Очисть мою кровь лепестками своего существования

(Воспоминание из детства)

      Мрачный туннель. Свет фонаря вдалеке делал дорогу наперёд видимой совсем чуть-чуть. Сырость земли густым вихрем въедалась в ноздри.

Погоня…

      За ним гнались. Силы уже на исходе, но останавливаться нельзя, ведь позади тот, к кому не хочется попасться в руки... — Стой! Стой, паршивец! — грозно прокричал за спиной отец.       Из-за сужающегося свода подземелья Джон не мог догнать парнишку. — Не буду! — провопил сквозь слёзы сын.       Глиняный свод и правда сужался, как бы опускался, клонился к земле. Но для маленького Чимина это не было препятствием, наоборот только шло на пользу. Его босые ножки быстро шлёпали по мёрзлой земле, разнося топот по всему туннелю. Вдруг он заметил справа от себя бегущую наравне с ним огромную крысу. Та будто почувствовала, что на неё смотрят: подняла мордочку и взглянула на него. Она посмотрела то ли с сочувствием, то ли со знанием того, что его снова неизбежно поймают, и убежала в огромную дыру под стеной. Странно, но, похоже, эта та самая крыса, которая сидела с ним в глубокой страшной яме в прошлый раз.       Свернув на повороте, Чимин на мгновение заколебался. Перед ним встал выбор: побежать направо или налево? И он побежал налево, потому что в туннеле справа из раза в раз происходило нечто жуткое. По ночам оттуда доносился странный пугающий звук, чем-то напоминающий скрежет ногтей по стенам. Громкий протяжный вой заставлял волосы на затылке вздыбиться, а тело непроизвольно дрожать. Запах разложившихся трупов, возможно, тех же крыс, вызывал такое сильное отвращение, отчего съеденный поздним вечером ужин каждый раз просился обратно, выворачивая желудок наизнанку. Это единственное место, которое было им неизведанно. — Ну, погоди, — злорадно протянул мужчина, оскалив зубы. — Я уже близко!

Этот безумный тон…

Снова отец не в себе.

      Чимин, глотая горькие слёзы, быстро спрыгнул в глубокую яму. Он вжался в угол стены как можно плотнее, понимая, что отец в самом деле совсем рядом. Сердце бешено колотилось в груди. Он изо всех сил старался не издать постороннего звука, ведь регулярный гнёт отцовских рук мог тяжко ранить. А это место — единственное, способное ненадолго спасти от вновь и вновь причиняемой боли.       Мужчина подкрался совсем скоро и опустился на четвереньки возле углубления, куда проник мальчик. Он попытался дотянуться до сына сначала правой рукой, потом левой, пыхтя и сердито сверкая глазами в темноте. Но никак не удавалось схватить его. — Не обольщайся, я тебя всё равно достану, уродец!       Беззвучные слёзы душили Чимина. Его трясло от тона отца. — Нет, не надо… пожалуйста… — Ты ослушался меня и за это будешь наказан! — Нет, я не хотел… Я не хоте-е-е-л! — не своим голосом закричал Чимин, почувствовав шершавые пальцы на своей щиколотке. Он дёрнулся, чудом вырываясь из цепких лап отца, а затем вжался в угол стены сильнее прежнего. — Дьявол! — вырвалось у судьи, когда он понял, что жертва ускользнула. Джон очень устал от этой беготни и, вытащив руку из ямы, сел, облокотившись спиной к стене, тяжело при этом дыша: — Погоди, я до тебя ещё доберусь!       Судья Пак устал каждый раз вот так бегать за сыном. Тем более, его слишком свободная одежда всё время мешала: длинные рукава балахона болтались и постоянно путались между ног при беге. Кроме того, положение усугублял то сужающийся, то расширяющийся свод подземелья, не позволяя как следует разогнаться. Это давало хорошую фору сыну и значительно усложняло ситуацию для него. Одним словом, за неделю спина Де Матье страдала раза четыре из-за этих американских горок.       Ещё долго в тишине туннеля звучали детские всхлипы. Чимин раз за разом шмыгал носом, прерывисто вдыхая сырой воздух туннеля. Отец, не говоря ни слова, сидел и слушал эти раздражающие детские вопли вперемешку со слезами и соплями. Его это сильно злило. Однако даже в этой ситуации судья нашёл возможность отвлечься: прикрыв глаза, он воображал, как прекрасно было бы, если б сын умер. Или скончался ещё при рождении. Эта мысль радовала его своей неизбежностью. Он верил, что этот день когда-нибудь наступит и он освободится от заботы об этом «мелочном» существе, которое тратит его время и ресурсы.       Джон улыбался своим желаниям, но из этих прекрасных мечтаний его вырвал ошеломляющий до глубины души вопрос. — Ответь, почему ты меня не любишь? — тихо пробубнил Чимин, пожелав узнать ответ, мучивший его на протяжении вот уже пяти лет. — Что? — Судья с дикостью в глазах отпрянул от стены и развернулся к сыну, лицо которого полностью поглотила темнота. — А за что я должен тебя любить?! — Ведь я твой… — Кто, сын? — он громко рассмеялся. — Ты урод. И останешься уродом навсегда! И только бродячие собаки да крысы будут твоими союзниками, когда я вышвырну тебя гнить на улицу. Ты что же думал, моя милость к тебе будет бесконечна? Ошибаешься! Мамочки нет, а строить из себя доброго папашу я не намерен! Уяснил? Вот и славно. А сейчас я вытащу тебя за шкирку из этой чёртовой ямы, и ты сполна получишь за то, что снова удрал от меня, неблагодарный ты кусок дерьма! — Силы вновь наполнили тело Джона. Он молниеносно вытянул руку вниз и ловко схватил потерявшего бдительность сына за ногу. — Нет! Отпусти меня! Отпусти-и-и! — в истерике заорал Чимин, цепляясь пальцами за твёрдую землю.       Судья буквально вытянул его из ямы, как куклу за верёвочку. А волоча плачущего ребёнка за собой, всё приговаривал: — Я говорил тебе, что нельзя выходить наверх?! Говорил?! — Говорил... — Но ты ослушался! — Умоляю, прости! Я больше никогда этого не повторю. — Они завернули за угол, и Чимин, увидев знакомую дверь, вдруг истошно закричал, понимая, куда его ведут; он прекрасно знал, какие невообразимые мучения его ожидают за теми стенами: — Не-е-ет! Прошу, папа! Только не туда… — Отнюдь, сын мой. Ты должен усвоить урок!

Тяжёлая деревянная дверь со стальными петлями закрылась у парнишки прямо перед носом.

Поздно бежать — он уже внутри.

      Вся площадь этой ужасной комнаты кишмя кишила отвратными насекомыми: чёрными, рыжими, хвостатыми, с кучей маленьких лапок. Иногда встречались жуки с длинным скользким тельцем. Они медленно ползали, издавая противный треск. В каждом углу орудовали огромные пауки, безжалостно заматывая в свои сети пойманную жертву. Каждый здесь кого-то убивал. От глиняных стен и земляного пола веяло могильным холодом, а запах сырости настолько пропитал воздух, что, казалось, он уже никогда не выветрится. Горящий факел, висящий в углу комнаты, отбрасывал багровые отблески на стены, освещая также зловещее место пыток, стоящее в углу: старую деревянную скамейку с кучей острых неотшлифованных выступов на поверхности. Чимину она была знакома очень хорошо. И в этот раз его также подвели к ней. Отец каждый раз прикладывал сына на скамью голой грудью, и тот подвергался очень жестокому наказанию — порке розгами.       В момент, когда происходил удар, тело напрягалось и рефлекторно проезжалось вперёд, вгоняя в нежную, но истерзанную кожу тысячи мелких заноз. Спина хрупкого детского тельца рассекалась под натиском тонких прутьев. Брызги крови летели в разные стороны, а кожа выворачивалась изнаночной стороной наружу, съёживаясь по краям. В этот раз крик был надрывистый и очень сильный. Обычно отец сёк не более пяти раз, но сегодня решил удвоить меру наказания. Он хлестал тело мальчика с головы до пят, упиваясь его стонами боли. Кровь окрасила пальцы рук Джона, запачкала белоснежные рукава платья, заливалась густыми каплями в глаза. Но этого было мало. Мужчина вошёл во вкус. Пелена азарта затмила адский крик, молящий остановить эту кровожадную пытку. Со свирепым взглядом судья замахивался на своего ребёнка снова и снова, и прекратил лишь тогда, когда перед глазами предстала полностью окровавленная спина сына.       Улыбка проступила на губах, когда Джон увидел, что маленькое тельце перестало двигаться.

†††

      С закрытыми глазами Чимин сидел, прислонившись спиной к стене, и прижимал колени к груди. В руках он держал свою любимую книгу, которую пару лет назад украл из библиотеки отца. Он не знал, сколько точно времени сейчас, но за долгие годы жизни под землей научился определять его приблизительно.       «Хм, грохот посуды… кухарка начала готовить. Значит, сейчас где-то начало восьмого. Что ж, у меня есть ещё около часа до прихода отца».       На маленькой деревянной подставке горела небольшая желтая свеча. Из прошлого запаса она осталась единственной. Это означало, что скоро придется выбираться наверх за новыми. Чимин был лишен солнечного света столько, сколько себя помнил. Единственное, что он мог делать, это красть маленькую его часть. С помощью свечей он ощущал тепло и возможность лицезреть буквы на шершавых страницах. Чтение было единственным утешением в этом мрачном и холодном месте. Погружаясь в старые страницы, он познавал неизведанное и мог воображать жизнь за пределами подземелья. Мог абстрагироваться от окружающего мира и окунуться в нечто удивительное. С детства Чимин отличался любознательностью. Он был одержим желанием познать всё. Однако за эту свою слабость он расплачивался с самого детства.       То страшное воспоминание, которое оставило болезненные шрамы не только на теле, но и в сердце, мучило его каждую ночь. Когда он закрывал глаза, перед ним снова и снова возникали свирепые глаза отца и та сила, с которой тот наносил удары розгами по его телу. А всё это из-за того, что Чимин ослушался запрета и вышел наверх, туда, где были разнообразные запахи, множество голосов людей. Туда, где солнце, тепло и море разных звуков. Столько всего неизведанного.       Чимин с трудом пережил ту порку. Его спина, израненная и истерзанная, теперь навсегда останется усеяна безобразными рубцами. После того дня ему стало противно дотрагиваться до самого себя. Физическая боль от побоев уже не причиняла такую сильную боль, в отличие от душевной, которая до сих пор не укладывалась в голове: как отец с такой жестокостью мог так хладнокровно его истязать? За что он его ненавидит? В такие минуты глаза Чимина непроизвольно кололо от слёз. Он постоянно вспоминал человека, которого никогда при жизни не видел, но всем сердцем ощущал его присутствие. Эта теплота обнимала парня нежными руками, как мать младенца, и именно в эти мгновения он чувствовал умиротворение. Он никогда не знал теплоты этой женщины, притом совершенно точно чувствовал, что мать видит все его страдания.       «Мне так жаль, что тебя нет со мной рядом. Будь ты жива, то не позволила бы этому ужасу случиться... Правда ведь, мам?..».