Kitty Go!

Киллуа живёт здесь сколько себя помнит. Он с самого детства принадлежит Иллуми. Он даже не помнит, откуда его забрали, помнит только, как зашипел, когда впервые увидел этого человека. Казалось, будто от него пахло настоящей опасностью. Это что-то похожее на чутьё, инстинкт, который заставляет бежать прочь от угрозы, а возможно он просто смог сразу уловить недобрый настрой семейства ко всему миру. Так или иначе он успел оставить Иллуми парочку шрамов, когда его впервые взяли на руки, и по сей день горд тем, что не оставил попыток дать отпор в тот раз. Со временем скалить зубы стало попросту опасно, а на неоправданный риск даже Киллуа пока идти не готов. Рядом с Иллуми у него больше не может быть собственного мнения или желаний. Здесь он всего лишь подарок, питомец, развлечение, и никакие издевательские заверения, что он часть семьи, этого не изменят. Когда-то у него была нормальная, настоящая семья, но он лишился этого в одно мгновение, и эти люди — хоть и косвенно, но — приложили к этому руку. Первые годы в поместье запомнились ему смутно. Приходилось не только учить новый странный и режущий слух язык, но и постоянно угадывать, за что его наказали в очередной раз. Дисциплина — одно из первых слов, которое ему вбили в голову. Здесь не терпят непослушания, и, наверное, было бы гораздо проще смириться, полностью подчиниться ценой своего рассудка… но хотя бы у себя в мыслях он еще может не идти на уступки. Иллуми уделял ему все свободное время, особенно поначалу. Он вставал с Киллуа на рассвете, запихивал его в ледяной душ, а после начинался бесконечный замкнутый круг. Бессмысленные в своей жестокости тренировки и полосы препятствий, которые оправдывались необходимостью вести здоровый образ жизни и после которых невозможно держаться на ногах. Давящее и тяжелое обучение: сначала языку, а после и полноценной программе, которую обычные человеческие дети осваивают долгие годы в школах. Так абсурдно — Киллуа все равно не может покинуть поместье, даже выйти без сопровождения на свежий воздух на огороженной вокруг особняка территории уже непосильная задача. Ему просто негде применять знания или силу, которые он приобретает. В него вкладывают что-то, только чтобы потешить самолюбие. К такому выводу он пришел спустя пару лет непрерывных издевательств. Впрочем, Иллуми считал совершенно иначе. — Это все ради твоего блага, — вещал он каждый раз после занятий, от которых голова шла кругом, а мышцы сводило судорогами. — Даже если сейчас твоего животного мозга и не хватает, чтобы это понять. И Киллуа действительно никак не мог понять, чем все эти издевательства ему помогут. Его усилий всегда недостаточно, Иллуми требует с каждым разом всё больше и больше, всех навыков и знаний, которые пытаются в него вложить, слишком много. Киллуа не всегда может сдержать злость, порой всё так же расцарапывает руки Иллуми, за чем неминуемо следует наказание. Характер даёт о себе знать долгое время, Киллуа не скупится на эмоции, если чувствует, что подходит к грани. Кусает губы от унизительного ободрения, если обучение не ладится. Он просто животное, никто не ждёт от него многого — так говорит Иллуми, и на глаза наворачиваются глупые слезы. Киллуа искренне сожалеет, что выучил язык и теперь вынужден не только принимать затрещины и выкручивание суставов, но и выслушивать подобные монологи. Порой он шипит, плюется в ответ на очередные заверения, что по-настоящему разумного подобия человека из него не выйдет, и размазывает слезы по лицу пушистыми лапами. А потом слезы отрезает в одно мгновение. В тот день Иллуми доводит его до настоящей истерики — несколько суток не позволяет нормально поспать или поесть, пока он не вызубрит целый учебник. Перед глазами все плывет, слова в строках слипаются в неразличимое чёрное месиво, все даты и важные имена мгновенно вылетают из памяти, а Иллуми все продолжает и продолжает его расспрашивать. Цокает с разочарованием, говорит, что сам был способен на гораздо большее в его возрасте и что Киллуа с такими данными может и не надеяться достичь уровня человека. Киллуа не сразу замечает, насколько сильно его трясет, он обращает на это внимание, только когда всхлипы вырываются из груди, а перед глазами окончательно все мутнеет. В уголке страницы учебника расползаются влажные пятна. Спустя минуту он оказывается в жестких объятиях и неосознанно цепляется за причину всей своей боли, будто и правда ищет утешения. Над ухом монотонно шепчут: — Меня это тоже расстраивает, но это не так важно. Я все равно готов тебя любить, несмотря на все твои недостатки. Иллуми гладит его по спине, кладет ладонь между лопаток. Внутри у Киллуа все скручивается от жгучей обиды и боли, очень похожей на ощущения после порки, только на этот раз глубоко в грудной клетке. Очень скоро истерика сходит на нет, а после — когда Иллуми даёт ему отдохнуть и вновь наседает с нагрузкой — он обнаруживает, что плакать уже не хочется, да и не получается. Будто внутри у него осталось место только для злости или апатии, но это даже не пугает. В конце концов слезы — проявление слабости, уязвимости, которая лишь больше провоцирует Иллуми. Не стоит давать ему лишних поводов для унижений и того, что он называет лаской и заботой. Но даже отсутствие слёз и ярких проявлений чувств не мешало Иллуми идти к своей странной цели. Он как мог пытался заставить Киллуа искренне любить его и, судя по всему, свято верил в то, что ему удаётся двигаться в правильном направлении. После очередной издевательской тренировки, уже в полуобморочном состоянии, Киллуа слышит, пока его тащат в ванную под ледяной душ, настоящую похвалу, не пропитанную насквозь насмешкой и упрёками в том, что он не родился человеком. Даже взгляд Иллуми становится мягче — или так только кажется из-за того, что перед глазами всё плывёт, — когда с его губ срывается короткое: “Ты сегодня хорошо справился”. В первые секунды всё кажется нереальным. Иллуми обещает награду, какой-то сюрприз, и это звучит до того жутко, что Киллуа заранее ёжится. Поздним вечером он наконец узнаёт, что этой ночью ему не придётся спать на жёсткой подстилке. Сегодня его пустят в постель. В чужую и ничуть не более удобную, чем его привычное место — матрас практически не прогибается под его весом, когда Киллуа с опаской присаживается на кровать. После небольшого ступора и приказа лечь ему остаётся только осторожно примоститься на краю. Где-то сзади мягко шуршит одежда — Иллуми переодевается перед сном, — а Киллуа только и думает, что его сейчас спихнут обратно на пол. Уже через минуту он жалеет, что этого не происходит, потому что Иллуми ложится рядом и притягивает его к себе одной рукой. Его прижимают к груди, словно мягкую игрушку, и Киллуа задерживает дыхание. Иллуми поднимает свободную руку, начинает размеренно гладить его по голове, почесывать за ушами, и на долю секунды это ощущается даже приятно — Киллуа уже не помнит, когда в последний раз получал ласку. Но длится это странное ощущение недолго, тело вновь каменеет, а к горлу подступает вязкий ком тревоги. Объятия Иллуми оказываются не только холодными, но и жёсткими, его тело целиком состоит из жил и сухих мышц, а матрас немногим отличается от пола. И лучше бы Киллуа действительно спихнули с кровати — по ощущениям то же самое, но без тревожащих прикосновений. — Поурчи, — впервые голос Иллуми звучит так тихо, но это не лишает интонации жесткости. Напротив — приказ читается как никогда чётко, а всё нутро так и сжимается от пронизывающего насквозь холода. В ответ на угрозу ему хочется лишь спрятаться, словно это поможет ему избежать проблем. Он весь каменеет от ужаса и непонимания. Смысл сказанного доходит не сразу, и тогда ладонь в волосах сжимается. Пока недостаточно сильно, чтобы сделать больно, но достаточно, чтобы заставить Киллуа предпринять что-нибудь, не допустить худшего развития событий. — Я… не умею, — пытается возразить он, едва шевеля губами. Иллуми с нажимом массирует у самых корней — вот-вот резко потянет в сторону за непослушание. — Умеешь. Вы все это умеете. У Киллуа на секунду замирает сердце, и он в панике понимает, что ему нужно постараться издать звук, хотя бы отдаленно похожий на то, что требует Иллуми. И сделать это нужно как можно скорее. Зажмурив глаза, Киллуа наконец выдавливает первые звуки и тут же с ужасом понимает, что рычит. Последний раз за такое проявление “звериности” ему пообещали удалить клыки, и эта угроза мгновенно всплывает в памяти. Иллуми никогда не бросает слова на ветер. Его тело ощутимо напрягается за спиной, а Киллуа плотно сжимает губы, пытаясь подобрать движение гортани. Нечто похожее на урчание удаётся не сразу, но наконец он с отвращением выдавливает из себя мягкий рокот. Это ощущается совершенно неестественно и натянуто, от принудительной вибрации в горле подташнивает, а глубоко в груди не зарождается успокаивающее тепло, как должно быть. Но Иллуми ничего из этого совершенно не смущает. Наоборот, он удовлетворенно выдыхает и устраивает подбородок на его макушке, говорит настолько мягко, насколько позволяет его почти безэмоциональный голос: — Видишь, тебе всегда будет хорошо, пока ты стараешься и слушаешься. Я ведь не столь много прошу, — он подтягивает его ещё ближе, будто хочет поглотить всем телом вибрацию от урчания, и добавляет, совсем тихо: — Когда-нибудь ты обязательно меня полюбишь. Киллуа едва сдерживается, чтобы не дернуться от последней фразы, которая так часто звучит после тяжёлых наказаний. Перед ней всегда следует шипение и проклятия, горящая боль и кровь на спине, жёсткая хватка в волосах и немигающий взгляд чёрных пустых глаз. Впрочем, то, что ему приходится сейчас делать, немногим отличается от других наказаний и лишений. У него отбирают последнее право на что-то личное, неприкосновенное. Он не может сходить сам в душ и помыться, вынужден сидеть совершенно обнаженным, пока его обтирают жёсткой губкой; обязан терпеть, если Иллуми взбредет в голову померить ему температуру и засунуть градусник под хвост; не имеет права сам подстричь или сточить растущие когти. А теперь Иллуми присвоил себе даже право реагировать на происходящее, влияет на то, как, когда и какие эмоции будет имитировать Киллуа. Ему ничего не принадлежит. Даже его тело давно всецело является чужой собственностью. Киллуа пришлось провести так всю ночь. Беспрерывно урчать, до боли в груди, не тревожа сон Иллуми. Стоило Киллуа взять передышку, как тихое сопение над ухом прекращалось, а длинные пальцы сжимались в волосах. Порой тревога вставала в горле вязким комом, и тогда он стихал почти полностью, глубоко дышал и надеялся, что Иллуми будет в эти минуты достаточно чувствовать слабую, почти сходящую на нет вибрацию. Это затяжная сводящая с ума пытка. Слишком изощрённая даже для него. Так долго и так полно осознавать свою беспомощность было невыносимо. Киллуа оказался прав — если Иллуми уверяет, что однажды добьётся любви в свою сторону, не стоит ждать ничего хорошего. Даже если он действительно считает, что даёт Киллуа только лучшее, это не так. Он ничего не даёт, только забирает всё до последней капли, разрушает и опустошает. Наверняка поэтому Иллуми и не подпускают к его братьям слишком близко. Он частенько смотрит в их сторону, наверняка и их он бы задушил своим подобием любви, но родители вовремя подсунули ему Киллуа. Как отвлекающий манёвр, игрушку для успокоения, которую не так жалко испортить. Прислуга порой перешёптывается об этом, и Киллуа удаётся додумать недостающее по обрывкам фраз. Старший сын, законный наследник и будущая глава семейства слишком одержим контролем и уже пытался воспитывать сторожевых собак отца, а после и младшего брата. Как преемника семейного дела, его растили гораздо более сурово и требовательно, чем остальных детей, а теперь Киллуа — единственный в поместье — испытывает всё, через что он прошел, на своей шкуре. Ещё немного, и он станет зеркальным отражением Иллуми. Иногда, крайне редко, можно заметить на его бледном вытянутом теле шрамы. Киллуа доводилось видеть его спину однажды, и пару раз он мельком углядел рубцы на щиколотках — следы до боли похожи на те, что остаются на нём самом после суровых тренировок и наказаний. Словно Иллуми не просто издевается над ним ради собственного удовольствия, но хочет слепить из него нечто по своему подобию. Тихое и беспрекословно подчиняющееся более сильным, чем оно само, существо. От него хотят не только имитации любви и привязанности, но и полного послушания. Его задача — быть покорным от начала до конца. Раньше Иллуми любил показывать свой статус, сажая Киллуа рядом с собой во время важных встреч. Он должен был заходить в кабинет следом, идти ровно и с прямой спиной, лишь склонив немного голову. Нельзя шевелиться, нельзя сопротивляться. Можно только сидеть смирно у ног Иллуми, сложив лапы на своих коленях. Киллуа — символ его влияния, и он не имеет права увернуться, когда к нему тянут руки, чтобы погладить, или отворачиваться, чувствуя на себе пристальный изучающий взгляд. Для всех них он был не более чем экзотичным неразумным питомцем, и каждой встречей с близкими подчиненными и клиентами Иллуми указывал Киллуа, где его место. И если что-то пойдёт не так — если он ненароком дёрнется или станет противиться тому, чтобы выйти на встречу — наказание будет ещё более суровым, чем за обычные проступки. А Иллуми будет долго говорить о том, что Киллуа его опозорил, и тыкать лицом в толстенный учебник по этикету. Какое-то время его принуждали сидеть на полу и во время семейных застолий, вдыхать запахи накрытого стола с осознанием, что покормят его только на следующий день. Но довольно быстро все это прекратилось. В обеденный зал его перестали брать после того, как Кикио затащила его к себе на колени и, тиская, чересчур экспрессивно назвала "хорошеньким" и молодцом. Почему-то Иллуми это особенно не понравилось, как и в случае с последней для Киллуа деловой встречей — с Хисокой. В тот день его, как всегда, повели за собой в кабинет для приёмов, и пришлось покрепче сжать челюсти, чтобы не оскалиться. Вот только дальше порога заходить не пришлось. Реакция у очередного исполнителя оказалась слишком неординарной: мгновенно загоревшиеся глаза и бурные расспросы вместо обсуждения дела. Понимает ли Киллуа что-либо, умеет ли мурлыкать — и продемонстрирует ли, — пушистый ли он где-то ещё, кроме лапок и хвоста? Он всё говорил и говорил, разглядывая его так пристально, как никто и никогда себе не позволял. — А можно погладить шёрстку? — добавил он после всех проигнорированных вопросов, подорвавшись с кресла, и Киллуа чуть не отскочил назад от такой напористости. — Кажется, ты увидел достаточно, — холодно отрезал Иллуми, и с тех пор Киллуа оказался практически заперт в холодной одинокой комнате, где изо дня в день он видел одно лишь ненавистное лицо, если не считать коротких встреч с остальными членами семьи. Младшим детям к комнате Иллуми подходить близко запрещалось, да и сами они, кажется, не горели желанием тесно с ним общаться. Киллуа честно завидовал тому, что у них была возможность избегать компанию старшего брата большую часть времени. А еще порой ему казалось, что его жизнь была бы чуть легче, если бы ему позволяли хотя бы иногда играть и общаться с Аллукой и Каллуто. В первый раз, когда он столкнулся с ними в большом зале, ему было и любопытно, и одновременно не по себе. Из комнаты он вышел без разрешения и переживал, что на него донесут. Но вместо этого они пригласили его поиграть, пылко пообещали никому не говорить и единственные из всего дома отнеслись по-человечески. Подобные вылазки удавались довольно редко, но помогали хотя бы на полчаса отвлечься от того, что ждало его в комнате Иллуми. Аллука с Каллуто действительно были добры к Киллуа, когда ему удавалось сбегать к ним. Этими моментами он искренне дорожил, и в те дни, когда становилось особенно сложно и страшно, вспоминал, как они проводили время в зале, увлекаясь простой игрой. К счастью, достаточно быстро к Иллуми перешла часть обязанностей наследника, и он начал чаще покидать поместье. В его первое длительное отсутствие Киллуа почти без страха смог исследовать закрытые для него ранее части особняка. А во второе решил сбежать. Решение было совершенно необдуманным, план не проработанным, а финал оказался весьма предсказуемым и плачевным. Он даже не успел полноценно насладиться свободой, как оказался в холодном и пустом подвале. В тот день Иллуми не поскупился на способы напомнить ему, кому он принадлежит. Следующие полгода Киллуа провел полностью взаперти без возможности выйти даже за порог комнаты. Едва ли после такого что-то способно вновь толкнуть его на столь безрассудный поступок. После пережитого он стал гораздо больше ценить любые вылазки в общий зал. Пока Иллуми нет рядом больше суток, Киллуа хоть немного, но может выдохнуть — знает, что если не станет привлекать к себе внимание, его не тронут. Самое страшное, что его может ждать — чересчур любвеобильная и почти слепая Кикио, которая без сомнений затащит Киллуа к себе на руки, если услышит его в коридоре, а после не позволит выпутаться из удушающе крепких объятий. Будет трепать волосы, настойчиво чесать за ухом и щебетать о том, какой он славный мальчик. Её прикосновения не такие, как у Иллуми. В её руках он едва ли может расслабиться, но она хотя бы не напоминает груду металла на ощупь, наверное, поэтому на него не накатывает сильная паника. И, наверное, Киллуа бы хотелось иметь возможность довериться хотя бы ей из всех старших в доме, но он понимает, что это невозможно. Кикио лишь больше укрепляет ощущение того, что он принадлежит кому угодно, но только не себе. Практически единственный человек во всём особняке, в ком Киллуа видит малейший проблеск надежды — это Сильва, который почти не бывает дома. Конечно, он выглядит очень угрожающе со своим двухметровым ростом и суровым лицом, а его густые белые волосы похожи на львиную гриву, но этим он смутно напоминает Киллуа кого-то из его настоящей семьи. Этот человек определённо является авторитетом для всех остальных, и даже Иллуми не смеет ему возразить. Несколько раз, когда Сильва заставал Киллуа в слезах, он запрещал Иллуми трогать его до конца дня. И его действительно не только не трогали, но даже не смели смотреть в его сторону. Этот человек единственный, у кого есть достаточно власти, чтобы заступиться за него, и Киллуа благодарен за его невероятно редкую помощь. Рядом с ним у него немного теплеет в груди, несмотря на всю опасность, которую он так и источает. Даже его прикосновения приятные и почти домашние — несколько раз он трепал его по голове тяжелой широкой ладонью, совсем без издевки или натянутого умиления. Помимо Сильвы и младших Золдиков были и другие моменты, которые хотя бы немного скрашивали жизнь. Например, чтение — одно из немногих доступных развлечений в поместье. Во многих кабинетах на полках стояли длинными рядами увесистые тома с одинаковыми корешками. Часть из них была на незнакомых языках, еще часть оказалась нудными сводами по юриспруденции, религии и древней истории. У некоторых книг корешки отличались, были более ветхими и с золотым тиснением. То, что трогать их нельзя, Киллуа помог запомнить шрам на плече — наказание за неосторожное листание страниц было особенно болезненным и обидным. Но тем не менее за другими книгами из домашней библиотеки никто не следил. Лишь Иллуми иногда отчитывал его за то, что учебники вызывают у него меньше интереса и что он наверняка только делает вид, что читает. Сам процесс чтения ему не особо нравился. От редких непонятных слов непроизвольно мрачнело лицо, а мелкие буквы иногда начинали слипаться в сплошное грязное полотно. И тем не менее это был шанс отвлечься, увидеть перед глазами яркую и совершенно нереалистичную картинку. Приключения, путешествия, свобода, близкая дружба — все это было недостижимо. Обычная сказка для такого как он, даже если на первых страницах стояла пометка об автобиографии или “основано на реальных событиях”. Изредка ему хотелось представить себя на месте этих героев, но голос Иллуми глубоко в голове сразу одергивал его — за пределами особняка он никто, и даже в его стенах у него прав не больше, чем у декоративных растений в зале. На самом деле Киллуа не понимает, как чтение может в действительности нравиться кому-то из людей, если у них есть более интересные развлечения. Большие экраны с мелькающими картинками для него были под строгим запретом, поэтому наблюдал он за передачами и фильмами лишь украдкой через приоткрытую дверь одного из старших братьев или сидя рядом с Иллуми. А когда тот в разъездах, он мог свернуться калачиком перед тихо работающим телевизором в спальне (не дай бог, кто-нибудь донесёт на него за шум) и лежать так часами, бездумно потребляя информацию. Кто может, имея возможность слышать музыку и видеть новые удивительные места, выбирать чтение? Это у него нет выбора, это попросту самый безопасный способ узнать о внешнем мире, поэтому он и не жалел, что однажды рискнул и решился взять в руки что-то кроме учебников. Даже подобное отвлечение помогало не растерять окончательно рассудок.

***

Сегодня Иллуми дома, и Киллуа после очередной тренировки вынужден сидеть в его комнате, ожидая шанса выскользнуть в коридор. Он вяло обводит пальцем узоры на покрывале кровати и прокручивает в голове подсмотренный новостной сюжет, когда Иллуми поступает очередной звонок. Короткие прерывистые вибрации — не Сильва и не другие члены семьи, но кто-то из важных подчиненных, раз у них есть его номер. Киллуа без особого интереса бросает взгляд в угол — лицо у Иллуми немного меняется, когда он берет трубку. Не трудно догадаться, от кого поступил звонок. — Новый телефон? — сухо спрашивает Иллуми у человека на другом конце линии. — Понял. Да. И ты находишь это смешным? — он постукивает ручкой по раскрытому блокноту. — Не прикидывайся идиотом, ты знаешь, о чем я. Ты хоть понимаешь, кому принадлежит то казино? — раздражение на его лице становится едва заметным, а после ответа он и вовсе кривится. — Даже мой отец не пошёл бы на это дело в одиночку. Тем более в качестве развлечения. Повисает небольшая пауза. Собеседник либо пытается нелепо оправдаться, либо свести все в шутку. Другого объяснения выражению лица Иллуми Киллуа не находит. После нескольких попыток отчитать Иллуми, кажется, смиряется хотя бы на время и сразу переходит к делу. Впрочем, детали он не обрисовывает, а затем и вовсе замолкает. Иллуми бросает задумчивый взгляд на Киллуа через всю комнату. Какая-то недобрая пауза, его оценивают с головы до ног, и он мысленно подбирается. — Нет. Я уже не раз объяснял, почему. Не переводи тему, — лицо Иллуми становится ещё бледнее, — Это не имеет смысла, Киллуа уже обучен абсолютно всему, — он резко перелистывает несколько страниц в блокноте, в его голосе звучит сплошная неприязнь. — Хорошо. Только чтобы ты отстал и понял, насколько это бессмысленно. Через две недели, в среду, после трёх. Я дам вам двадцать минут и ни секундой более. Этот разговор выходит за рамки привычных, но все же Киллуа не сильно придает ему значение, пока через пару дней Иллуми не цепляет на него ошейник с поводком и не выводит на просторный задний двор. Это непривычно, для тренировок ошейник уже давно не требовался, как и короткий поводок. Если он в чем-то и провинился, Иллуми об этом не говорит, только молча тянет его за собой, и все внутренности Киллуа сворачиваются в липкий комок в ожидании неизвестности. Они встают поодаль от домика прислуги и тренировочного комплекса, рядом с небольшим фонтаном. Иллуми проверяет телефон, поправляет часы на запястье и все ещё никак не комментирует происходящее. В голове Киллуа рисуются возможные сценарии развития событий, один хуже другого, но затем случается нечто совершенно неожиданное. Из-за арки в основном здании поместья показывается кто-то незнакомый. Он широко улыбается, обнажая белоснежные клыки, и сбитый с толку Киллуа подмечает другие непривычные особенности, пока тот подбегает ближе. Это гибрид, такой же как он, только с темной шерсткой и волосами и ниже его на полголовы. Киллуа замирает. Не веря своим глазам, разглядывает его, смотрит на извивающийся хвост за его спиной, на искреннюю улыбку, которая меркнет с каждым шагом… и на Хисоку, который вальяжно следует за ним. Хватка на поводке усиливается, Киллуа тихо сглатывает. Когда незнакомый гибрид подходит совсем близко, он выглядит совсем хмурым и с непониманием смотрит на поводок в руке Иллуми, после чего оборачивается на Хисоку и снова таращится на Киллуа. Он встает как вкопанный в паре метров, поджав губы. Это ощущается чем-то нереальным, хоть гибрид и находится прямо перед его глазами; кажется, если Иллуми позволит подойти ближе и коснуться его, образ просто растворится, как призрак. — Почему он на поводке? — наконец говорит незнакомый гибрид и смотрит на Иллуми, прямо в его пустые темные глаза. В первые секунды Киллуа даже не понимает смысла слов. Чтобы кто-то действительно стал ставить под сомнение действия Иллуми? Он ведь даже не человек, чтобы отважиться на такую наглость. И что удивляет Киллуа ещё больше — этому мальчишке дают свободно передвигаться, не держат на тугой шлейке, позволяют говорить без разрешения. Как такое возможно, еще и с таким хозяином, от которого у Киллуа встает дыбом шерсть на загривке? Несколько секунд Иллуми сверлит другого гибрида взглядом, будто не верит, что тот посмел заговорить с ним. Затем он отвечает: — У меня встречный вопрос: почему ты нет? — в его голосе сквозит легкая неприязнь и нотки раздражения. — Потому что никого нельзя держать на поводке, — твёрдо произносит мальчишка, не отводя от него глаз. Он либо совершенно бесстрашен, либо глуп до невозможности, если считает, что может спорить с Иллуми, тем более на территории Золдиков. Хисока опускает ладонь на его плечо и сжимает. Киллуа не может сказать, делает ли он больно своему питомцу, но тот сразу закрывает рот. Его взгляд продолжает пылать негодованием. — Ну, ну, — встревает Хисока, пока разговор не набрал опасных оборотов, и обращается к Иллуми: — Он просто не привык к другим гибридам, вот и переволновался. Верно, Гон? — он поглаживает мальчишку по плечу и отпускает, не отчитывает его и не тянет на себя. — Пусть ребята познакомятся, это непременно всем пойдёт на пользу. Иллуми шумно выдыхает и даже немного ослабляет хватку. Украдкой Киллуа смотрит на него и понимает, что тот внимательно наблюдает за тем, как же они будут знакомиться, а после чувствует на себе взгляд. Тот самый, пробирающий до костей, леденящий и излишне изучающий — Хисока таращится на него, хоть и явно следит, чтобы его интерес не отметил Иллуми. Когда они пересекаются взглядами, ему едва заметно подмигивают, и Киллуа пробивает дрожь. Он успел порядком подзабыть, каково это — ощущать себя диковинкой, на которую постоянно кто-нибудь с любопытством смотрит. — Меня зовут Гон! — отвлекает его звонкий голос. Гибрид напротив него вежливо улыбается и протягивает лапку, нетерпеливо извивая хвост за спиной. Киллуа на всякий случай смотрит на Иллуми с немым вопросом в глазах. Неужели после стольких лет затворничества он так просто позволит пообщаться с кем-то ему неподвластным? Ответом оказывается молчаливый кивок — это разрешение, правда разрешение. Не до конца веря в реальность происходящего, он нерешительно отвечает: — Киллуа... Повторять жест Гона он не рискует, его всегда учили, что рукопожатие только для людей. Одно неправильное движение или слово, и странная встреча тут же оборвется, будто ее никогда и не было. Не дождавшись от него пожатия, Гон неловко опускает руку. — Хисока очень мало о тебе рассказал, — пытается завести он разговор. — И мне бы хотелось узнать как можно больше. Я не думал, что рядом… будет кто-то похожий на меня. — Я тоже, — только и выдавливает Киллуа, а затем с ужасом наблюдает, как происходит нечто непоправимое. Гон хмурится — очевидно, расстроенный его немногословностью, — долго изучает его лицо и шею, а затем протягивает руки прямо к ошейнику. Мгновенный рывок за поводок, Киллуа едва не заваливается назад и против воли прижимается спиной к Иллуми. — Лапы убери, — приговаривает Иллуми приказным тоном, и Киллуа понимает, что все потеряно. Даже не задирая голову, он чувствует, как в глазах Иллуми появляется холодный блеск. Ошейник затягивается, и, пусть ему еще не сильно пережимает горло, Киллуа морщится. На лице Гона — смесь шока с агрессией и обидой. — Ты должен снять его с Киллуа, — заявляет он, и в его голосе появляются шипящие нотки. — Ему ведь плохо с ним! Не делай ему больно. — Такого как ты это не должно касаться, — холодно отрезает Иллуми. Пойти против Иллуми — значит подписать себе приговор, и Киллуа не хочет представлять, во что может превратиться изначально миролюбивая встреча. Слишком много он слышал и знал про методы устранения недовольных оппонентов. Но если кто и может противостоять ему — это Хисока. Тот сразу становится серьёзным, убирает руку с талии и подаётся вперед, вставая ближе к Гону. Он смотрит выше головы Киллуа, очевидно, переглядываясь с Иллуми, и скалится. Улыбкой это назвать сложно. — Попробуем начать с чистого листа? Кажется, возникло легкое недопонимание, — он кладет обе руки на плечи Гона, немного склоняет голову набок. Но шанс всё наладить уже упущен, Иллуми не прощает непрошеных замечаний, тем более от такой странной “пародии на настоящего человека”. Киллуа не требуется оборачиваться, чтобы понять, что сейчас на лице Иллуми пролег след презрения и раздражения. В точности как в моменты, когда Киллуа не оправдывает его ожиданий. — Достаточно, — коротко отвечает он. — Я знал, что это плохая идея. Впрочем, как любые твои идеи в последнее время, — Иллуми направляется обратно в особняк, ведёт Киллуа за собой, а тот только и успевает бросить последний взгляд на Гона. Иллуми даже не оборачивается, когда произносит: — Гото проводит вас к выходу, — и тем самым ставит жирную точку на попытке пообщаться с кем-то новым.