Вопросы к небу

Действующие лица:

Чуньюй — младший сын Чжуаньсюя, седьмой принц. Ди-тай — дух горы Сююйшань, наставник Чуньюя. Сю — дух странствий, покровитель путешественников. Таоу — третий принц, сын Чжуаньсюя и Маньюэ, наместник полуострова. Сянван — помощник Таоу. Шоушань Хуан-ди — ушедший на покой государь. Гаосинь — брат Чжуаньсюя, воспитанник и помощник Хуан-ди. Лю-лан — слуга Хуан-ди. Шаохао — внук Хуан-ди, двоюродный дядя императора, владыка Западного предела. Жушоу (Гай) — второй сын Шаохао, помощник владыки Западного предела и глава Палаты наказаний в Небесной столице.

***

      Итак, в третьем месяце Ди-тай, Сю и Чуньюй отправились на восток. Посетив вначале владыку Тайхао, затем пожив немного на Острове птиц, они наконец покинули Поднебесную и пустились в путь на корабле. Сю был божеством путешествий, потому ветер всегда дул попутный и никакие опасности им в плаванье не угрожали.              Так, через двадцать дней они прибыли на полуостров и, сойдя на берег, сразу              направились к горам Чанбайшань в Тяньчжоу. Поскольку путь их лежал через весь полуостров, они смогли насмотреться на жизнь простых людей и мелких духов, пока несколько месяцев, не торопясь, добирались от юго-западного побережья до гор на северо-востоке.              Чуньюй всегда ужасно переживал, когда видел, как стражники, одетые в доспехи Поднебесной, притесняют местное население, вечно встревал в споры, пытался защитить. Хоть он и был царевичем, сыном небесного императора, никто не знал о нём, силы его были невелики, а из сопровождающих — лишь Ди-тай, давно отошедший от мирских дел дух горы Сююйшань, и Сю — божество странствий, привыкшее не обращать внимания на человеческие тревоги и беды.  Однако отчаянного Чуньюя этим древним духам приходилось постоянно защищать и вытаскивать из неприятностей, и никакие увещевания на него не действовали.              — Послушай, Чунь-эр, — заметил Сю, прикладывая мокрый платок к разбитой скуле принца. — Если ты не доберёшься живым до столицы, какой смысл в нашем      путешествии?              Чуньюй забрал у него платок и, насупившись, отвернулся.              — Даже если ты всё-таки прибудешь в Тяньчжоу, как ты явишься ко двору в таком-то виде? — продолжил Сю, доставая из мешочка пузырёк с мазью и протягивая руку, чтобы помазать рану.               Чуньюй отвернулся и закрыл лицо рукавом.              — Чунь-эр, — мягко проговорил Ди-тай, гладя юношу по спине. — В чём-то брат Сю прав. Тебе нужно поберечь себя: ты не можешь встревать во все потасовки. Устранить несправедливость в мире совершенно невозможно.              — Да, и потому нужно проходить мимо тех, кто нуждается в помощи, — мрачно заметил Чуньюй.              Ди-тай осторожно убрал его руку от лица и помазал ссадину.              — Ай! Наставник! Зачем тогда господин Сю рассказал мне о беззакониях брата? — сердито заметил Чуньюй и потянулся к скуле, но Ди-тай ласково сжал его пальцы, не давая касаться раны.              — Я не хотел, чтобы он тебе рассказывал, — заметил он.              — Рано или поздно Чуньюй узнал бы об этом, — сказал Сю.              — Не представляю, как, — холодно отозвался Ди-тай.              — Нет, это хорошо, что господин Сю рассказал мне, — вздохнул Чуньюй. — Я никакой несправедливости в жизни не видел, живя у дедушки во дворце Чанлю, а потом на горе с наставником… Я думал, мир похож на Западный предел, где за порядком смотрит дядя, а дедушка всё заливает своей любовью, но… Мир ужасен. Его так изуродовали страсти, грехи, дурные помыслы и злые дела! — он помолчал, рисуя веточкой на земле иероглиф «㤅» — Как же, должно быть, больно Великому Владыке смотреть на то, во что превратили люди и духи Его благой и великолепный замысел!              — Чунь-эр, — тихо проговорил Ди-тай, обнимая ученика за плечи. — Тебе не стоит тревожиться об этом.              — Но как об этом не тревожиться, когда я вижу, как эти существа вонзают в сердце Владыки острые мечи? Да, я знаю, я тоже… тоже не совершенен, и моя помрачённость так же причиняет Ему боль, но я хотя бы стараюсь быть лучше, а они… Никто из них даже не вспоминает о Великом Владыке!              — Чунь-эр, вставай, — Ди-тай потянул юношу за локоть. — Идём поедим. Тебе непременно станет лучше.              — Не хочу я есть! — заспорил Чуньюй, пытаясь высвободить руку из хватки наставника.              — Не хочешь, а надо, — вставил Сю. — Не нам же с наставником тебя на руках в              Тяньчжоу тащить.              — Ну да, — помолчав, согласился Чуньюй. — Простите меня…       

***

      Таоу был взбешён нерасторопностью служанки, не подавшей вовремя чай для полоскания рта и замешкавшейся с плевательницей. О чём только думает эта дура, прислуживая ему?! Плётка яростно охаживала бедную девушку по спине и по бокам, а она лежала, уткнувшись лицом в пол и не смела и звука издать. Сянван, морщась, наблюдал за этим зрелищем, уже успевшим набить оскомину за столько лет: ни бросаться защищать девицу, ни пытаться отвлечь или уговорить царевича ему не хотелось. И присутствовать при этом избиении ему тоже было противно. Он посматривал на выход из трапезной залы, надеясь незаметно улизнуть, когда в дверях показался евнух-привратник и, бросив боязливый взгляд на бесчинствующего Таоу, тихо доложил Сянвану:              — Пожаловал его высочество седьмой принц Чуньюй в сопровождении наставника Ди-тая и духа странствий Сю, сына Гунгуна.              Сянван кивнул, подошёл к Таоу, и, особенно не надеясь на результат, поймав его за руку, сообщил:              — Там твой младший брат пожаловал.              — Кто? — Таоу, тяжело дыша, уставился на него, ещё ничего не понимая.              Сянван, потыкал носком туфли свернувшуюся на земле служанку, девушка робко подняла голову и, сразу уразумев знаки, подаваемые ей Сянваном, отползла к выходу и шмыгнула вон.              — Твой младший брат, седьмой принц, — степенно пояснил Сянван.              — Какой ещё седьмой принц? В Юду младшего брата!              — Возможно, он прибыл от небесного императора. С ним его наставник, дух горы              Сююйшань. Знаешь же, как его величество уважает этого духа.              — Зачем он сейчас-то притащился? Отец и так меня в покое не оставляет: постоянно кто-то за мной подсматривает и всё докладывает ему. Зачем ещё и этот явился?              — Надо пригласить его, ваше высочество, и расспросить, тогда всё прояснится, — мягко ответил Сянван.              — Ладно, пусть войдёт, — крикнул Таоу.              В зал вошли Ди-тай, Сю и Чуньюй, приодетый и причёсанный, но с таким жалким и смятенным выражением лица, что грустно было смотреть, войдя, он ещё продолжал оглядываться на двери, и Ди-тай успокаивающе погладил его по плечу.              Таоу уже успел немного остыть и прийти в себя и теперь с любопытством рассматривал своего новоявленного брата.              — Седьмой брат приветствует третьего брата, — Чуньюй низко поклонился.              — Седьмой брат, значит… — задумчиво проговорил Таоу. — Это тот, что родился перед Северным походом его величества? Тебя ещё назвали как-то вычурно, в духе Западного владыки… Он же и называл, верно? — оказалось, что Таоу помнил о таких, казалось бы, мелочах, о том, до чего ему вроде и дела не было.              —Да, Белый владыка дал мне имя, — ответил Чуньюй с тёплой улыбкой. — Оно для меня как благословение и как цель, к которой я должен стремиться.              — Мгм… — отозвался Таоу. — И как тебя звать-величать, братец?              — Чуньюй. Брат может звать меня просто Чунь-эр.              — Просто «прекрасный», да? — Таоу усмехнулся.              Чуньюй улыбнулся:              — Такое уж у меня имя: какую часть ни возьми, всё будет хорошо. Но, брат, я здесь не для того, чтобы обсуждать моё имя. Только что я видел девушку… Что здесь произошло?              — Эта бестолковая рабыня провинилась передо мной, и я её наказал, — зло ответил Таоу. — Говорю тебе это сейчас лишь потому, что ты ещё только прибыл и не знаешь порядков в моём дворце. Больше я перед тобой отчитываться не стану. Ясно?              Он мрачно глянул на Чуньюя и добавил:              — Даже если тебя отец прислал шпионить за мной.              — Но… — хотел было возразить Чуньюй, однако Сянван перебил его:              — Не стоит беспокоиться, ваше высочество. Вы, действительно, не знакомы с порядками, заведёнными здесь, в столице, так что пока не тревожьтесь из-за собственной неучтивости. Наместник наш хоть и строг, не станет наказывать сморозившего глупость по неведению.              Чуньюй собрался сказать что-то, но Сю подёргал его за рукав, отвлекая. А Таоу,              которому всё это уже наскучило, махнул рукавом:              — Вы можете идти. Сянван, распорядись, чтобы их поселили тут где-нибудь… Кажется, в глубине сада пустуют какие-то павильоны. Словом, позаботься о них.              Едва они вышли, Чуньюй оглянулся, ища кого-то:              — А где же та девушка?              — Ваше высочество, — мягко сказал Сянван. — О ней непременно позаботятся. У нас прекрасный лекарь для прислуги — ученик Бэйфа. Вы вообще не должны волноваться о слугах.              — Чуньюй, — вздохнул Ди-тай. — Я понимаю, как ты переживаешь, но здесь, пожалуй, ничего изменить невозможно.              — Да почему же? Наставник! Я для того сюда и приехал, чтобы что-то переменилось, — горячо возразил Чуньюй.              — Значит, вы всё-таки от государя? — переспросил Сянван.              — Нет, император не посылал меня. Просто я хотел своими глазами увидеть беззакония, которые творит мой брат, как он притесняет людей и духов, чтобы рассказать обо всём отцу… Наверное, он не понимает… Может быть, ему не докладывают об этом…              — Да нет, государь всё знает, — успокоил его Сянван. —  Он сам велел мне присматривать за наместником, так что я слежу, чтобы его поведение не выходило за рамки приличия.              — А? — удивился Чуньюй. — То есть вы считаете, что избивать слуг — это нормально? Это не выходит за рамки приличий?              — Это нехорошо, — согласился Сянван. — Но гораздо хуже, когда избивают высокопоставленных особ, вельмож и богатых купцов. Это подрывает власть государя. Такого я не допускаю.              — Вельможи? Они, значит, отличаются, от обычных слуг? Они, значит, не заслуживают того, чтобы их били, а простые люди могут потерпеть? — возмутился Чуньюй.              — Именно так, — согласился Сянван. — И небесный император считает так же. Так что вам не стоит излишне беспокоиться. Я за всем слежу: государю не о чем волноваться. Что же касается слуг… они люди подневольные: терпеть побои — их удел.              — Я с этим не согласен!              — Ваше высочество, — заметил Сянван вкрадчиво. — Вам сейчас надо отдохнуть с дороги. Я велю подготовить покои в павильоне павлоний. Павлонии, к сожалению, недавно отцвели, но вы сможете любоваться другими цветами в нашем саду. О нём заботятся самые талантливые древесные духи полуострова. Даже у Чхонвана нет такого великолепного сада, хоть он и считается здешним правителем…              — Но я не цветами любоваться приехал…              — А пока покои готовят, — ласково подхватил Сянван. — Окажите мне честь: отобедайте у меня.              — Но ведь…              — Чунь-эр, — мягко сказал Ди-тай, беря юношу под локоть. — И тебе, и нам, в самом деле, нужно отдохнуть. Давай же примем любезное приглашение господина Сянвана, а о прочем поговорим после.              — Но наставник!              — Если тебя так беспокоит судьба той девушки, мы сможем её тут отыскать, — вставил Сю. — Думаю, господин Сянван окажет нам содействие.              — Раз его высочеству так понравилась та служанка, конечно, я пришлю её вам       прислуживать сегодня, — улыбнулся Сянван.              — Прислуживать сегодня? — Чуньюй не мог скрыть ужаса и возмущения. — Да ведь она…              — Конечно, пришлите, господин Сянван, — Ди-тай многозначительно посмотрел на Чуньюя.              — Вот и славно, — рассмеялся Сянван. — Идёмте же ко мне, отобедаем в спокойной обстановке. Признаться честно, когда я ем с его высочеством третьим принцем, мне кусок в горло не лезет. Только вернувшись к себе, я могу расслабиться и получать от трапезы удовольствие.              В покоях Сянвана, не в меру роскошных и ярких, обставленных несколько старомодно, но не без изящества и вкуса, стол уже был накрыт. Местные деликатесы соседствовали с изысканными кушаньями, приготовленными в традициях Поднебесной. К обеду подали прекрасное вино, сладкое и ароматное.              Чуньюй ел молча, без особого аппетита ковыряя рис, почти не попробовал никаких закусок, а выпив чарочку вина, почти сразу уснул, склонив голову на плечо наставнику.              — Его высочество совсем не умеет пить, — снисходительно заметил Сянван, велев слугам уложить царевича на своей постели.              Ди-тай тоже встал из-за стола:              — Благодарю господина Сянвана за угощение, — он поклонился.              — Я смотрю, великому наставнику не по вкусу пришлась моя трапеза?              — Мне, как очень древнему духу, почти не нужна пища. Я пойду присмотрю за моим учеником.              Зато Сю нашёл обед Сянвана очень вкусным, ел да нахваливал, вина подливал. Они с Сянваном отлично сошлись и многое успели обсудить, в том числе поговорили и про седьмого принца, и про третьего.       

***

      Чуньюй и его спутники провели при дворе наместника всё лето. У Ди-тая сердце было не на месте: жизнь с Чуньюем во дворце была полна тревог. Каждый раз, видя несправедливость, его бесстрашный ученик бросался защищать слуг и мелких чиновников, чем-то постоянно не угождавших своему господину. Слуги смотрели на Чуньюя как на блаженного. Они не знали, во что выльется его заступничество, не станет ли им ещё хуже, когда он покинет Тяньчжоу.              Таоу навязчивые преследования раздражали, однако юный царевич продолжал выслеживать брата, стараясь в нужный момент выскочить ему под руку, крича что-нибудь вроде:              — Брат! Если хочешь кого-то ударить, бей меня!              Так случилось и этим утром. Закуски подали наместнику не в той посуде или случилось ещё какое-то недоразумение, Таоу в гневе вскочил со своего места и замахнулся плёткой на принёсшего кушанья слугу.              В этот миг в трапезную ворвался Чуньюй, конечно, за время пребывания при дворе хорошо изучивший привычки брата и знавший, что время умывания, облачения, причёсывания и трапезы — особенные моменты, когда окружающим грозит неминуемая опасность.              Юноша закрыл собой провинившегося слугу, и Таоу с удовольствием ударил брата плёткой по лицу. Ремень плётки прочертил алую полосу через бровь к виску, металлический шарик на конце ремня чудом не задел глаз, но Чуньюй даже не охнул, не отвернулся. Он стоял, так беззащитно и отчаянно принимая удар за ударом, не прося о пощаде, не закрываясь руками, что Таоу разозлился ещё сильнее. Теперь, опьянённый гневом, он вполне мог избить Чуньюя до полусмерти.              Но, к счастью, в трапезную залу вошёл Ди-тай. Вошёл или влетел, молниеносно перемещаясь, не касаясь пола, и оказался в мгновение ока рядом с Таоу. Ди-тай перехватил плётку и, намотав ремни на пальцы, выдернул её из руки третьего принца. Таоу ошарашенно молчал: во взгляде наставника сияла такая сила, ужасающая, необъятная, превосходящая силу самого небесного императора… Таоу был потрясён, уничтожен. Неудержимая мощь, которой, оказывается, обладал Ди-тай, бросила Таоу на колени, стукнула лбом об пол так, что в глазах потемнело.              — Не смей никого бить, — тихо сказал Ди-тай, отшвырнув плётку в угол, и, подхватив Чуньюя, вышел из зала.              Чуньюй восхищённо смотрел на наставника одним глазом — второй, залитый кровью, начал уже оплывать.              — Наставник! Ты такой сильный!              — Это не моя сила, Чунь-эр, — ласково отозвался Ди-тай, одним прикосновением       останавливая кровь и снимая отёк. — Это сила Великого Владыки. Лишь малая толика Его безграничного могущества.              После этого происшествия атмосфера во дворце накалилась до предела. Чуньюй несколько дней пролежал в жару, Ди-тай постоянно находился при нём. Таоу же в гневе избивал всех, кто попадался ему под руку.              Сянван пытался удерживать недовольство и напряжение третьего принца в дозволенных границах, однако чувствовал, что скоро ему это будет уже не под силу. Потому он пришёл к Сю и честно признался, что лучше бы его высочество седьмой принц покинул дворец и скрылся с глаз наместника, иначе последствия могут быть самыми непредсказуемыми, но предсказуемо ужасными.              Сю донёс мысли Сянвана до Ди-тая. Тот вздохнул:              — Я же просил тебя молчать об этом…              — Кто же мог предположить, что Чунь-эр окажется таким… отчаянным.              — Кто? — возмутился Ди-тай. — Я знал это. Потому и… эх, да что уж теперь, — он махнул рукавом. — Сейчас немного отлежится мой глупыш, и отправимся в путь. Надеюсь, он довольно насмотрелся.              — Наставник… — Чуньюй заворочался на постели.              Ди-тай присел рядом, подавая ему сливовый сок, разведённый водой.              — О чём вы говорили с господином Сю?              — О том, что пора домой.              — Но как же я тут всё оставлю? Ведь брат так и будет избивать всех!              — Чунь-эр, — с болью проговорил Ди-тай. — Ты не сможешь закрыть собой каждого.              — Но хоть кого-то…              — Великий Владыка, что мне с ним делать?! — в отчаянии воскликнул Ди-тай. — Мальчик мой, не так с этим нужно бороться.              — А как? Я могу только так. Слова брат не понимает.              — Вернёмся и доложим обо всём государю, — умоляюще сказал Ди-тай. Он не верил в возможность что-то изменить, но забрать отсюда Чуньюя было необходимо.              — Хорошо, — согласился Чуньюй. — Наставник, я хочу выйти в сад. Там, у Зелёной беседки, очень красиво цветут патринии «и пуэрарии вьются».…              Через несколько дней они покинули Тяньчжоу, и все при дворе наконец вздохнули спокойно. Чуньюй ещё не до конца оправился от побоев, так что Сянван, по просьбе Ди-тая, снарядил для них повозку. Наставник очень надеялся, что из окна повозки его беспокойный ученик увидит меньше беззаконий и меньше будет расстраиваться в пути. К тому же на повозке передвигаться гораздо быстрее, и они смогут скорее покинуть несчастный полуостров.              Так и случилось: в дороге Чуньюй больше спал, положив голову на колени наставника, на постоялых дворах он был вялым и задумчивым и почти не смотрел по сторонам. Это и беспокоило Ди-тая, и в некотором роде радовало его. Он надеялся, что, переболев своим неуёмным состраданием, Чуньюй научится жить в мире, полном боли и горя, не принимая их так близко к сердцу. Во всём нужна мера: в милосердии тоже. Лишь Великий Владыка может быть безмерно милосердным, лишь Он один может пострадать за всех своих бестолковых созданий. Возможности же Его творения ограничены. Брать на себя слишком много… Не гордыня ли это? Но он не видел в Чуньюе гордыни. Это просто был юношеский пыл, неумение рассчитать силы. С возрастом придёт мудрость и умение взвешивать и распределять…              В начале девятой луны они вернулись в Поднебесную.              Чуньюй так торопился предстать перед императором, что совсем не задержался на Острове птиц, хотя, уезжая, и обещал Цзинвэй, вернувшись, погостить подольше. Он вовсе решил не навещать Фуси, хотя прежде всегда с радостью жил у него, любя его рассказы и аскетичное убранство дворца.              — Чунь-эр, — сказал ему как-то Ди-тай. — Я не смогу вот так запросто представить тебя ко двору. Надо посоветоваться с Западным владыкой.              — О-о-ох! Ещё так долго! А брат там продолжает бесчинствовать!               Но ему пришлось согласиться и смиренно отправиться в Западный предел к цзуфу.              Увидев похудевшего встревоженного Чуньюя, Шаохао очень огорчился. Даже на горе Сююйшань печали не обошли это дитя стороной! А когда Ди-тай, оставшись с Шаохао наедине, рассказал об их путешествии, Шаохао за голову схватился:              — Но ведь император ничего не станет предпринимать! Хорошо ещё, если он выслушает Чуньюя. А если нет? Если даже встретиться с ним не пожелает?              — Чуньюй всё же его сын. Разве не нужно представить его ко двору? Разве отец не должен принять его?              — Да, всё так… — вздохнул Шаохао. — Только вот Чжуаньсюй никогда не интересовался Чуньюем. Не знаю, как тут и быть…              — Напиши ему, — посоветовал Ди-тай.              — Написать-то я напишу…              Каждый день, приветствуя цзуфу, Чуньюй нетерпеливо спрашивал:              — Мы скоро поедем в столицу?              — Подожди немного. Ещё не пришёл ответ императора.              — Но зачем ждать ответ? Разве отец может не принять меня?              — Я не знаю, Чунь-эр… я не знаю, — качал головой Шаохао.              Он никогда не рассказывал мальчику, как в последний раз виделся с государем, что ему тогда пришлось предпринять. Он опасался, что расскажи он об этом случае Чуньюю, тот непременно воспользуется его вариантом и залезет к отцу через окно, если тот не примет его, как положено.              Шаохао беспокоился и даже посылал Жушоу, чтобы тот доложил государю о желании его младшего сына быть представленным ко двору, сам же старался казаться беззаботным, чтобы не тревожился Чуньюй, довольно сильно переменившийся после путешествия.              Наконец Жушоу привёз устное согласие императора принять младшего сына. Государь даже назначил день аудиенции на двадцатый день двенадцатого месяца, так что все во дворце Чанлю засуетились, готовя для его высочества достойный наряд, подбирая украшения. Сам Чуньюй этим вовсе не был озабочен, он размышлял лишь о том, как бы яснее донести до отца вести о жестокости брата.              Шаохао решил сопровождать Чуньюя и Ди-тая в Небесную столицу, как первый попечитель и воспитатель юноши. По правде сказать, ему хотелось увидеть Чжуаньсюя. И хотелось уберечь Чуньюя от разочарования в отце, если только это было возможно.              В начале двенадцатого месяца они прибыли в Тяньцзин. Для принца подготовили особые покои вдали от суеты двора, в глубине сада, там, где несравненный ухоженный сад растворялся в естественной, не преобразованной мастерами садового искусства природе, постепенно как бы сходя на нет, превращаясь в горные террасы, заросшие кедровым стлаником и дикими травами. Кое-где на уступах росли дикие сливы, уснувшие, набиравшиеся сил, чтобы расцвести через месяц. Павильон, где поселили принца, был обставлен очень скромно, однако в нём было всё необходимое: и кан, и жаровня, и несколько изящных, но не вычурных грелок для рук, курильница и коробочка благовоний, подходящих этому сезону, тёплые вещи, тушь и кисти, шёлковые свитки с прекрасной живописью и каллиграфией, копия «Книги гор и морей» и ещё несколько книг, цинь, доска для вэйци, — словом, там было всё, чтобы царевич не скучал и не чувствовал себя заброшенным и ненужным, дожидаясь аудиенции у императора. Покои Шаохао и Ди-тая находились в другой части дворцового комплекса, но они старались как можно чаще навещать Чуньюя, ставшего вдруг таким тихим и задумчивым.              Наконец настал день аудиенции. Чуньюй с раннего утра не находил себе места, и Шаохао с Ди-таем, как могли, успокаивали его.              И вот они вошли в зал торжественных приемов. Чуньюй был ошеломлён величием и скрытой роскошью убранства. Всё это золото, драгоценные породы дерева, нефрит и яшма так искусно сочетались, что поначалу зал казался скромной приёмной господина, не задумывающегося о том, чтобы производить впечатление на гостей отделкой своих покоев, но больше ценящего тонкую умную беседу, являющую главную роскошь этого мира. Только рассмотрев лучше, можно было заметить и позолоту на колоннах из красного сандала, и аквиларии, и роскошные росписи, и пол, выложенный плитами из яшмы и нефрита, великолепно подобранных по цвету и узору.              Разглядывая всё это, Чуньюй даже не сразу сообразил, что надо опуститься на колени перед государем императором и отдать земной поклон.              — Белый владыка пожаловал в столицу и, вопреки обыкновению, за десять дней              пребывания во дворце не искал возможности встретиться со своим государем, — с лёгкой улыбкой заметил Чжуаньсюй. — Значит, этот юный принц настолько важнее небесного императора?              — Нет, ваше величество! — Шаохао склонился до самого пола. — Дело в том, что юный принц совершенно незнаком с правилами при дворе небесного императора, нужно было наставить его немного. К тому же, — добавил он со вздохом и посмотрел на племянника так печально, что этот взгляд прозрачных ореховых глаз будто оставил след на сердце Чжуаньсюя. — К тому же я прекрасно знаю, как государь занят в конце года. Чтобы не разочаровываться и не огорчаться, и чтобы не беспокоить государя, этот подданный не посмел тревожить его величество своими просьбами.              — Шуфу… — Чжуаньсюй прикусил губу, но быстро овладел собой.              Усмехнувшись, он добавил:              — Шуфу хоть и старался обучить моего сына манерам и приличиям, однако не очень в этом преуспел, как я заметил. Не знаю, чья в том вина: учителя или же ученика. Чуньюй, — обратился Чжуаньсюй к сыну. — Подойди к мне.              Чуньюй подошёл к ступеням и остановился.              — Ближе, ближе подойди, поднимись ко мне, — потребовал император. — Хочу              посмотреть на тебя.              Чуньюй поднялся по ступеням и встал почти вплотную к отцу. Чжуаньсюй взял юношу за подбородок и принялся внимательно изучать его лицо. Это было удивительно. Поразительное сходство с Лаотуном, только вот… как прекрасные черты Лаотуна могли так поблёкнуть, потерять выразительность и привлекательность в этом лице?              Тот же овал, но заострённый, лишённый изящества, та же светлая кожа, но будто выцветшая, тот же разрез глаз, но, посаженные ближе, они теряли очарование, та же форма бровей, но тонкие и светлые, они не подчёркивали гладкость и белизну лба, тот же нос, но на этом лице его безупречная форма словно терялась, казалась чем-то излишним, те же губы, но… В целом, это лицо было совершенно заурядным. Только мягкий взгляд ореховых глаз, бархатистых и тёплых, привлекал, проникал в самое сердце. Чжуаньсюй покачал головой и отпустил Чуньюя.              — Что ж, я рад видеть тебя при дворе, Чунь-эр, — сказал он и хотел было уже завершить аудиенцию, но Чуньюй упал перед ним на колени и выпалил:              — Отец! Я так восхищаюсь вами! Вы истинно мудрый, прекрасный и справедливый владыка! Этот подданный прибыл ко двору и осмелился потревожить вас лишь для того, чтобы доложить, что третий принц избивает своих слуг.              — М? — Чжуаньсюй даже не понял поначалу, что такое сказал Чуньюй. — Что ты такое говоришь?              — Брат Таоу обижает слуг, посыльных, писарей — всех мелких служащих при дворе, — повторил Чуньюй свою скороговорку, глядя на отца снизу вверх.              Ди-тай и Шаохао молча переглянулись. Остальные присутствующие в зале небесные чиновники тоже могли лишь недоумённо переглядываться. Чжуаньсюй, осознав в чём дело, чуть улыбнулся уголком рта: сразу видно, кто воспитывал этого ребёнка… Но разве не для того, чтобы из него вырос гуманный и добродетельный дух, он отдал Чуньюя на воспитание двоим великим человеколюбцам?              Чуньюй, не смея встать с колен, продолжал смотреть на императора с мольбой и надеждой.              — Поднимись, дитя, — проговорил наконец Чжуаньсюй. Он мог бы отмахнуться от бестолкового юноши, которому ничего не объяснили и не рассказали о мире его наставники. Сказать: на то и слуги, чтобы их наказывать. Однако что-то мешало              ему. Странное чувство, кольнувшее в самое сердце: страх разочаровать сына.              Когда он, великий император, владыка Центра, покоритель Северного и Восточного запределья, — когда он боялся кого-то разочаровать? Но сейчас под этим восхищённым и в то же время требовательным взглядом в глубине души он трепетал.              Чуньюй поднялся, всё ещё не сводя с отца пристального взгляда, всё ещё продолжая вонзать ему в сердце тонкую ледяную иглу ужаса.              — Хорошо, что ты рассказал мне об этом, — спокойно продолжил Чжуаньсюй. — Я не понаслышке знаю, каков нрав моего третьего сына. Ты сам видел его жестокость или тебе кто-то рассказал?              — Я видел сам, — ответил Чуньюй и невольно потёр тонкий шрам через бровь до виска.              Чжуаньсюй проследил за его движением, присмотрелся:              —  Неужели он и на тебя посмел поднять руку?              — О, отец, это как раз неважно, — смущённо улыбнулся Чуньюй, и эта улыбка              преобразила его бесцветное лицо, придав ему невыразимое очарование.              У Чжуаньсюя сжалось сердце: что-то было в этом странном диком мальчике, что              бесконечно трогало его, беспокоило, причиняло боль.              — Хорошо, — сказал наконец император. — Я подумаю о замене наместника на полуострове.              — Отец! — Чуньюй просиял и снова упал на колени перед троном. — Я так вам              благодарен! Вы лучший, милостивейший государь, беспокоящийся о нуждах даже самых жалких, самых бесправных ваших подданных!              Чжуаньсюю стало очень неловко от искренних слов Чуньюя. Ведь на самом деле он не собирался думать о смене наместника, но после сказанного сыном его решение оставить всё, как есть, слегка поколебалось.               — Ну ступай, Чунь-эр, — сказал он мягко. — Я рад был встретиться с тобой. Ступай.              Чуньюй поспешно поклонился и чуть не бегом спустился со ступеней.              Выйдя из дворца, Чуньюй, не переставая, расхваливал отца: его вкус, его величавую красоту, его доброту и мудрость. Каждое его слово ранило Шаохао в самое сердце, а Ди-тай только молча кусал губы. Всё это было очень, очень грустно, страшно и мучительно неловко.              Чуньюй, приободрённый ласковым приёмом отца, захотел остаться при дворе до тех пор, пока в Восточное запределье не будет отправлен новый наместник Тяньчжоу.              — Но тебе ведь наверняка об этом не доложат, — страдальчески хмуря брови, говорил Ди-тай.              — Ну почему же не доложат? Отец наверняка позаботится об этом, — искренне отвечал Чуньюй. Ди-таю оставалось только смириться.              Шаохао добился личной встречи с императором и за игрой в вэйци пытался объяснить ему положение дел с его младшим сыном. Чжуаньсюй только плечами пожал:              — Не я воспитал его таким наивным и бестолковым. Разве это моя забота: не разочаровывать его?              — Но ваше величество! Этот ребёнок…              — Я, кажется, не раз говорил шуфу, что этот ребёнок меня не интересует, — холодно отозвался Чжуаньсюй. О, как бы он хотел навсегда позабыть этот взгляд ореховых глаз: восхищённый, изучающий, излучающий надежду, веру, любовь…              — Но это ваш ребёнок, государь! — в отчаянии воскликнул Шаохао.              — Шуфу, не шуми, — строго заметил Чжуаньсюй. — Ты мешаешь мне думать.              — Но…              — Больше ни звука, — отрезал император.              Вернувшись от государя, Шаохао зашёл к Ди-таю. Тот развёл огонь в жаровне, раскрыл завёрнутый в листы бамбука чайный блин.              — Бесполезно, — с горечью проговорил Шаохао. — Он не желает даже слышать о Чуньюе.              — Я нимало не сомневался, — вздохнул Ди-тай, прокаливая чайный блин над углями.              — А я по глупости имел надежду… — Шаохао сокрушённо покачал головой. — Как же это всё горестно, как тяжело!              Ди-тай отложил блин в сторону остужаться и, ласково улыбнувшись, сказал Шаохао:              — Иди сюда, обниму тебя, Шао-эр.              Шаохао уткнулся ему в плечо, и Ди-тай, слегка похлопывая своего ученика по спине, пробормотал:              — Может быть, наш Чунь-эр не такой хрупкий, как кажется. Он должен справиться с горечью разочарования. Он должен…              — Как бы я хотел его уберечь от всего злого и болезненного в этой жизни!              — Невозможно, мой друг, — Ди-тай взял молоточек и постучал по чайному блину, разбивая его. — Увы, это невозможно.              — Мне надо возвращаться на Запад, — с тревогой отозвался Шаохао. — Ты ведь побудешь с ним?              — Скоро начало года. Я никак не могу пропустить встречу духов на горе Сююйшань, — с сожалением возразил Ди-тай, подсыпая чайный лист в тёрку. — Подготовь, пожалуйста, воду.              Шаохао перелил в котёл перетопленную из снега воду и застыл, глядя на мерцающие угли.                — Надеюсь, Чунь-эр не будет здесь скучать без нас, — прошептал он, прислушиваясь к голосу воды, поющему, как ветер в соснах.              — Я как раз наоборот надеюсь, что он скоро соскучится по мне или по тебе и покинет Тяньцзин, — заметил Ди-тай, похрустывая сухими листьями в ступке.              — Наверное, ты прав… — согласился Шаохао. — Наверное, так лучше.              Он зачерпнул соль и хотел было высыпать в воду, но Ди-тай остановил его:              — Не сыпь слишком много! — Ди-тай взял Шаохао за руку и стряхнул лишнюю соль с ложечки обратно в сосуд для соли. — Может быть, тебе сейчас и всё равно, какой вкус будет у чая, но мне это не безразлично. Кстати, ты забыл отлить воду в чашу. Давай, сосредоточься на чае.              Они молча сварили и выпили чай. Допив вторую чашку, Шаохао поднялся:              — Пойду проведаю Чунь-эра. Завтра я уезжаю. Честно говоря, не могу видеть всё это. Хотя, уехав, тоже не избавлюсь от тревоги.              — Ступай. Я был у него сегодня: он очень жизнерадостно настроен.              — Мой бедный, бедный мальчик! — Шаохао покачал головой.              — Он сильнее, чем тебе кажется, — повторил Ди-тай уверенно. — Он сможет справиться со всем.              Шаохао и Ди-тай покинули Небесную столицу до конца двенадцатого месяца, оставив Чуньюя одного. Чуньюй не скучал. Его дни были посвящены ожиданию: он любовался расцветшими сливами и ждал, ел сладкий мандарин и ждал, расспрашивал плачущую служанку о том, кто её обидел, и ждал, растаскивал подравшихся мальчишек, и ждал.              Ждал, ждал, ждал…       

***

      Получив от цзэнцзуфу послание, Гаосинь засобирался в путь. Он покинул свою столицу в самом начале нового года и вместе с Жушоу отправился на запад. Жушоу пригласил Гаосиня погостить в Западном пределе, и тот не смог отказать: не известно было, что ждало их впереди. На Куньлунь он прибыл лишь в середине третьего месяца, и Шоушань Хуан-ди уже начал немного тревожиться, не уверенный в том, подчиняется ли ему правнук по-прежнему.              Во дворце Куньлунь у Гаосиня были собственные покои вдали от покоев прадеда, чтобы, как говорил тот, они не мешали друг другу. К приезду Гаосиня его аккуратный и уютный флигель был прибран, и, едва он вошёл внутрь, у него засосало под ложечкой: пришли воспоминания долгих лет зависимости и необходимости терпеть тонкие и тяжёлые издевательства цзэнзцуфу. Определённо, он должен был избавиться от этой несвободы, а значит нужно было и в покое не забывать об опасности, так сказать, носить шнурок из мягкой кожи, носить тетиву. Что ж, Гаосинь был готов к этому: за годы вдали от цзэнцзуфу он отдохнул от его опеки, набрался опыта и сил.              Гаосинь вздохнул глубоко. Он вырос из милых уютных комнат, перерос образ смиренного правнука, во всём послушного великому прадеду. Но осторожность требовала снова натянуть на себя эту личину, и отныне его подушка — алебарда и… ожидание рассвета. Он невесело усмехнулся уголком губ. После летнего солнцестояния они отправятся странствовать. Прадед ищет какие-то древние редкие книги, чтобы, по его словам, пополнить библиотеку Куньлуня. Никто, кроме него, не может это сделать. О да, мудрейший и величайший дух на земле. «Тебе, цзэнсунь, будет интересно и полезно посмотреть, какова Поднебесная не на картах и в книгах, а в самой настоящей жизни…» К чему он клонит? Или это всего лишь вымышленный предлог, и на самом деле цзэнцзуфу преследует какие-то иные цели? Но прежде всего следует выяснить, что за трактаты и записи ищет Шоушань Хуан-ди.              В конце сезона летнего солнцестояния они наконец пустились в путь. Первой их целью была Страна шаманов — Усяньго, из которой происходили жившие на Куньлуне шестеро старцев У-пань, У-сянь, У-цзи, У-се, У-ло и У-ди, воспитавшие когда-то Баоцзяна и Яюя. Жители этой страны хорошо разбирались в травах и были искусными лекарями. Их записи и рецепты интересовали Хуан-ди больше всего.              Старейшина племени мудрецов принял Хуан-ди очень любезно, предоставив все интересовавшие его материалы. Гаосиню цзэнцзуфу тоже поручил просматривать рукописи в поисках полезных сведений, сам же удалился в тайный отсек хранилища и провёл там целый день, допуская только своего верного слугу Лю-лана с чаем и лёгкими закусками.              Гаосинь отыскал много занятного в этом старинном хранилище, однако ничего особенно ценного он не обнаружил, как, впрочем, кажется, и цзэнцзуфу. Он вышел из тайного хранилища разочарованным. Если это, конечно, не была усталость.              Погостив у вождя шаманов, они отправились дальше на запад, туда, где лежали страны бессмертных, как говорила о них «Книга гор и морей».              — Я не верю, — заметил как-то между делом цзэнцзуфу. — Не верю, что они по природе истинно бессмертны, ибо бессмертны лишь первозданные духи: их нельзя ни убить, ни покалечить. Лишь они близки к совершенству. Например, всем известный наставник Ди-тай и некоторые злые духи. Но речь не об этом. Меня интересует, как возможно исправить несовершенство природы духов вроде нас с тобой — появившихся позже из великой Божественной силы Творца. Таких, как мы, можно убить, существуют яды, не имеющие противоядия, исцеление от которых требует многих усилий, но не приносит желанного результата, лишь продляя жизнь и вместе с ней страдания тела и души. Я ищу средства, способные приблизить нашу природу к природе истинно бессмертных. Не правда ли, это великий замысел?              Гаосинь глубокомысленно покачал головой, устремив на цзэнцзуфу восхищённый взгляд. Значит, он ищет средство от яда, которым был отравлен во времена войны с Янь-ди. Видимо лекарство, найденное прежде, чем-то его не устраивает. Зачем он рассказал об этом Гаосиню? Желает показать, что доверяет ему?              Первым делом они прибыли в страну Сюаньюань, расположенную у горы Цюншань. По преданию, её обитатели жили не меньше восьмисот лет. Их записи подробнейшим образом расписывали, как готовить эликсиры долголетия из ядов различных змей, обитающих в зарослях у священного холма Сюаньюань. Эликсиры долголетия — и больше ничего, увы. Впрочем, Гаосинь собрал несколько разновидностей яда самых затейливейших свойств. Был там яд, имеющий способность мгновенно парализовать жертву при попадании в кровь, но при этом безвредный для здоровья. Был яд, в небольших количествах снимающий боль, но стоило чуть превысить дозу, как у отравленного останавливалось сердце, и он погибал. Какие-то яды можно было принимать внутрь, соединив с другими редкими компонентами, вроде крови птицы луан или толчёной скорлупы яиц птицы бииняо. Словом, множество диковинных рецептов, которые позабавили Гаосиня.              Следующими на их пути были страны Байминь и Цзигуго. Жители этих стран жили по две тысячи лет лишь из-за того, что ездили верхом на диковинных животных. Хуан-ди, не переносивший никакую живность, сразу отверг такой способ оздоровления. Гаосиню же приглянулся зверь фэйхуан из страны Байминь, похожий на очень большую, размером с волка, лисицу с двумя рогами на спине. Одна из этих диковинных лисиц так и ластилась к Гаосиню, и он с лёгкой печалью вспомнил, каким прекрасным и верным другом был Паньгу. Обитатели страны Байминь непременно хотели что-нибудь подарить Шоушань Хуан-ди, и тот милостиво принял в дар эту зверюшку, «для правнука». Хотя Гаосиню и был приятен подарок, но мерзкое чувство, что цзэнцзуфу подкупает его, не давало покоя. Подарок он принял (как не принять), но ни на миг не допустил мысли о бескорыстии и искренности прадеда.              Покинув Западный предел, путешественники направились на юг. Там в Южной пустоши жил народ бессмертных бусыминь. Считалось, что они не умирают из-за того, что в их стране на холме Юаньцю растёт дерево ганьму, дающее вечную жизнь, стоит лишь съесть один плод. Но дерево это, по признанию жителей страны, никогда не плодоносило, а долголетие они получали благодаря чудесному источнику Чицюань, вода которого исцеляла многие болезни, укрепляла здоровье, продлевала молодость. Нет, племя бусыминь вовсе не было бессмертным: они лишь чтили заветы предков. Даже врачебное искусство не было у них в чести. Гаосинь набрал немного воды из Красного источника, собрал листьев и коры дерева ганьму, с целью изучить их свойства при возможности.              С юга они направились на восток. Они путешествовали почти год: близился день летнего солнцестояния, особенно чтимый Шоушань Хуан-ди, и цзэнцзуфу предложил своему правнуку отдохнуть в небольшой хижине на горе Данься — Горе красной зари (или Эликсира волшебной красоты).              Что ж, Гаосинь и вправду немного устал скитаться. Хотя и ехали они в повозке, запряжённой драконами, но всё же их путь был долог и довольно утомителен.              Хижина оказалась уютным домиком, будто специально приготовленным кем-то для нежданных гостей. Окна закрыты бамбуковыми занавесками, внутри чисто. Две комнатки, две постели с тонкими шёлковыми пологами, небольшая кухонька, куда сразу отправился Лю-лан, чтобы приготовить ужин. Хуан-ди прилёг отдохнуть в тени софоры, уже осыпанной бело-жёлтым цветом. Ароматные кисти свисали, покачиваясь на тонких ветвях, ловя солнечные блики. Гаосинь сидел на крылечке, бездумно глядя, как колышется на слабом ветру молодая поросль акаций, как солнце играет на их резных листьях. У ног его примостился фэйхуан, настойчиво подставляя под руку хозяина свои удивительные рога, и Гаосинь тихонько почёсывал их, а зверь лениво похлопывал хвостом по траве и улыбался от удовольствия.              Гаосиня давно занимала тайна ночи накануне дня летнего солнцестояния. Почему раньше именно в эти дни Хуан-ди покидал Небесную столицу и, взяв с собой небольшую свиту из молодых придворных, среди которых обычно были Гаосинь, Жушоу, внуки Чжи и младшие сыновья Чигоу, оправлялся на Куньлунь? Часто их сопровождал и Сянван — хоть и не юноша, но всегда душа компании, гораздый на выдумки и развлечения. Для молодёжи поездка во дворец Куньлунь была праздником. Обычно в начале лета заканчивались занятия в придворном училище, и юноши, предоставленные себе, порой не знали, чем заняться, как развеяться. Вот в это самое время Хуан-ди и забирал их с собой на Куньлунь, где они могли резвиться и веселиться, сколько душе угодно, не смущая государыню Лэй-цзу.              Чем занимался в эти дни Хуан-ди, никто из них не задумывался. Мало ли какие у государя дела на Куньлуне? Позже Гаосинь стал размышлять об этих поездках и нашёл их довольно подозрительными. Если у императора были какие-то дела, зачем он брал с собой бестолковую молодёжь, а не мудрых советников? В развлечениях юношей он также не принимал участия. Попытки потихоньку расспросить цзэнцзуфу об истинной цели его визитов во дворец Куньлунь успехом не увенчались. Тот всегда отмахивался, отшучивался и отмалчивался, что лишь усиливало подозрения Гаосиня.              На Куньлуне подсмотреть за цзэнцзуфу было невозможно, так уж был устроен дворец. Но здесь… Возможно, на этот раз Гаосиню удастся раскрыть какую-то тайну ушедшего на покой государя.                                        Лю-лан сварил кашу и помог Гаосиню вынести столик и накрыть его рядом с задремавшим Хуан-ди.              — Цзэнцзуфу, хоть вы и утомились, надо поесть, — мягко позвал Гаосинь.              — Что там? — сонно пробормотал Хуан-ди, приоткрывая глаза.              — Просяная каша с жужубами.              Хуан-ди сел и, взяв в руки ложку, ласково проговорил:              — М-м, с жужубами! И ты поешь, Гао-эр. Поешь и приляг пока, а я приготовлю чай.              — О-о, сам божественный цзэнцзуфу сегодня приготовит мне чай! — Гаосинь поклонился, сияя самой очаровательной совей улыбкой. — Чем я заслужил такую милость?              — Я благодарен тебе за помощь, за терпение, за твоё драгоценное общество, наконец: мне, старику, всегда есть с кем перемолвиться словом, — Хуан-ди покачал головой.              — Цзэнцзуфу слишком добр к недостойному правнуку, — Гаосинь поклонился ещё ниже, невольно морщась: как же эти фальшивые любезности набили ему оскомину.              — Ну, я поел, — сказал Хуан-ди, передавая плошку Лю-лану. — Отдохни, цзэнсунь, а я приготовлю чай.              Гаосинь прилёг на циновку, но ни о каком отдыхе не было речи: непонятная обходительность прадеда лишь оттеняла жёсткую холодность его взгляда. Гаосинь лежал тихо и размышлял об этом. По краю циновки полз муравей, Гаосинь сорвал травинку и подставил её глупому насекомому. Муравей засуетился было, с подозрением изучая травинку, и всё же решился забраться на неё. Тогда Гаосинь перенёс букашку и стряхнул на цветок клевера. Бедный муравьишка еле удержался на гладких лепестках…              «Вот так и я, — подумал Гаосинь, горько улыбнувшись. — Вынужден следовать туда, куда влечёт невидимая рука. Лишь бы удержаться в этом движении».              Тем временем Хуан-ди приготовил чай и присел на циновку к Гаосиню.              — Ну, Гао-эр, отведай чаю, приготовленного мной. Я всегда считался одним из лучших мастеров чая после Шаохао и Ди-тая.              Гаосинь принял чашку из его рук и сразу почувствовал незнакомый запах.              — Какой необычный аромат, — заметил он, наклоняясь над чашкой. Тут точно что-то было нечисто: к понятному запаху чая, пиона и шёлковой акации, примешивался аромат чего-то ещё — сладковатый, тревожно-манящий. Напиток, приготовленный цзэнцзуфу, походил на снотворное. Гаосинь незаметно вылил чай в траву. — Цзэнцзуфу и в самом деле мастер готовить чай: всего лишь чайный лист, а появился такой изысканный благоуханный букет.              — Я добавил туда немного цветочных лепестков. Скажешь, у меня дурной вкус? — усмехнулся Хуан-ди.              — О нет, как бы я посмел! У цзэнцзуфу самый лучший вкус в Поднебесной.              — Вечно ты мне льстишь, цзэнсунь, — вздохнул Хуан-ди. Он, безусловно, был доволен, если не откровенно лживыми словами Гаосиня, то его неизменной покорностью и готовностью изображать из себя то, что от него ждали.              Они посидели немного молча, и Гаосинь решил, что пора изобразить сонливость. Не этого ли ждёт цзэнцзуфу, продолжая сидеть на его циновке? Подал снотворное… Что за тайны у него? Гаосинь потёр лицо ладонями и несколько раз медленно моргнул.              Тем временем Лю-лан, перед закатом спускавшийся с горы, вернулся и подал какой-то знак господину. Цзэнцзуфу ласково улыбнулся Гаосиню и заметил:              — Гао-эр, ты, должно быть, устал сегодня. Лю-лан подготовил для тебя тёплой воды: помойся и ложись.              — Благодарю за заботу, цзэнцзуфу, — Гаосинь поклонился. — Но как же вы?              — Я лягу позже. Нужно ещё уладить кое-какие дела. Ступай, ступай.              Гаосинь поднялся и ушёл за домик, туда, где в небольшом сарайчике Лю-лан действительно подготовил для него бочку с водой. После душного жаркого дня опуститься в прохладную воду было блаженством. Воду смешали с ароматным померанцевым маслом, цитрусовый запах придавал бодрость, и вовсе не располагал скорее ложиться в постель. Лю-лан… что он задумал? Гаосинь никогда не воспринимал слугу Хуан-ди как мыслящую личность и уж тем более никогда не подозревал в нём союзника. Союзника ли? Гаосинь не стал засиживаться в воде, быстро выбрался из бочки и, одевшись в чистую одежду, вернулся в дом.              Хуан-ди сидел на крылечке и перебирал свои склянки с пилюлями и пересматривал какие-то записи.              — Ну, спокойной ночи, цзэнсунь. Ложись скорее.              — И вы, цзэнцзуфу, поберегите здоровье и не засиживайтесь допоздна.              — Хорошо, хорошо, — добродушно рассмеялся Хуан-ди.              Гаосинь поклонился и вошёл внутрь. Он лёг на кровать, прислушиваясь к звукам снаружи. Слышно было очень хорошо, хотя Хуан-ди и говорил вполголоса.              — Ты добавил в воду тот настой, который я тебе дал?              — Сделал всё, как вы велели, господин.              — Зачем ты добавил ещё и померанцевое масло?              — Чтобы он не уловил постороннего запаха.              —  Разве этот настой пахнет?              — Он сильно пах травой. Чтобы скрыть этот запах, пришлось добавить немного              померанцевого масла. Хоть оно и бодрит, но снотворное должно быть сильнее. Он              скоро уснёт. Должно быть, уже спит.              — Хорошо. Ложись на кухне, если он всё же не уснёт и вдруг задумает разыскать меня, ты услышишь и задержишь его.              — А если молодой господин вылезет в окно? — невинно поинтересовался Лю-лан.              Хуан-ди рассмеялся:              — Нет, в окно он не полезет. Не могу себе представить, чтобы Гао-эр вылезал в окошко.              — Конечно, вы знаете его лучше, чем я, государь, — смиренно согласился Лю-лан.              — Ну что ж, я пойду. Ты говоришь, в лесу, сто чжанов к западу?              — Да, господин. Я всё подготовил, как обычно.              — Вот и славно. Отдыхай.              Заскрипело крылечко, свежая трава поглотила звук шагов Хуан-ди. Лю-лан чем-то гремел в кухне, устраиваясь на ночь, потом всё затихло. Скорее всего, выйти незаметно не получится. Гаосинь полежал ещё немного, потом встал, уронил светильник, не заметив его в темноте, громко вздохнул. Лю-лан вошёл к нему в спальню со свечой:              — У вас всё в порядке, молодой господин? Ничего не нужно?              — Что-то мне дурно. Наверное, перегрелся на солнце, — вяло отозвался Гаосинь. — Хотел выйти подышать свежим воздухом. Не принесёшь мне воды?              Лю-лан, проводив его до дверей, вернулся за водой. Если господин хочет узнать тайну ушедшего на покой государя, он может пока не торопиться. Пусть разыграет перед ним для Хуан-ди свой маленький спектакль, чтобы всё выглядело достовернее. Столько лет Лю-лан терпел, не смея ни с кем разделить свой ужас и свою ненависть, но теперь молодой господин наконец готов принять на себя часть его ноши. О, Лю-лан не станет ему препятствовать. Молодой господин умён и силён, возможно, он что-нибудь придумает и освободит его от груза вины, горечи и отвращения.              Лю-лан подал воды Гаосиню, тот неторопливо пил, поглядывая на лес, утонувший во мраке. Луна, почти полная, уже взошла и выбелила траву перед домом, но в густые заросли её свет не проникал, будто колючих акаций боялся. Лю-лан взял из рук Гаосиня пустую чашку.              — Мне кажется, в лесу свежее, — заметил он. — Вы можете прогуляться, господин. Тут недалеко есть ручей с небольшим водопадом — очень приятное место, там прохладно. В доме, конечно, душно.              — Спасибо, — отозвался Гаосинь. — Посижу здесь и, может, правда, пройдусь немного.              Лю-лан зашёл в дом и, усевшись на циновку, стал ждать. Очень скоро крылечко скрипнуло, и Гаосинь пошёл туда, куда вели следы Хуан-ди на примятой траве. Сто чжанов к западу. Сто чжанов к западу…              В ста чжанах к западу раскинулась поляна, залитая светом луны. Она была накрыта куполом магической защиты, которую Гаосинь так хорошо знал: она отделяла от прочих покоев комнаты Хуан-ди на Куньлуне. Конечно, он умел её снимать, но сейчас это было не нужно. Потому что увиденное Гаосинем в следующий миг потрясло его и ужаснуло: примерно посередине поляны стоял Хуан-ди, а перед ним сиял бело-голубой огонь, в котором корчился человек, сгорая заживо невозможно долго. Он кричал и кричал, захлёбываясь отчаянным плачем. К счастью для Гаосиня, купол защиты поглощал звук: слышать крики несчастного было бы ещё нестерпимей и отвратительней, чем наблюдать за этим завораживающим кошмаром. Ничего более жуткого он прежде не видел. Не в силах оторвать взгляд от невероятного зрелища, Гаосинь, скованный ледяным страхом, не чувствовал больше ничего. Он наблюдал, как медленно догорел огонь и пепел собрался в шар внутри сети заклинаний. Хуан-ди добавил к нему нефритовую пасту и перетёртую траву ланду, и нити чар стали, стягиваясь, уплотнять эту смесь, превращая в знакомые Гаосиню пилюли Хуан-ди. Пять пилюль, которые Хуан-ди съедал в течение года, оказывается, изготавливались из тела и души человека…              Гаосинь вдруг почувствовал дурноту и, стараясь не шуметь, поспешно вернулся к хижине. В нескольких шагах от софоры, под которой днём отдыхал Хуан-ди, Гаосиня стошнило. Лю-лан, всё это время сидевший на крыльце, с сочувствием смотрел на страдания молодого господина. Когда он случайно узнал о способе приготовления пилюль Хуан-ди, он чувствовал себя не лучше. Лю-лан сходил в дом и принёс Гаосиню воды.              — Вы и правда перегрелись, молодой господин, — заметил он не без тайного сарказма. И посмотрел на Гаосиня с таким пониманием, что тот сразу догадался: Лю-лан всё знает и про Хуан-ди, и про него самого. Но, кажется, не намерен его выдавать? Надо быть внимательнее, ещё внимательнее к ним обоим. Познав белое, держаться в темноте…              — Да, видно и в самом деле перегрелся, — согласился Гаосинь, присаживаясь на крылечко и отпивая воду мелкими глотками.              Едва он немного пришёл в себя, из зарослей акаций пожаловал Хуан-ди. Гаосинь сейчас не мог смотреть на него без отвращения, потому сидел, опустив голову на сложенные руки, не в силах подняться и пойти лечь в постель.              — Гао-эр, — встревожился цзэнцзуфу. — Что с тобой? Почему ты не спишь?              — Перегрелся, — устало повторил Гаосинь. — Простите, цзэнцзуфу. Я, кажется, и вправду очень устал. Пойду лягу спать.              Однако быстро уснуть Гаосинь не смог. Он лежал, опустошённый, напуганный, чувствуя отчаянное бессилие и полную растерянность. На что ещё был способен его удивительный прадед, если столько лет питал своё отравленное тело душами смертных людей? Сколько душ заключено в нём, продолжая жить в жутком плену? Гаосиню хотелось спрятаться в безопасном месте, там, где Хуан-ди не найдёт и не достанет его. Уткнуться в плечо Жушоу, укрыться в его объятиях. И больше ничего никогда не бояться.              А наутро они продолжили свой путь на восток. Их ждала Страна благородных —Цзюньцзыго, жители которой добавляли к пище лепестки цветов дерева муцзинь, которые так быстро вянут, что непонятно, откуда в них берётся сила давать долголетие. Их книжные хранилища были полны лишь трактатами по этике и философии. Главным средством для долголетия они считали добродетель, гуманность и благородство.              Жители страны Гушэго на острове Легушэ питались воздухом, солнечным светом и росой. Они были прекрасны и беззаботны, старость и смерть не касалась их нежных красивых тел. Они не имели ни книг, ни старейшин, которые передавали бы из рода в род предания старины. Они лишь воспевали гимны Великому Владыке, и Его благословение пребывало на них.              Зато в стране Хэйчи — государстве чернозубых, находящемся недалеко от кипящей долины Тангу, где обитали духи-солнца, Хуан-ди наконец раскопал удивительные архивы. Гаосинь тоже нашёл кое-что любопытное. Это был весьма странный трактат под названием «Цинмэн». В начале описывался яд цинмэн, не имеющий противоядия ни на земле, ни в Юду, ни на небе. Всего несколько экземпляров растения цинмэн существовали в Поднебесной: один цветок рос в Южном пределе до войны Янь-ди и Хуан-ди. Другие два росли в бездне Юду, но куда-то исчезли. И когда Гаосинь внимательно прочёл описание растения и рассмотрел его изображение, он понял, что сейчас эти два цветка из Юду растут в аптекарском огороде на горе Куньлунь. Для кого бережёт их прадед? Страшно думать об этом…              Дальше трактат излагал различные варианты действий для того, кто был отравлен ядом цинмэн. Первый способ — принять ещё один сложный яд, в сочетании с лазурным сном дающий совершенно убийственный эффект и приводящий к мгновенной смерти без мучений. Второй способ — жить, сколько получится, принимая специальный отвар, в состав которого входили и трава ланду, и кора дерева ганьму, вопреки названию очень горькая, и ещё какие-то травы и коренья (о, небеса, Гаосинь надеялся, что они ему никогда не пригодятся). Третий же способ был тем, что избрал Хуан-ди: жить за счёт других, постоянно поглощая их жизни. Но и такое существование не могло длиться вечно: тело не могло бесконечно вмещать живые души, как бы сильно они ни сжимались в процессе приготовления пилюль. Две, три, четыре тысячи лет, но и ему пришёл бы конец.              А если учесть, что такой способ поддержания жизни тела разрушал душу, постепенно истончая её, то и столько лет отравленный не протянул бы. Душа, ослабев, просто-напросто покинет тело. Однако на этом страдания отравленного лазурным сном не закончатся. Тело, больше не имеющее возможности вмещать чужие души, начнёт медленно разлагаться, выпуская их на волю по одной. Долго, мучительно долго. А душа, столько тысяч лет связанная с телом, даже оторвавшись от него, продолжала бы чувствовать его мучения. Многие, многие тысячи лет. И убить такое тело, чтобы прекратить страдания души, было невозможно.              Вернее, был один способ. Следовало приготовить пилюлю из тела умершего от того же яда существа, желательно имеющего ту же сущность, что и желающий уничтожить разбухшее от душ тело. Впрочем, если умерший принял яд, чтобы ускорить смерть, спасительную пилюлю невозможно было создать. Только тот, кто умирал медленно и мучительно, годился для великолепной пилюли смерти. Читая этот трактат, Гаосинь обливался холодным потом. Что если Хуан-ди захочет приготовить пилюлю смерти из него или из… Жушоу?              Да мало ли из кого?              Хотя Гаосинь почему-то был уверен, что Хуан-ди уже знаком с этим трудом, он всё же решил трактат припрятать.              Но, кажется, Хуан-ди был доволен главным книгохранилищем столицы Хэйчиго. Он нашёл, что искал. Что же это было? У Гаосиня при мысли о цзэнцзуфу по спине бежали ледяные мурашки.              Теперь они вернутся на Куньлунь, и там он должен каким-нибудь чудесным образом проведать, что именно отыскал прадед. Усаживаясь в повозку, Хуан-ди не удержался от самодовольной улыбки:              — Что ж, у меня ещё есть время, цзэнсунь. Провернём ещё два-три дельца, и… — он замолчал, поймав на себе взгляд Гаосиня, под невинностью и восторгом скрывающий тревогу и жгучее любопытство. — Скоро ты сам всё поймёшь. Скоро, уже скоро начнут происходить события, которые я ждал много лет, позволяя Чжуаньсюю вести себя так, как ему заблагорассудится. Скоро он поймёт, как призрачна власть императора. Лишь тот, кто держит в руках все нити, может управлять миром. Наивно предполагать, что умение приказывать — это власть.              

***

             Ди-тай прождал своего ученика на горе Сююйшань до начала четвёртого лунного месяца. Дольше не выдержал, как ни убеждал он себя, что Чуньюй, наверное, вернулся во дворец Чанлю, но почему-то забыл предупредить наставника. Это было неправдоподобно. И Ди-тай сам отправился в Тяньцзин, чтобы забрать наконец оттуда своего воспитанника. Впрочем, при дворе о седьмом принце давно забыли. Его покои пустовали, видимо, несколько месяцев, и куда он направился не знала даже прислуживавшая ему служанка.              Ди-тай в смятении явился к Шаохао, и тот, поняв, что Чуньюй пропал, совсем потерял голову от тревоги. Он разослал повсюду птиц и каждый день принимал их доклады. Они никого не нашли ни вблизи Небесной столицы, ни в сотнях ли от неё. Однажды, правда, один из голубей, вроде бы видел человека похожего на принца, но тот был таким растрёпанным, оборванным, немытым, что голубь усомнился. Этот грязный бродяга сидел у дороги и с улыбкой наблюдал, как в пыли играют дети. Потом он достал из рукава лепёшку и хотел было начать её есть, как заметил чумазую девочку, пожиравшую глазами эту самую чёрствую лепёшку. Он подозвал малютку и отдал ей всё. Голубь хорошо запомнил это, потому что и сам положил глаз на лепёшку нищего. Он надеялся полакомиться крошками, за что Шаохао отругал его:              — Можно подумать, тебя не кормят у меня при дворе!              — Кормят, конечно, и очень хорошо. Однако тогда я был в сотне ли отсюда. К тому же никакие яства не могут сравниться с крошками пшеничной лепёшки, рассыпанными по дороге.              Шаохао лишь вздохнул.              — Где ты встретил этого нищего? — переспросил Ди-тай. — Я думаю, это был Чуньюй.              — Недалеко от Чэнду в царстве Шу.              — Я немедленно отправляюсь туда.              И Ди-тай отправился. И хотя на дороге, ведущей к Чэнду, он был уже на следующий день, странного нищего там не встретил. Сколько он ни расспрашивал людей, никто о нём ничего не знал, точно он в воду канул. А впрочем, много ли обывателям дела до какого-то нищего?              Поискав ещё и ещё, исходив почти всю Поднебесную, в начале нового года Ди-тай вернулся к себе на гору. И у подножия Сююйшань он с замиранием сердца увидел Чуньюя, сидящего на камне.              Чуньюя… или, вернее, его тень. Грязный, оборванный, исхудавший до того, что, казалось, ветром его качает: он и сидеть уже не мог.              — Великий Владыка! Благодарю, что сохранил его и привёл ко мне! — Ди-тай бросился к своему своевольному ученику, прижал к груди, согревая в объятиях.              — Наставник, — Чуньюй слабо улыбнулся. — Мне стыдно, что я не выдержал и когда мне стало нестерпимо плохо, всё-таки вернулся к тебе.              — О чём ты говоришь? — всплеснул руками Ди-тай. — Мы с цзуфу с ног сбились, тебя разыскивая, а ты сокрушаешься, что вернулся?              — Наставник, — жалобно пробормотал Чуньюй, роняя голову на плечо Ди-таю. — У меня, кажется, жар.              Ди-тай коснулся губами его лба: в самом деле, тот горел. Ди-тай вздохнул и взял на руки своё вновь обретённое сокровище. Чуньюй блаженно прикрыл глаза и уткнулся носом ему в грудь:              — Наставник, прости, кажется, я засыпаю, — и действительно то ли заснул, то ли сознание потерял.              Поднявшись на гору, Ди-тай отмыл это чудо и, уложив в постель, несколько дней выхаживал, отпаивая отварами, кормя кашей с ложечки. В первый же день он отправил сороку доложить Шаохао, что их царевич нашёлся, и Шаохао наконец вздохнул спокойно. Впрочем, едва Чуньюй встал на ноги, как засобирался покинуть гору.              — Что ещё за причуда, Чунь-эр? — строго спросил Ди-тай.              — После того, что я видел в столице… — Чуньюй потупился. — «Хотелось бы убежать мне куда-нибудь на чужбину, увидеть горе народа и стойкости научиться…»Цюй Юань. «Думы». Безусловно, Чуньюй не может цитировать эти стихи: Цюй Юань не только не написал их, он ещё не родился. Но когда думаю о Чуньюе, эти строчки всегда приходят мне на ум.              — Ну-ка расскажи, что такое ты увидел в столице? — ласково попросил Ди-тай, подавая ему чашку с отваром. Но Чуньюй помотал головой, наотрез отказываясь говорить о дворце. Впрочем, Ди-тай и так примерно представлял, как обстояло дело в Тяньцзин.              — Я решил: раз уж не могу ничем помочь людям, буду жить среди них, влачить самое жалкое существование. Пусть презирают меня, насмехаются надо мной… Знаешь, как меня прозвали? — он тихо усмехнулся. — Бейцуй-гуй.              — Бедный бес? — дрогнувшим голосом проговорил Ди-тай. Его умного, прекрасно      образованного, начитанного, тонкого и талантливого ученика, его доброго и прекрасного мальчика бездарные, тупые люди называли Бедным бесом… У Ди-тая защипало в носу. — Но зачем ты решил взять на себя эту ношу, Чунь-эр?              — Я никак не могу достучаться до них — могущественных и великих. Так пусть моё унижение искупит хотя бы часть их ошибок… если только это возможно. Я не уверен, что Великий Владыка примет мои страдания, вместо покаяния отца и братьев. Хотя, по правде сказать, какие это страдания? Жить среди людей, странствовать, побираться… Это не самая худшая доля на свете.              — Что же самое худшее? — с болью спросил Ди-тай.              — Ничего не знать о Великом Владыке, никогда не видеть Его любви и милости. Жить в темноте, духоте, ненависти. Умирать в оковах греха… Никого не любить…              Ди-тай молча обнял Чуньюя, пряча в его волосах мокрое лицо. Но Чуньюй слегка отстранился, повернул его лицо к себе и тихо сказал:              — Первый раз вижу, как наставник плачет. Так красиво, — он вздохнул. — Жаль, что из-за этого глупого ученика.              Ди-тай вытер слезы.              — Чунь-эр, оставайся со мной, — попросил он мягко. — Мы будем помогать всем, кому сможем. Я обещаю. Спустимся с горы, станем вместе странствовать и помогать людям.              — Хорошо, если ты сделаешь так, наставник. Но я… я ведь ничем не могу помочь. Разве что влезть под руку какому-нибудь злодею и принять на себя удар, предназначенный другому. Ни с лекарским делом я не знаком, ни денег у меня нет. Если мы будем странствовать вместе, ты будешь помогать людям и заботиться обо мне. Что же я? В чём же будет моя жертва?              — В послушании наставнику, — серьёзно ответил Ди-тай.              — Я так люблю тебя, — рассмеялся Чуньюй. — Что слушаться тебя для меня радость, а не труд. Лучше я сделаю то, что мне трудно и не хочется делать: не стану тебя слушаться.              — Великий Владыка! Что мне делать с этим непослушным ребёнком? — в отчаянии воскликнул Ди-тай. — Но ты хотя бы изредка, хотя бы раз в год будешь навещать меня?              — Конечно. Никогда не видеться с тобой и цзуфу — наверное, непосильная для меня ноша. Я попытался, но не смог, — Чуньюй вздохнул.              — Вот и умничка, — кивнул Ди-тай. — Поживи у меня до четвёртого месяца, пусть совсем потеплеет, тогда и отправишься в свои странствия.              Чуньюй молча кивнул.              С тех пор в течение года он странствовал по Поднебесной, принимая побои, насмешки, терпя голод и нужду, а в начале первого месяца приходил к горе Сююйшань. Часто он бывал так истощён, что не имел сил подняться, и сидел у подножия, ожидая, когда наставник спустится вниз. А тот, почувствовав присутствие ученика, торопился сойти с горы, помочь ему взойти по крутому склону. Чуньюй тяжело принимал свою немощь и беспомощность, споря с наставником, уверяя, что ему надо лишь немного отдохнуть. Тогда Ди-тай просто хватал ученика в охапку и в два шага взлетал на вершину.              Так проходили годы.