?       Прошла ровно неделя после того, как они отомстили тому мальчишке и разговаривали в музыкальной школе. Ровно неделя. Неделя, как Катя перестала обращать на Полину хоть каплю внимания. Конечно, Полину это раздражало, пробивало до мозга костей и заставляло итак забитую голову заставить впустить в себя еще одну проблему — Катю.       Грудная клетка предательски загудела где-то по левым ребром, будто бабочки вылезли с крепких коконов и, взмахивая крыльями, щекотали внутренние стенки своими мягкими касаниями. Они сначала были словно медом на языке, но с каждым днем становились все больше, сжирая теплую плоть скрипачки изнутри, кусая и терзая, и если раньше Полина могла сдержать этот легкий трепет симпатии внутри себя, то сейчас этот вихрь из саранчи под названием «влюбленность» бился и жужжал, неприятно обжигая уши и щеки, требуя выхода на волю, за пределы черепной коробки и толщины ребер.       Эта глупая саранча каждый раз при виде Кати заставляла тело напрячься, а зубы закусить щеки в попытке дать мимолетной боли вернуть мысли под контроль Полины, не отдавая их на растерзание пианистке, образы которой все чаще всплывали в голове перед сном.       Особенно тот день когда Полина слышала из кабинета, в котором сидела Катя, мелодию, в точности похожую на «Зиму» от Вивальди. С тех пор Полина всё чаще играла её в свободное время, представляя, как на фоне её скрипки слышатся прекрасные звуки клавишного инструмента, которым так умело владела Смирнова. Из воспоминаний лицо пианистки во время игры было сосредоточенным, нос слегка вздернут, а спина словно струна на скрипке Морозовой, прямая, твердая и натянутая. Иногда в скрипачке появлялось желание подойти когда нибудь сзади к девушке, положить руки на её вечно напряженные плечи и помассировать их, заставляя Смирнову, впервые за месяц, но расслабиться, отдавая все свои мысли не гнетущей пустоте для пустой мелодии, а её рукам, нежным движениям и тихому дыханию.       Стыдно ли Полине? Да.       Перекроет ли стыд мысли о пианистке? Нет.       Сама девушка металась из одной мысли в совсем другую. С одной стороны она понимала, что чувства её ужасно большими стали, будто дрожжей кинули и оставили в теплом месте на пару часов, но с другой стороны она и не против была вовсе. Разве может быть что-то плохое в чувствах? Полина не знала. Разве может девушку вот так тянуть к другой девушке? Полина тоже не знала. Ей никто не говорил что правильно, а что нет, но всё же…       За окном уже как несколько дней был ноябрь. Холодный и жестокий. По телевизору говорили, что первый снег будет рано, но Полину это почему-то не расстраивало, а наоборот, лишь заставляло непривычно хорошему чувству разлиться где-то сверху желудка, согревая и заставляя улыбаться, тихо и незаметно. Но улыбка с губ падает, как только уши начинает резать неприятный звон.       Звонок, который раз за все время прерывает её внутренний голос, заставляя встать и собрать в портфель все вещи, попутно выслеживая глазами пианистку, дабы не потерять её из виду.       Снова Полина попытается спросить, как у неё дела, в надежде не остаться одной посреди коридора, на фоне уходящей Кати, которая, якобы, не услышала вопроса. Да как это не услышала?! Да Морозова громко и четко спрашивала, пытаясь на крик яростный не сорваться, выпуская весь накопившийся гнев на Смирнову, для которой она будто существовать перестала.       Полине не хватало Кати, её безразличного и холодного лика, на фоне проезжавших мимо машин по пути в школу, а оттуда и в «музыкалку». Не хватало её сухих, саркастичных комментариев на её бесконечные истории, в которых вечно Полина делала что-то глупое, прямо как и сейчас, ничуть не изменившись, гналась за Смирновой даже тогда, когда та прямо и без угрызения совести игнорировала её вопросы, скрываясь меж сотней школьников и школьных коридоров.       — Катя! — в который раз уже громко позвала Морозова девушку, которая даже и бровью не повела, все также ровно шагала дальше по наполненному детьми пространству, хватаясь за лямки портфеля еще сильнее. — Ка… — Не успев еще раз позвать девушку до конца, Полину сбил какой-то школьник, повалив их вместе на грязный пол школы. Скрипачка громко ахнула, ударившись затылком, но тут же забыв обо всем, подскочила и стала разыскивать взглядом Смирнову, которую позвать пыталась, но той след и простыл. Вязкая и жгучая обида растеклась по легким, из-за чего в горле встал толстый ком, который было легче выпустить через глаза нежели громким глотком. Губы слегка дрогнули, ладони сжались в кулаки, а зубы стиснулись с конкретным, неприятным звуком.       Сдерживая слёзы обиды и злости на Катю, скрипачке просто хотелось узнать причину бездействия со стороны пианистки. Хотелось схватить ту за плечи, тряся и крича в вопросе «Почему?», «За что?!», «Разве я пустое место?».

***

      — Пока меня не было совсем расслабилась? — противный голос раздался над ухом, неприятно обжигая его противным запахом. Полина уже и забыть успела про то, что её учитель по скрипке так ужасно пахнет. Ей казалось, что если вырастить большое поле нежных, белоснежных тюльпанов и впустить туда этого мужчину, то цветы уже через пару секунд начнут массово вять, а после и гнить на сырой земле из-за этого отвратного запаха сигарет, немытого рта и дешевого, типично-мужского, одеколона. Даже голова уже начинала слегка кружится от того, как резко этот запах пропадал, и как резко появлялся.       Но резче боли, которая скоро должна ощутиться на её измученном запястье, были только мысли о Смирновой. Что она делает сейчас? Наверняка она сейчас на занятии в этой же школе, она уверена, ведь помнит в какие дни у Кати уроки игры на фортепиано. Помнит во сколько примерно она начинает играть свою бездушную игру и во сколько она заканчивается. Она помнит все выражения лица Кати во время игры, сначала ее брови сводятся в легком отвращении к надоедливой композиции, но с течением времени брови становятся в свое обычное положение, а глаза с клавиш поднимаются прямо, вот только смотрят они будто в пустоту, как будто руки уже автоматически играют, а в голове у нее совсем другая мелодия.       Полина помнит её вечно сухие губы, обветренные ноябрьским ветром и скоро-зимним холодом. Морозовой хотелось подушечками пальцев провести по её шершавым губам, оценивая степень сухости, трогая на ощупь, будто желанный, но запретный плод. Скрипачка постаралась бы запомнить каждую неровность на её устах, каждую дрожь от её прикосновений, вот только она не уверена, была бы это дрожь? В сознании автоматически всплыла картина, как Полина подходит к Кате, отвлекает её от игры, как аккуратно берет её подбородок пальцами, поворачивая податливую голову к себе лицом. Как два пальца прижимает к её губам и медленно проводит по ним, будто смазывает: указательным пальцем по верхней губе, а средним по нижней, из-за чего ресницы пианистки слегка, почти незаметно, подрагивают. Как Полина одергивает пальцы, но после прижимает всю ладонь к холодной, как лёд на местом катке, щеке. Как прижимает к нижней губе уже большой палец, как проводит им вниз и приоткрывает губы, предоставляя взор на белоснежные, ровные зубы. Как ощущает влагу на подушечке пальца, которую тут же размазывает по её устам. А после она наклоняется, смотрит из-под ресниц на это каменное лицо, и…       Нет! Господи… Разве так можно? Это правильно?       И она приходит в себя, с дерзким вздохом, с суженными зрачками, как будто только что ей приснился какой-то кошмар или вспомнилось что-то страшное. Пелена, покрывавшая слух скрипачки, медленно сходила, уступая место отдаленному крику, который с каждой секундой становился все отчетливее.       — Ты вообще слышишь меня?! — кричал мужчина, и Полина клянётся, что чувствовала на своем лице микроскопические капельки его слюны, которые вылетали из его рта, перекошенном в гневе. Между его криками были слышны шлепки, которые резали слух больше всего, и суженные зрачки тут же расширились, переводя свой взгляд на руку.       Морозова не помнит, когда задрала рукав своей одежды и когда он начал её бить, но перед глазами сейчас было не запястье, а какое-то кровавое и мясистое пятно. Крови было так много, что она покрывала всю руку, капая на старый, кафельный пол.       Но она не чувствовала боли. Пока что.       Она медленной, но мучительно-болезненной волной накрывала её руку, и если сначала это было терпимо, то буквально через пару минут скрипачка уже стискивала зубы, пытаясь не показывать своих чувств этому ужасному человеку.       Неважно. Боль снова отошла на второй план, когда Полина молча подошла к парте и открыла футляр, аккуратно кладя туда свою скрипку, на которую уже упало пару капель крови. Ей хотелось уйти прямо сейчас, убежать, исчезнуть, раствориться… Неважно! Лишь бы не слышать его, лишь бы не видеть его никогда. Ненависть бурлила в ней настоящей лавой, обжигая легкие и ребра.       — Ты куда собралась? А? — тихий угрожающий голос мужчины на секунду остановил девушку. По её телу быстро пробежала волна страха, которая также быстро прошла, сменяясь волной гнева и уверенности. Она выпрямилась и стала действовать смелее чем до, закрывая крышку футляра и быстрым шагом шагая в сторону двери — Я кого спрашиваю? — громче спросил учитель, делая всего один шаг в сторону скрипачки, которого хватило чтобы вмиг оказаться рядом и схватить её за раненное запястье крепкой хваткой, впиваясь пальцами в содранную плоть и кровь. Боль резко охватила девушку, но она проглотила каменный комок и попыталась вырвать руку, делая лишь хуже. Из-за крови рука почти выскользнула из грязной ладони мужчины, но тот вовремя среагировал и вцепился в рану ногтями, и в этот раз боль была настолько сильной, что в уголках глаз выступили слезы, а зубы прикусили язык. Морозова чувствовала внутри своей плоти его средней длины ногти, которые впивались и резали, делая больно. Больно.       Сердце в ушах стучало, и его стук звучал как       Больно. Больно. Больно.       Боль. Боль. Боль.       Полина с силой выдернула руку. Его ногти прошлись дальше, оставляя глубокие царапины, но ей было плевать. Она бежала, быстрый звук шагов заполнил эхом пустую рекреацию. Кровь была везде, и Полина закрыла руку рубашкой, подвергая её красному загрязнению на ткани. Господи, от этой боли хотелось выть и рвать волосы, кричать сдирая кожу глотки. Хотелось давиться слюной и слезами, стискивая меж зубов щеки.       Она слышит его шаг сзади себя, слышит, как он громко кричит её имя, но не останавливается, лишь бежит быстрее и быстрее, будто она зайчик с раненой лапой, а сзади волк с красными глазами и длинными зубами.       Легкие режет, воздуху все сложнее попасть внутрь тела, а мышцы на ногах стали сопротивляться, из-за чего итак худые ноги стали подрагивать от резкой нагрузки. В голове было пусто, только слово «Беги» среди черного фона, все остальные мысли будто покинули её, даже не кинув цветочка на память.       Скрипачка скрылась за углом. Всю рекреацию украшали звуки различных инструментов, но никто так и не вышел на крики её учителя. Девушка облокотилась спиной на стену, пытаясь отдышаться, но приближающиеся шаги учителя заставили её пойти дальше, мимо дверей кабинетов, в которых проходили занятия.       Полина всей душой желает, чтобы её учитель прожил самую мучительную жизнь. Чтобы он в один прекрасный день прекратил своё существование. Ненависть сжирала скрипачку изнутри, и в её голове появлялась мечта о том, чтобы на мужчину по чистой случайности как-нибудь упала бетонная плита, появившаяся из ниоткуда, прямо в воздухе. Чтобы его тело под силой большого груза превратилось в кровавый блин, из-за чего бы от него пахло не сигаретами, а кровью, ведь лучше дышать металлом чем его отвратным запахом. Хотелось Полине специально отрастить ногти подлиннее чтобы расцарапать его уродливое, вечно ухмыляющееся, лицо. Чтобы он кричал, умолял о пощаде, чтобы ему было больно также, как и Полине.       Чтобы ему было больно также.       Чтобы ему было больно также!       Полина замерла на месте. Звук открывающейся двери неожиданно прозвучал справа от неё, а после скрипачку за целую руку потянули в помещение и тихо закрыли двери обратно. Глаза Морозовой панически оглядели комнату, не понимая, что произошло. Единственное что она поняла в тот момент, это приятный, чуть хвойный, запах, окутавший её обоняние, а после и весь разум.       Так пахла Катя. Катенька.       Грудь пианистки прижалась к её собственной, быстро вздымаясь, будто не Полина сейчас носилась по всей музыкальной школе от мужчины, ища место куда спрятаться. Скрипачка была буквально вжата в стену без возможности подвигаться, хотя она особо не хотела предпринимать каких либо действий, или же вообще ничего не хотела делать, ведь голова её занята была абсолютно другим. Запах Кати будто одурманил её как бокал красного вина, будто ударил в голову, заставляя мозгу растечься в черепе и стать теплой жидкостью, стекавшей в низ живота, обжигая там всё что только можно было и нельзя. Боль в руке ушла куда-то на второй план, когда над ухом девушка почувствовала чужое, теплое дыхание, из-за которого мурашки одна за другой покрывали всё тело, поднимая волосы дыбом. С одной стороны хотелось накричать, толкнуть в грудь что есть силы и слёзы смахивать, бесконечно спрашивая причину холодного поведения Кати. Но с другой Полина соскучилась, безумно соскучилась по её каменному лицу, вечно прямой осанке и хвойному запаху местных лесов. Хотелось что есть силы вжаться в тело напротив без шанса на освобождение, хотелось впитаться в девушку, стать с ней одним целым, быть рядом, узнать почему Катя такая… Такая…       Бесчувственная       Так говорили о ней все, но почему-то Полина не считала её таковой. Может быть она ошибалась? Или может быть Катя была рядом с Морозовой не такой как все.       Не такой как все? С ней? Это смешно… Полина же самая обычная девочка, правда?       Но почему-то в груди вспыхнула какая-то надежда на то, что скрипачка особенная.       Тихий выдох и шумный вдох, шаги мужчины за дверью заставляли сердце биться быстрей от страха, а Катя, вжавшаяся в её тело, заставляя сердце биться уже от… Смущения? Нет, точно не оно. Полина еще не готова этого признать. Или готова? Просто страшно было.       — Тс… — шикнула ей на ухо Катя, явно намекая на то, что она хотела тихо переждать пока её учитель пройдет мимо их кабинета, не найдя того, кого нужно. Смесь раскаленного стекла обожгла солнечное сплетение, заставляя Полину громко проглотить вязкую, теплую слюну.       Господи, почему она просто не может спокойно продержаться рядом с этой девушкой? Разве подруги так себя ведут? Подруги?       Полина вообще не помнит когда стала считать Катю своей подругой. Наверное тогда, когда Смирнова не молчала после её историй, а комментировала их, хоть и не многословно, но её лицо выражало спокойствие, а не как обычно полное безразличие ко всему, что её окружало.       Что-то сухое и шершавое будто случайно коснулось её уха всего на миг, обжигая, заставляя забыть обо всем что было у неё в голове.       Шаги стихли, и вместо радости за своё спасение Морозову окутало разочарование, как только Катя отстранилась, забирая с собой тепло и что-то еще…       Лицо Кати было растерянным настолько, что Полина даже боялась представить о чем думает пианистка. Её глаза удивительно сужены, а брови подняты, будто перед ней не Полина, а какая-то аномалия, будто что-то нереальное, несуществующее. Рука Смирновой накрыла собственное лицо до носа, проводя по щекам и два пальца на секунду останавливая на губах, будто трогая их на ощупь, оценивая.       Но, как и обычно происходит, лицо пианистки вмиг стало безразличным. будто теплая река среди зеленых деревьев резко замерзла, ловля снежинки, падающие с белых веток деревьев. Катя повернулась в другую сторону кабинета, спиной к Полине.       — Уходи. — Настолько отстраненно это прозвучало, и настолько сильно задело. Её слова были будто сосулькой, ледяной и острой, вонзаясь в грудь, концом протыкая самое сердце, самую душу.       — Почему? — Полина спросила сразу то, что и хотела спросить на протяжении всей недели, пока её существование игнорировали.       — Потому-что уже поздно — также отстраненно произнесла Катя, вставая перед фортепиано и проводя пальцами по клавишам, будто это было чем-то невероятно важным, будто это было важнее дрожащей от обиды Полины в кабинете.       — Я не про это — сказала скрипачка, шагая в сторону Смирновой, медленно и тихо, будто боясь спугнуть — Почему…       — Почему что? — перебила Катя Полину, резко оборачиваясь, смотря прямо в глаза цвета глубокого, холодного океана. — Почему что, Морозова, говори — оскалилась пианистка, заполняя отсутствие эмоций на своем лице.       Этого Полина и боялась. Лицо Кати было сейчас таким же, как и с другими людьми, будто Полина это не Полина, а незнакомый человек. Морозова даже не узнает её голоса, если бы она не видела Катю перед собой, то подумала, что это сказал абсолютно другой человек. Но Катя здесь. Стоит, скорчив рот в защитном оскале, хмуря светлые бровки в одну неровную линию. Стоит так, будто увидела опасность, но вместо того чтобы убегать нападает в ответ своими зелеными глазами.       А Полина не двигается. Чувствует, как комок страха встал поперёк горла, не давая вдохнуть нормально, ни то что бы сказать что-то. Рука целая раненную руку схватила по привычке, будто защищаясь.       — Почему ты перестала разговаривать со мной? — тихо спросила скрипачка, губу до крови закусывая, не выдерживая сального взгляда Кати, который так и манил, но и отталкивал одновременно.       Тишина, казалось долгая и мучительная, повисла в комнате, накрывая уши, сознание и голову. Единственные звуки которые были слышны, это осенний ветер колыхавший уже голые ветки, которые после бились в грязное окно, загрязняя его еще сильнее. Глаза Кати на миг спустились, ловя окровавленную руку девушки напротив, и Полине показалось что та на наносекунду свела брови в беспокойстве и сжала кулаки, но голос Смирновой рассеял сомнения.       — А разве я должна была общаться с тобой? — будто с наездом спросила пианистка, угрожающее наступая всё ближе и ближе — Должна была?       — Нет, не должна была. — еще тише ответила Полина, отводя взгляд — просто подумала, что мы теперь подруги.       Подруги. Как же жалко это звучало.       Катя после последних слов скрипачки встала в ступор, с слегка приоткрытым ртом, будто сказанная информация задела её до глубины души, давая понять что-то, что-то важное, и, судя по лицу Смирновой, это что-то было далеко не позитивным.       — Подруги? — Катя свысока посмотрела на Полину, чуть усмехаясь смешком, который был полон каким-то токсичным веществом, разъедая что-то внутри грудной клетки Полины.       Это было неприятно, было больно. Полину будто окунули носом в грязь, оставляя с грязным пятном на весь день, из-за чего прохожие лишь смеялись и тыкали пальцем. Скрипачка чувствовала позор за то, что посчитала Катю своей подругой. Чувствовала обиду за то, что Смирнова так не считала, лишь насмехаясь, будто пытаясь унизить её.       — С чего ты вообще решила что ты моя подруга? С чего ты решила что что-то значишь для меня? — Решив добить, до конца унизить, вонзая нож поглубже, сказала Катя, и говорила она так, будто плевалась ядом, пытаясь этим ядом попасть в Полину, в её сердце. У неё это получилось. Абсолютно.       Полина до этого не знала что такое моральная боль, она знала только физическую. И лучше бы её руку били бы непрерывно хоть весь день, это было бы намного лучше чем то, что она испытывает сейчас. Будто тысячи иголок прокололи её сердце, прокручиваясь внутри, а после выходя еще раз вонзались, глубже, сильнее, больнее.       На глазах все-таки выступили слёзы, скатываясь по щекам, собираясь на подбородке и крупной каплей падая вниз, ударяясь в пол. Почему-то её так сильно задели слова кати, будто она предала её, будто решила бросить. Хотя действительно, кто ей сказал, что они теперь подруги? Может, Катя права?       Нет. Не права. Не права!       Жгучая обида сменилась злостью. Полине хотелось достать свою скрипку и швырнуть в стену, разбивая ту на тысячи щепок. Хотелось рвать волосы, кричать, ругать, плакать, кусать щеки до теплой крови и бить стены до содранных костяшек.       Стиснув зубы и зажмурив глаза, Морозова сдержалась, чтобы не сказать что-то в ответ, и решив не позориться, ушла, не закрыв дверь. Стискивала кровавую боль сквозь рубашку, пытаясь физической болью заглушить моральную, но особо сильно это не помогало, лишь напоминало ей о том, что боль — постоянна, и без разницы какая.       У Полины болело всю жизнь, и будет болеть.       Забыла куртку, но ей плевать. Идет по сильному холоду, из-за которого слёзы неприятно жгут лицо и глаза. Гнев и разочарование душили, впиваясь в горло, не давая дышать, вдохнуть. Округ покрытый темнотой позднего ноябрьского вечера украсился звуками шипения, как только раненная рука давала о себе знать, а воспоминания и слова Кати вновь и вновь резали разум.       Подруга?       Ноги немели от холода, руки стали ледяными, бледными, лишенными жизни. Скрипачка помнит как до дома дошла, как на пороге дома её встретил запах запеченного картофеля и уюта, как мама с кухни её окликнула, пытаясь позвать её громче, чем шумит блендер. Помнит как мама вышла с кухни в прихожую, помнит её взгляд, растерянный, испуганный. Помнит как бросила чертов футляр, как обессилено упала в руки матери, не сдерживая рыданий. Помнит, как говорила, что плачет из-за учителя, показывая кровавую руку, но в голове было лицо Кати, оскаленное и каменное, и её слова, которые она сказала.       С чего ты решила что что-то значишь для меня?       Помнит боль, невыносимую, запах спирта и опухшее от слёз лицо. Помнит успокаивающие объятия матери и её плач за свою дочь. Помнит как плакала так долго, что осталась без сил даже на то, чтобы держать глаза открытыми. Помнит, как мама провела до её кровати, как уложила и укрыла, а после гладила слегка морщинистыми руками по голове, волосы перебирала и шептала что-то, чего скрипачка не разобрала. Помнит уют, тепло и пустоту внутри, пугающую и бесконечно глубокую.       А на следующее утро она шла в школу, сгорбленная, бледная, будто неделю болела без нормального лечения, будто весь вечер вчера плакала, хотя так она и было. Ноги еле волокли её тело до главной тропы, а глаза были потухшими, пустыми, без намека на эмоции, будто вчера она выплакала всё живое, что оставалось внутри неё.       Но она ужасно ошибалась.       Пошёл снег. Крупные хлопья сначала были редки, но после обрушились сплошным ливнем, стремительно накрывая всю поверхность вокруг. Падая на лицо девушки, они обжигали, возвращали в реальность, забирали неприятное чувство пустоты с собой, хоть и всего на миг, но забирали.       Посреди покрытой снегом тропинкой лежал труп. Кишки были вынуты наружу, окрашивая снежинки вокруг себя в кровавый цвет. Человеческая рука валялась где-то отдельно, уже бледная, настолько, что сливалась вместе со снегом в одно целое, и если бы не кровь то Полина вообще бы её не увидела. Труп был без головы, открывая зрелище на внутренний состав организма человека в районе шеи и позвоночника.       Ком рвоты угрожал выйти наружу с каждой секундой все сильней, поэтому Полина отвела взгляд в другую сторону, пытаясь стереть из памяти эту ужасную картину.       Но она никогда не забудет.       Как только она повернула голову в другую сторону, то прижала ладонь ко рту, а телом встала на месте, не двигаясь.       Где-то среди листьев и снега лежала голова. Голова её учителя по скрипке.