Фруктовая корзинка

— Разреши. — Нет. — Ну разреши! — Нельзя, я думаю, что это может тебе навредить. — А доктор Нат считает, что я в порядке и могу рисовать. — А ты рассказал доктору Нату, где и на чём ты собираешься рисовать, персик? — Пай уже почти сдался этим умоляющим глазам, но всё равно переживал. Шёл седьмой месяц беременности Ская, драгоценный муж временами не сразу мог подняться с постели, но его вечная и такая уютная сонливость и вялость прошли бесследно, и омега словно шустрый электровеник носился по их квартире, дому родителей, а иногда обнаруживался в парках Бангкока, рисуя или гуляя до отёкших ног. В то же время, прочтя на специализированных форумах истории о преждевременных родах близнецов, Пай начал паниковать и перестраховываться. И тут как раз Скай и вспомнил своё обещание в день свадьбы — обновить роспись в храме. Он вместе с Рейном съездил туда, пофотографировав некоторые особенно повреждённые фрагменты росписи, а потом почти на неделю зарылся в архивы Школы искусств и музейные фонды. Немало ему помог профессор Мью, который и сам увлекался храмовыми росписями. А дальше, когда на руках были ранние фотографии и срисовки росписей из архива, когда Скай и Рейн даже примерно посчитали, сколько денег может уйти на краску и необходимые инструменты, когда благотворительный фонд папы Вайю подтвердил свою готовность частично финансировать восстановление росписей, осталось самое сложное — уговорить Прапая. А он был категорически против. Его тревожило абсолютно всё. Запах токсичной краски, который мог навредить беременному персику, необходимость длительных физических нагрузок, риск травм во время работы, удалённость храма от клиники доктора Конгсакула, где для его любимого мужа уже была зарезервирована палата. Да мало ли что могло случиться?! Единственное, в чём был уверен Прапай, — его муж уже никогда не встретится со своим страшным прошлым. По недавно попавшим в его руки сведениям, северная банда распалась, а её главарь, мучитель Ская, сошёл с ума, пытался напасть на своего же «коллегу» и был заперт где-то, по всей видимости, навсегда. Узнав об этом, Пай едва прыгать от радости не начал. Но Скаю ничего говорить не стал. За последнее время его муж довольно сильно изменился, и альфа не хотел бередить прошлое, опасаясь отката. — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! — его умоляюще чмокнули в щёку, пихнув круглым животиком в бок, а потом расцеловали крепко схваченные руки. — Обещаю, я буду осторожен, буду часто отдыхать, за мной присмотрят, да и преподобный не даст мне там подолгу работать. А хочешь, ты сам будешь меня привозить и увозить? — Всё равно нет, — голос альфы дрогнул, когда в ясных глазах, устремлённых на него, накатились слёзки. — Скай, я так переживаю за тебя, понимаешь? — Но эта роспись идёт по низу стен, бОльшая её часть так низко, что я буду рисовать сидя, понимаешь? Мне не придётся нагибаться, приседать или стоять часами. А еще через месяц я стану совсем неповоротливым. — Скай опустил голову, изо всех сил изображая печаль и разочарование, но чувствуя по связи, как колеблется муж. — Пожа-а-а-а-алуйста. — Х-хорошо. — сдался Прапай. — Но я сам буду тебя туда возить… — Да! — И следить за тем, чтобы ты хорошо ел… — Да! — И краску выберем такую, чтобы она тебе не навредила. — Да, спасибо-спасибо! Ко мне ещё Рейн будет приезжать. И Нью обещал. И местные помогут, если что. Папа обещал помочь, если понадобится ещё денег… — Хорошо-хорошо, милый. — Пай аккуратно прижимал к себе мужа, чувствуя животом, как весело барагозят внутри него двойняшки. — Но ты же будешь себя беречь? — Да! — тут же отозвался довольный омега. — А ты детям имена придумал? Это была больная тема уже около месяца. Прапай придумывал имена сыновьям, а Скай категорически от них отказывался. Они перебрали уйму имён, и так ни на одном не остановились. Вот и теперь, чтобы перевести тему разговора, Скай воспользовался запрещённым приёмом. — Дао и Доу? — тут же отозвался Прапай. — Ага, ты ещё скажи Мун и Сан. — надулся Скай на мужа. Сам он тоже перебрал уже десятки имён, но ни одно ему не нравилось. — А может сделаем, как советовал папа? — примирительно чмокнул альфа щёчку омеги. — Вот родятся, мы на них посмотрим и сразу поймём. — Хитрый какой. А сейчас как их называть будем? Это тебя они слушают и замирают, а мне всю печень оттанцевали. — Скай показательно обиделся, ощущая, как связь окутывает его нежностью и заботой. В принципе, свой изначальной цели он уже добился — разрешение на работу получил, мужа отвлёк, можно было, капельку покапризничав, поцеловать любимого альфу в нос и позвонить папе Вайю, чтобы договориться о визите к преподобному. Удивительно, но капризничать Скаю понравилось. Сперва неумело и пугаясь реакции Прапая, он постепенно научился играть в эту игру от души. Однажды случайно став свидетелем их перепалки, Рейн всерьёз решил, что Скай разозлился на мужа, и встрял между ними, пытаясь защитить альфу, но услышав удвоенный хохот, всерьёз обиделся на пару и убежал жаловаться любимому. Пришлось в этот же вечер устраивать вечер с барбекю, чтобы утешить наивного омежку. Скай успел даже почувствовать себя виноватым, но не смог скрыть, что действия его лучшего друга тронули до глубины души. Ведь не всякий друг найдёт в себе смелость заявить тебе, что ты неправ. А Рейн кинулся защищать Прапая, потому что переживал за Ская. Работа в храме началась к середине июля. Скай первую неделю делал выкрасы и эскизы, пока специально нанятая бригада выставляла свет и ограждения для безопасной работы под присмотром монахов. Преподобный беседовал с кхуном Вайю, когда тот навещал драгоценного сыночка с обедом или сладостями. А Скай, одетый в просторный комбинезон и футболку с длинным рукавом, всласть перемазанный краской, сидел в удобном стульчике и копировал элементы орнамента со стены на картон. Пай был против, чтобы Скай работал весь день, и сам приезжал и забирал его после обеда, заезжая обычно по дороге в какое-нибудь уличное кафе, где никто бы не стал коситься на случайные мазки краски на подбородке, на растрёпанные после переодевания волосы омеги или слишком счастливый вид альфы. Пафосные рестораны не любили оба, как выяснилось. Беременность развивалась нормально, что, как утверждал доктор Конгсакул, было логично для истинных. Он, не говоря ничего младшим Фаттира, всё же продолжал консультироваться с профессором Паначаем, но теперь уже не делился с ним никакими подробностями, а просто просил общих советов. Сам Паначай тоже был сдержан, отправлял собранные и скомпилированные материалы, лишь изредка интересуясь тем, как проходит жизнь истинных. Впрочем, информацию теперь можно было почерпнуть и из публикаций в сети. Было сделано официальное оглашение о свадьбе альфы-наследника, а вскоре после этого в нескольких журналах осветили успешно прошедшую выставку картин Ская уже под новой его фамилией. И не требовалось складывать два и два, чтобы понять, что к чему, глядя на фото счастливо улыбающегося беременного омеги, стоящего на фоне картины, с которой на него смотрели влюблённые глаза его альфы. Высший свет разделился на три неравные группы. Первая злословила безызвестного омегу за то, что он лишил их шанса войти в семью Фаттира. Их даже не смущало то, что кхун Вайю везде и всюду называл Ская своим сыночком, дорогим и горячо любимым. Рейн, наткнувшись однажды на особенно злобный паблик, посвящённый Скаю, взвился было на защиту, но его укротил сам виновник чужой зависти, велев не лезть в грязь. Чище он в одиночку мир не сделает, а вот сам запачкается изрядно, а потому: «Оставь их, Рейн, пусть сами купаются в своём собственном яде». Подумав немного, Рейн пришёл к тому же выводу. Вторая группа Ская славила. Художник-самоучка из северных гор (ну не с юга же он был, такой беленький?), приехавший и покоривший Бангкок, Школу искусств и самого перспективного холостяка столицы, не мог быть ординарным человеком. И люди искали в нём чудо. И если не находили, что ж, приходилось придумывать что-то своё. Пхаю однажды прислал Прапаю ссылку на интернет-ашрам, посвящённый его мужу. «Свет Неба» нёс в массы философию скромности, естественности и смиренномудрия в совокупности с творчеством. Они вдвоём около часа листали страничку ашрама, то хохоча, то залипая на неожиданно приписываемые Скаю «мудрые» изречения и советы, а когда упёрлись в платные занятия рисования нагим телом по холсту, продолжать не смогли. К счастью, никто не стремился вовлечь в это самого Ская, поэтому Пай поручил отделу общественных связей ненавязчиво отслеживать деятельность подобных пабликов, а на сам ашрам наябедничал папе. И в третьей группе были все те, кого это помешательство на муже младшего Фаттира никак не затронуло. Им Прапай был искренне благодарен. К концу июля одна из стен храма была полностью восстановлена. Студенты из группы профессора Мью, узнав, чем занят Скай, тоже захотели поучаствовать, и, отобрав троих лучших, профессор стал сам иногда приезжать, чтобы заснять весь процесс восстановления росписи, чтобы исследовать храм с художественной точки зрения, а студенты помогали Скаю готовить краски, класть фон, зачищать старую роспись и восстанавливать покрытие стен. Статья профессора Мью о восстановлении старого храма на окраине города была опубликована в одном из ведущих журналов по археологии в мире и привлекла интерес. Воспользовавшись этим, профессор предложил правительству создать комитет по восстановлению храмов и изучению их архитектуры и росписей. Так случайная собственная инициатива одного благодарного омеги вдруг стала превращаться в общегосударственный проект. Сам храм тоже стал весьма популярным не только из-за работ в нём, но и потому, что в нём всё это время не переставали оказывать помощь всем, оказавшимся в трудной ситуации. Семья Фаттира взяла приют при храме под своё крыло, а государственную больницу неподалёку выкупили и сделали благотворительным филиалом клиники доктора Конгсакула. И всё это произошло за неполных полтора месяца, пока Скай, тихо мурлыча под нос детские песенки и колыбельные сыновьям, потихоньку дорисовывал уже третью стену. *** Он так и не дождался, когда с ним придут поговорить и удостоверятся в том, что он просто избавлялся от предателя, а не напал на своего. Гану надоела эта паршивая комната и паршивая еда, ему нужно было встретиться с Бумом и наконец расставить все точки над И. Он стал немного спокойнее и уравновешеннее, перестав испытывать беспричинные приступы ярости, в голове без наркотиков, алкоголя и поддельных успокоительных значительно прояснилось, к нему вернулась былая хитрость и наглость. Он смог, наконец, составить план действий и начать выуживать у своих тюремщиков информацию о том, что происходило во время его заключения. Так он узнал о смерти Ау и о том, что Бум выжил, но в коме лежит в больнице. Пока его семья и банда Ау всеми силами поддерживают его детей и оплачивают счета за лечение. Но, по словам врачей, надежда на восстановление омеги невелика. Но уж в это он не поверил. Конечно же, Бум притворяется, ожидая, когда Ган придёт и заберёт его в лучшую жизнь. Они сбегут вместе и соберут новую банду, и будут жить на широкую ногу. А гнилой персик, которого Ган непременно утащит с собой, будет прислуживать им как дрессированная собака, а по ночам сидеть на цепи у дома. И тогда все получат по заслугам. Однажды Гану удалось обменять у своих сторожей один небольшой тайник с наркотой на смартфон, так он получил возможность получать новости из первоисточников. Конечно же, его внимание привлекли статьи и фотографии того, кто до сих пор вызывал глухое раздражение. Слишком счастливый, преступно красивый, недопустимо беременный от другого альфы, его будущий пёс-прислужник выглядел отвратительно. Но Ган собирался вскоре поменять не только свою судьбу. — Смейся, маленький мерзавец, я прокляну тебя и твоё потомство, а потом заберу то, что по праву принадлежит только мне — твою радость, твоё тело, твоё сердце. Он стал терпеливым и спокойным, как вода в кувшине. Он стал послушным и встречал своих тюремщиков улыбкой, а некоторым стал сулить золотые горы, ослабляя стены своей тюрьмы. Он не делал подкопы в земле, он копал сердца людей, приближаясь к своей цели. И однажды у него всё получилось. Он заплатил, конечно. Одному из троих, убив двух других и представив всё так, словно их убил тот, третий. Он смог сбежать и затаиться в том самом домике, который готовил для совместной жизни с Бумом. Словно паук из своего тёмного угла он продолжил следить за тем, что происходило, ожидая, когда его перестанут искать. Зная, что конечно перестанут, слишком незначительным он теперь был. Иногда он украдкой выбирался, чтобы пробраться в больницу к Буму, чтобы поднять пару разбросанных по всему бывшему району тайников с деньгами и золотом. Он не был пустоголовым и делал тайники вне дома, понимая, что его обыщут и спалят в первую очередь в случае чего. По ночам у кровати лежащего в коме, бледного истощённого, но всё ещё безумно красивого омеги, пахнущего едва ощутимо горьким миндалём, он умолял его открыть глаза, клянясь, что они здесь вдвоём и никто не узнает о его притворстве. Но Бум был умнее него и не открывал глаз, продолжая послушно дышать в такт с большим шумным аппаратом. И тогда Ган опускал голову на его подушку, стараясь отогнать прочь навязчивый запах лекарств и дезинфекции. Они были уже очень близки к тому, чтобы воссоединиться и пойти дальше свободными от прошлого и чужих идиотских правил и ограничений. Однажды в палату вошёл хрупкий старичок, больше похожий на привидение, чем на живого человека. Ган хотел сперва сломать ему шею, но старичок странно засмеялся: — И не думал я, что своими глазами увижу истинную пару. Что же ты не уберёг своего омегу, альфа? И Ган посмотрел на Бума совсем другими глазами. Истинный. Так вот почему они непременно должны были быть вместе. Так вот что должен он теперь сделать. Дождаться, когда его истинный выздоровеет, и, наконец, стать самым счастливым. Старичка он вытолкал из палаты, может, немного грубо, но пусть скажет спасибо, что всё ещё живым. Теперь у Гана и Бума начиналась совсем другая жизнь.