Вопросы к небу

Действующие лица:

Чжуаньсюй — небесный император. Лаотун — сын Чжуаньсюя, владыка Северного предела, (второй принц). Шаохао — владыка Западного предела, дядя Чжуаньсюя. Ханьлю — отец Чжуаньсюя. Чию — друг Ханьлю. Маньюэ — небесная императрица, жена Чжуаньсюя. Таоу — сын Чжуаньсюя и Маньюэ, третий принц. Четвёртый принц — сын Чжуаньсюя и Маньюэ. Ванлян — пятый принц, сын Чжуаньсюя и Маньюэ. Сяоэргуй — шестой принц, младший сын Чжуаньсюя и Маньюэ. Чанъи — отец Ханьлю, дед Чжуаньсюя. Чжаоюй — жена Чанъи. Бо-и, Бэйфа, Тайтай, Гаояо, Бань — младшие сыновья Шаохао. Тай-ян, Хунъян, Байян, Хуанъян — сыновья Ди-цзюня, четверо из десяти духов-солнц, старшие братья Маньюэ. Чун (Гоуман) — старший сын Шаохао, правитель Острова птиц, помощник владыки Восточного предела. Шаньшэнь — жена Чуна. Цзинвэй — младшая дочь Янь-ди. Баоцзян — дух гор Куньлунь, муж Цзинвэй. Гань Цзян — оружейник с острова бессмертных. Гу-цзюнь — сын дракона Чжулуна, после смерти превратившийся в злую птицу. Циньпэй-юй — друг Гу-цзюня, после гибели ставший страшной птицей-рыболовом-юй, насылающей на мир бедствия и войну.

***

             В начале осени Чжуаньсюй, возвращаясь со своей армией из Северного похода, прибыл в Бэйцзин. После торжественного шествия, подарков и поздравлений, сидя на праздничном пиру в честь победоносного войска императора, Лаотун увлечённо слушал рассказы военачальников о землях и духах Северного запределья. Время от времени он с любопытством поглядывал на северного царевича, поражённого не виданной прежде роскошью оказанного приёма. Встречаясь с ним взглядом, Лаотун приветливо улыбался, стараясь показать, что здесь о нём позаботятся и никто не будет его притеснять.       Генералы наперебой хвалились своими подвигами, Лаотун восхищённо кивал им, расспрашивал о подробностях, то и дело с тревогой взглядывая на отца. Чжуаньсюй сидел как будто довольный и спокойный, благосклонно принимая восторг опьянённых радостью подданных, но Лаотуну казалось, будто море несдержанного ликования плещется у ног императора, даже не касаясь его ступней. Сам же он находился неизмеримо выше, и с его высоты веяло морозным воздухом, ещё более стылым, чем ледяной ветер с моря Бэймин, чем самая тёмная ночь сезона больших холодов. Лаотуну хотелось вернуть отца с этой высоты, согреть в объятиях…       Едва Чжуаньсюй покинул пиршественный зал, Лаотун последовал за ним.       — Что ты крадёшься, А-Тун? — Чжуаньсюй обернулся.       — Боялся побеспокоить отца и в то же время хотел поговорить.       — О чём же?       — Отец недоволен походом на Север? — Лаотун сразу задал волновавший его вопрос.       — Почему же? Доволен, — равнодушно отозвался Чжуаньсюй.       — Может быть, вы ожидали чего-то большего или чего-то совсем иного? — не унимался Лаотун.       — Тебя это не должно беспокоить, — отмахнулся Чжуаньсюй.       — Вы устали, Ваше величество. Подданный зря потревожил вас, — Лаотун поклонился, собираясь идти.       — Оставь эти церемонии, А-Тун. Они на самом деле утомительны, — сказал Чжуаньсюй немного мягче. — Просто есть вещи, о которых не стоит говорить.       — Простите, отец, — Лаотун поклонился. — Мне показалось…       Он оборвал себя и, помолчав, сменил тему:       — Вы хотели оставить северного царевича в Бэйцзин?       — Никто лучше тебя не позаботится о нём, — кивнул Чжуаньсюй.       Разговор не клеился, Лаотун никак не мог найти нужную тональность, но уходить сразу ему не хотелось, он чувствовал что-то неправильное в настроении отца. Они помолчали ещё немного, и Лаотун предложил:       — Отец, может, велеть принести свежий чай, присланный Белым владыкой? Или… мне лучше уйти?       Чжуаньсюй так часто в последнее время оставался один на один со своим разочарованием, опустошённостью и ненасытной бездной в душе, которая, казалось, чем больше поглотит, тем больше разрастётся, что сдался на этот раз и велел принести чай.       Готовя чай, отец и сын ни о чём не говорили, не тормоша тревогу, не беспокоя боль и холод. Их объединили вкус и аромат чая, напоминая о несбыточном и прекрасном, живом, тёплом, далёком-далёком…       На этот раз Чжуаньсюй не стал навещать Чию и отца. Чию сам отправил к нему слугу с посланием, в котором изысканно и утончённо поздравлял императора с победой. Чжуаньсюй обошёлся формальной благодарностью, к которой приложил небольшой гребень из рыбьей кости, изготовленный мастерами Облачной страны. Чию, рассматривая, повертел в руках гребень с простым и выразительным орнаментом, развернул небрежно набросанное ответное послание, бегло глянул, улыбнулся и кивнул. Осенний ветер, колкий от мокрого снега, пахнущий голубоватой землёй и засохшей травой, влетел в приоткрытое окно, тронул тёплую накидку на плечах Чию, колыхнул пламя в светильнике, коснулся углей в жаровне на полу. Ханьлю подвинул жаровню ближе к ногам друга, заглянул через плечо в развёрнутый свиток, тихо хмыкнул:       — Наш победоносный государь не придёт навестить стариков? — он взял в руки бамбуковые дощечки, пробежался взглядом по лёгкой каллиграфии Чжуаньсюя. — Злится? Недоволен?       — Он разочарован, — покачал головой Чию. — И не хочет лукавить с нами.       — Не хочет признавать нашу правоту?       — Хочет один пережить своё разочарование и идти дальше. Всё дальше и дальше в душевный тупик.       — Наверное, ты думаешь, что покорять запределье не глупее, чем мечтать о власти над Поднебесной? — спросил Ханьлю, присаживаясь рядом с другом.       — И то, и другое одинаково бессмысленно, потому что покорить весь мир для Чжуаньсюя так же невозможно, как и для тебя — сесть на небесный престол. «Дальнюю даль вовеки нам не дано измерить». Вы оба заложники свободы, как это странно ни звучит. Свободы, которую вы не умеете правильно реализовать.       — И всё же ты остаёшься со мной, — заметил Ханьлю.       — Потому что я заложник своей привязанности, — улыбнулся Чию. — И из двух тупиковых путей выбираю тот, по которому идёшь ты.

***

      Узнав о том, что император с победой возвращается в Небесную столицу, Шаохао поспешил ему навстречу. Однако шествия, торжества, пиры, приёмы, перемежающиеся с советами, слушаниями докладов и прочими делами, совершенно не давали ему возможности встретиться с племянником с глазу на глаз. А может быть, Чжуаньсюй сам избегал встречи? И всё же Шаохао должен был пытаться. Он подстерёг племянника вечером у дверей спальни и вышел из полумрака, когда его величество собирался отойти ко сну после забот дня.       — Ваше величество! — Шаохао низко поклонился и, подняв глаза, встретил бесцветный взгляд Чжуаньсюя. — Чжицзы! — он не выдержал и взял его за руки, продолжая смотреть, но не зная, что сказать.       — Шуфу, ты так хотел увидеться со мной, — улыбнулся Чжуаньсюй. — Что даже прокрался во дворец императора, нарушая все возможные предписания и правила.       — Чжицзы, — Шаохао улыбнулся в ответ, почувствовав облегчение. — Ты не очень устал? Я хотел хотя бы парой фраз перекинуться с тобой наедине.       — Проходи, шуфу, — Чжуаньсюй пригласил дядю в свои покои. — Только на этот раз, пожалуйста, давай обойдёмся без нравоучений.       Шаохао торопливо закивал: какие там нравоучения…       Пока служанки переодевали Чжуаньсюя, Шаохао оживлённо рассказывал о Чуньюе, о том, какой это прелестный малыш, как все во дворце Чанлю души в нём не чают.       — Стоит дать ему что-нибудь красивое или интересное или угостить чем-то, он непременно бежит делиться с Фэнъянь и со мной, с тётушкой и братцем, с няней и кормилицей. Он даже Гая не боится и своей удивительной доверчивостью и открытостью уже завоевал его сердце. Мне порой кажется, будто Гай любит племянника больше, чем родного сына. Но, право, не знаю, можно ли не любить этого ребёнка! У них и с наставником совершенно удивительные, нежные, трогательные отношения. Прежде я никогда не видел, чтобы Ди-тай так ласково и беззаботно улыбался, и ни тени печали не оставалось на его лице. А как он самозабвенно играет с младенцем в незамысловатые детские игры!..       — Шуфу, — вздохнул Чжуаньсюй. — Разве ты не знаешь, что я равнодушен к младенцам?       — Но ведь Лаотун сумел растопить твоё сердце? — улыбнулся Шаохао.       — Думаешь, Чуньюй такой же, как Лаотун?       — Нельзя сравнивать, чжицзы! — горячо возразил Шаохао. — Они разные, очень разные, но оба прекрасны…       — И всё же зачем ты столько времени рассказывал мне о ребёнке? — холодно бросил Чжуаньсюй, отпуская прислугу.       — Я думал, — отозвался Шаохао растерянно. — Я думал, что вести о сыне вернут твои мысли и чувства к жизни.       — Вернут к жизни? Что ты имеешь в виду? — равнодушно спросил Чжуаньсюй, присаживаясь на подушки.       — Твои поиски увели тебя слишком далеко от настоящей жизни, которая сама по себе и есть радость. Радость бытия, счастье дара Великого Владыки, воззвавшего нас из небытия, позволившего жить и наслаждаться этим прекрасным миром каждый миг… — Шаохао склонился к нему, не смея присесть рядом.       — Наслаждаться миром каждый миг? — хмыкнул Чжуаньсюй, помолчал немного, глядя мимо Шаохао, потом повернулся к дяде, похлопал ладонью по подушке, приглашая сесть. — Чем же наслаждаться? Голодом, жаждой, холодом и пустотой?       — Чжицзы! — Шаохао взял его за руку, будто пытаясь вернуть в свой солнечный мир, звенящий голосами птиц, гудящий музыкой восьми ветров. — Любую жажду можно утолить благодатной водой любви Великого Владыки.       — Где же эта вода? — насмешливо спросил Чжуаньсюй.       — Везде, чжицзы! Жизнь — это и есть вода. Жизнь, благодарность, радость…       Чжуаньсюй устало подпёр лоб рукой:       — Обещал не увещевать и не поучать.       — Прости, прости, прости! — заторопился Шаохао. — Я не собирался поучать, я… — он просто хотел порадовать чжицзы чем-то настоящим, живым, свежим, светлым, но сквозь тёмную усталость небесного императора не пробивались солнечные лучи радости.       Чжуаньсюй никак не отозвался. Он так и сидел, опёршись локтём на низкий столик, подперев ладонью голову и прикрыв глаза. Где в этом суровом владыке, в этом утомлённом войной полководце скрывался маленький серьёзный мальчик, любивший слушать птиц и ловить крабов на мелководье? Шаохао, не задумываясь, коснулся его щеки, погладил по лицу. Как же ему хотелось хоть на миг в разрыве туч увидеть отблеск прошлого. Хотелось разогнать эту тьму и выйти в солнечный ветреный день в померанцевой роще.       Чжуаньсюй открыл глаза, и Шаохао в полумраке показалось, будто взгляд его стал мягче, будто кроме усталости, в нём появилось тепло.       — Шуфу ведь сыграет мне на цине? — спросил Чжуаньсюй тихо.       — Что сыграть? — сразу встрепенулся Шаохао.       — Песню восьми ветров.       …Доиграв, Шаохао отложил цинь и с мольбой и тревогой спросил:       — Чжицзы, что я могу сделать для тебя?       — А что тут можно сделать? — Чжуаньсюй пожал плечами. — Ты ничем не поможешь. Мне просто нужно идти вперёд. Вперёд и вперёд до самого конца.       — Но, чжицзы, если ты…       — Я уверен, что именно это мой путь, — перебил его Чжуаньсюй.       — Но, чжицзы… этот путь слишком страшный. Слишком без…       — Тс-с-с, шуфу, — чуть улыбнулся Чжуаньсюй, не давая ему договорить, и приложил палец к губам. — Обещал не поучать. Спать пора.       После этого вечера они встречались ещё несколько раз, причём Чжуаньсюй сам приглашал Шаохао. Впрочем, они почти не говорили. Когда Шаохао приходил, Чжуаньсюй молча указывал ему на столик для вэйци или подавал цинь. Они просто играли, не произнося ни слова.       Заботы по подготовке к Восточному походу, который император предполагал начать летом следующего года, всё больше затягивали Чжуаньсюя. Да и Шаохао всё же пришлось возвращаться в Западный предел.       Когда суета по приезде императора в столицу немного улеглась, Маньюэ, встретившись с царственным супругом, просила его заняться наконец детьми, заключёнными в Пагоду Юаньгуан.       — А ты как думаешь, что с ними делать? — спросил Чжуаньсюй, поднимая взгляд от отчёта о подготовке кораблей к походу.       — Вы государь и отец, вы должны решать, — Маньюэ поклонилась почтительно.       — Ты не сумела достойно воспитать сыновей, и теперь заботы о них хочешь переложить на меня, — заметил Чжуаньсюй. — Мне некогда ими заниматься. Могу взять с собой в Восточный поход третьего и четвёртого принцев и передать их на попечение Юйцяна, позволив использовать для воспитания любые средства. А Ванляном и Сяоэргуем пусть займётся Жушоу.       — Но сначала их надо выпустить из Пагоды Юаньгуан, — заметила Маньюэ.       — Отправь туда кого-нибудь с устным распоряжением.       Из окон Пагоды Юаньгуан было видно только небо и плывущие по его холодной незабудковой воде кучевые облака, или разбрызганные по тарелочке цинци перистые, или тяжелеющие, наливающиеся тёмной синевой грозовые тучи, или просто ясную чистую твердь. Чанъи мог бесконечно наблюдать за ними и в каждом мгновении этого созерцания обретать радость. С некоторых пор Сяоэргуй зачастил к нему. Обычно он входил и, не говоря ни слова, усаживался рядом с прадедом и тоже смотрел на облака. Поначалу он ещё интересовался, что Чанъи находит в этом небе, зачем всё время смотрит в окно, и тот рассказывал, как много лет провёл в реке Жошуй и как радуют его облака, раскрашенные солнечными лучами. Не налюбоваться. Когда Сяоэргую надоели рассказы о чёрной реке и её обитателях, он перестал спрашивать.       Он умел сидеть тихо: он всегда так делал, ютясь по углам в человеческих домах. Но в чужих домах с людьми, которым до него не было дела, ему было плохо и пусто, и он старался оттеснить свою тоску, заполняя душу ненавистью и злобой, причиняя вред тем, кто не сможет ему ответить. А здесь, рядом с Чанъи, он чувствовал в своём существовании смысл, ему было тепло и уютно. Ему впервые в жизни было так хорошо и спокойно, что он постепенно и на ночь стал оставаться с Чанъи и засыпал у него в ногах, свернувшись, как собака. Чанъи предлагал уступить ему свою постель: он-то почти не нуждался в сне. Но принц отказался. Так ему нравилось больше.       Когда объявили приказ императора о возвращении принцам свободы, Сяоэргуй даже расстроился. Впрочем, ему-то никто не помешал бы навещать прадедушку, когда он только пожелает.       Хотя Чжуаньсюю и не хотелось встречаться со своими непутёвыми сыновьями, он всё же переговорил с каждым из них наедине. Третий и четвёртый принцы с воодушевлением приняли весть об участии в походе. Чжуаньсюй настоятельно рекомендовал им тренироваться, как следует, большим трудом восполняя ошибки, и там, где прочие делают одно, делая в сто раз больше. Ванляну Чжуаньсюй велел отправляться к Жушоу в Западный предел и во всём слушаться троюродного дядю. Ванлян трепетал, но ослушаться отца не смел.       Сяоэргуй же поразил Чжуаньсюя на этот раз необыкновенной кротостью, с которой принял все наставления и повеления. Воспротивился лишь, когда император велел ему собираться в Сицзин с братом. Он как-то неожиданно смиренно и задумчиво просил оставить его в Небесной столице, обещал во всём слушаться брата Чжуна и умолял позволить ему навещать прадеда в Пагоде Юаньгуан.       — Прадеда? — Чжуаньсюй и запамятовал уже, что Чанъи содержится в Пагоде Вечного сияния. — Ты можешь сообщить ему, что он свободен и имеет право перебраться в свой старый дворец.       Сяоэргуй подпрыгнул от радости и помчался к Чанъи с этой новостью. Но Чанъи отнёсся к ней равнодушно. Он сказал, что недостоин милости императора и останется в Пагоде Юаньгуан навсегда.       Чжуаньсюя несколько озадачило и даже раздосадовало известие о подобном поведении Чанъи, возможно, в другое время он приложил бы усилия к тому, чтобы уговорить упрямого дедушку, но сейчас был чрезвычайно занят другими, более интересными делами, потому оставил всё так.       А Сяоэргуй продолжал посещать Чанъи и даже иногда оставаться у него на ночь. Весть о переменах, произошедших с шестым принцем, облетела всю Небесную столицу, и когда Чжаоюй узнала о том, что юный принц посещает её мужа, у неё забрезжила надежда и самой увидеться с Чанъи. Она написала прошение государю и, отыскав шестого принца, умоляла передать его. Сяоэргуй на самом деле был примерно в таком же положении, как и она: ему увидеться с отцом было не намного легче, чем Чжаоюй. А ведь она была бабушкой императора…       И всё же принц, пренебрегая приличиями и церемониями, явился однажды к отцу на слушания докладов и в самом конце подал прошение Чжаоюй. Само по себе то, что шестой принц посетил собрание, было неожиданным. А то, что он дотерпел до конца и лишь тогда подал своё прошение, по-настоящему поразило императора и его приближённых. Чжуаньсюй с любопытством открыл прошение и не мог не удивиться, поняв, что неисправимый Сяоэргуй ходатайствует перед отцом о своей прабабушке, давно позабытой и императорским двором, и всем миром. Впрочем, долго ломать голову о причинах такого поведения Чжуаньсюй не стал, выдал соответствующую грамоту госпоже Чжаоюй и забыл об этой истории. Его ждал Восток — земли, лежащие за Восточным морем.       На этот раз Чжуаньсюй привлёк к походу младших сыновей Шаохао, по-прежнему снисходительно позволив Жушоу и Чуну, как помощникам Западного и Восточного владыки, не принимать участия в войне. Пятеро младших сыновей Шаохао, на которых, живя на Острове птиц, Чжуаньсюй обращал внимание лишь как на досадную суету и вечно гомонящий источник шума, — теперь они стали взрослыми сильными духами.       Бань был великолепным лучником, его мастерство можно было сравнить с мастерством И, если бы кому-то пришло в голову сравнивать навыки какого-то простого стражника, сына смертного человека, с умениями божества.       Бо-и знал повадки и понимал язык зверей и птиц, умел общаться с ними, укрощать и приручать свирепых и диких животных, подчиняя своей воле.       Гаояо отличался невероятным чувством справедливости и прозорливостью: он мог прозревать душу до самого дна, видя её боль, страх, изъяны и достоинства. Потому Жушоу часто привлекал его к суду для разрешения слишком сложных, неоднозначных ситуаций. У Гаояо был необычный друг — дух-сечжай, похожий на однорогого барана с длинной зелёной шерстью, размером он был не меньше медведя. Этот дух был очень прямодушным и, видя несправедливость, всегда стремился покарать виновного.       Тайтай вырос сильным духом воды, по мощи близким к самому Юйцяну.       А Бэйфа… Бэйфа был чудаком, покинувшим небесные чертоги ради смертных. Когда в местности Цзили разразился мор, Бэйфа пришёл туда, чтобы лечить и спасать людей. Он поселился в небольшом городке, куда со всех концов Цзили, а позже и со всей Поднебесной, сходились люди — больные, увечные, — прося о помощи и милости. Бэйфа принимал всех, помогал всем, не беря плату за лечение. Потому-то тот городок и прозвали в народе Миньюань — Бездна милосердия. Или Бездна страданий?       Чжуаньсюй также пригласил братьев жены, ведь Восточное запределье лежало так близко к месту их обитания, что, вероятно, они с башни Фусан могли видеть небесные сады Восточного владыки. В поход с императором собрались четверо старших духов-солнц: братья Тай-ян, Хунъян, Байян и Хуанъян.       Император не побоялся привлечь и таких малопривлекательных и всеми ненавидимых персонажей, как Гу-цзюнь и Циньпэй-юй, погубивших когда-то духа Баоцзяна и его друга Яюя. Эти духи были весьма сильны и кровожадны. Хорошо было избавить Поднебесную от подобных существ, а заодно направить их против неизвестных пока врагов. Их большим достоинством было умение летать: в магическом облике они принимали вид птиц. Император посчитал, что неплохо иметь кого-то умеющего летать, кроме Юйцяна и небольшого отряда духов-птиц — подчинённых Чуна. Духи же эти, привлёкшие внимание императора, были польщены и, приглашённые государем на службу, выказали свою преданность и готовность служить Поднебесной.       Против государя Чжуаньсюя они ничего не имели, ведь их беды произошли ещё в правление Хуан-ди. У них, потерявших было надежду, появилась возможность отличиться и продвинуться по службе. Так что обе стороны этого договора были довольны.       Чжуаньсюя волновал предстоящий поход на Восток. Зная Север, он мог предположить, что ему предстоит, но то, что ждёт его войска на Востоке, было императору неведомо. Чжуаньсюй даже сам навестил владыку Восточного предела и расспросил о возможных трудностях, среди которых Фуси назвал, например, моровые поветрия, ядовитых насекомых и змей — то, чего на Севере не было. Это заставило Чжуаньсюя внимательнее отнестись к подготовке лекарей. Несмотря на то, что Бэйфа не желал покидать своих людей и отправляться на Восток, он всё же подчинился приказу императора и настойчивым уговорам отца. Шаохао до отчаяния беспокоился о своём чжицзы, и ему становилось немного легче от мысли, что далеко за морем за императором присмотрит надёжный человек.       Нельзя также не упомянуть об одном незначительном событии, произошедшем в эти дни. В Небесную столицу пришёл оружейник Гань Цзян. Он просил доложить императору о своей готовности служить ему верой и правдой и о своём желании отправиться с государем в Восточный поход.       Жизнь Гань Цзяна без прекрасной Мо Се так и не приобрела прежней лёгкости, потеряв радость, свежесть, звук и цвет. Он долгие годы бродил по Поднебесной, пытаясь найти своё место, своё дело: помогал людям, ковал мечи, плуги, топоры, разнообразную утварь. Но тоска его не утихала, и по ночам ему снился прекрасный меч Мосе, заключивший в своём прозрачном клинке память о любимой.       Он пришёл в Тяньцзин, чтобы ещё хоть раз увидеть Мосе и отражённую в нём утерянную возлюбленную. В благодарность за эту милость он был готов отдать свою жизнь государю.       Чжуаньсюй пожелал встретиться с Гань Цзяном лично. Оказалось, что Шоусыфан — меч императора — был в давние времена выкован Гань Цзяном. Услышав просьбу оружейника, его величество велел принести меч Мосе и не только позволил Гань Цзяну посмотреть на него и прикоснуться к его великолепному клинку, но и взять себе. Взамен государь забрал меч Ганьцзян, который отныне стал храниться в дворцовой оружейной на месте отданного Мосе.

***

      На Острове птиц был ужасный переполох: император изъявил желание посетить Остров прежде чем отправиться в Восточный поход. Шаохао, едва птицы донесли до него эту весть, явился к сыну и, пока готовили покои для его величества, места себе не находил. Бродя по саду, он и встретился с Цзинвэй, нёсшей в руках охапку лотосов снежной мерцающей белизны.       — Госпожа! — обрадовался Шаохао возможности отвлечься от беспокойных мыслей и бесполезной суеты. — Какие прекрасные лотосы! Раньше, кажется, на Острове птиц такие не росли.       — Да, они необыкновенные, — подтвердила Цзинвэй. — Мне подарил их мой муж Баоцзян. Думаю, он собрал их в садах Великого Владыки.       — Да, — подтвердил Шаохао. — Похоже, они из садов Самого Великого Владыки.       Он улыбнулся и добавил:       — Истинные лотосы. Совершенство.       — Хотите, подарю вам немного? — она отделила от охапки цветов несколько самых красивых и подала Шаохао. Он поклонился, благодарно принимая лотосы, а в голове мелькнула смешная и лёгкая мысль: «Надо отнести в покои чжицзы и поставить в вазу».       Прошло уже много лет с тех пор, как Цзинвэй жила с Чуном и Шаньшэнь. Поначалу Баоцзян приходил к ней каждую ночь, садился у постели и рассказывал о прекрасных садах Великого Владыки.       — Я хочу к тебе, — говорила она тихо.       — Мы непременно встретимся, — отзывался он.       — Почему я не могу быть с тобой? — спрашивала она.       — Но ты со мной! — возражал он. — И я всегда рядом, разве ты не чувствуешь? И мне очень больно видеть, как ты страдаешь, как, точно безумная, бросаешь камни и палки в Восточное море.       — Это потому, что днём ты не приходишь, — с горечью отвечала она.       — Днём немного сложнее. Днём у меня есть дела. Но разве плохо, что я могу прийти к тебе ночью?       — Какие у тебя дела? — не унималась Цзинвэй.       Баоцзян улыбался и качал головой:       — Ты сможешь понять, только когда окажешься в садах Великого Владыки. А ещё я навещаю Яюя. Но обещаю придумать что-нибудь, чтобы ты и днём без меня не грустила.       Но пока он не придумал, проснувшись утром, Цзинвэй, как будто забыв об их ночных разговорах, снова и снова отправлялась на берег, чтобы засыпать море.       Однажды в сезон дождей для злаков, когда Цзинвэй проснулась немного позже, потому что лил дождь, к ней вошла Шаньшэнь, встряхнула мокрый зонтик и поставила на стол короб с завтраком.       — Сегодня не ходи на море, — сообщила она. — Дождь будет лить весь день. Так птицы говорят.       — Но мне непременно надо на море! — возразила Цзинвэй.       — Поешь сначала, — строго сказала Шаньшэнь.       Цзинвэй присела к столику, и, едва она приступила к трапезе, как окно приоткрылось, и на пол упал ворох пахнущих свежестью разноцветных пионов — белых, розовых, пурпурных, нежно-золотистых, малиновых. Их лепестки были влажны, но не от ливня, а от росы: прозрачный бисер капель трепетал на сухих лепестках, унизанные росой листья ещё вздрагивали от прикосновения к полу. Цзинвэй кинулась к окну, и ей показалось, будто лёгкая тень скользнула, исчезая в струях дождя.       — Баоцзян! — позвала она, и ветви жасмина затрепетали в ответ.       Она вернулась к столу и, посмотрев на Шаньшэнь, неуверенно спросила:       — Это ведь был Баоцзян?       — Ты сама знаешь, что в нашем саду пионы уже отцвели. Да и нет у нас таких оттенков, — подтвердила Шаньшэнь. — Конечно, цветы мог принести кто угодно, но эти наверняка из садов Великого Владыки. А там бывает лишь Баоцзян.       С тех пор Цзинвэй часто находила цветы под окном. И это было для неё утешительно.       Постепенно девушка смогла оправиться от горя и стала походить на себя прежнюю. Те, кто раньше не знал Цзинвэй, ничего бы и не заметили, но и Чун, и Шаньшэнь, и Шаохао сразу видели след пережитой боли в каждом её жесте, в каждой улыбке. Баоцзян продолжал приходить к ней каждую ночь, а днём приносил цветы, и среди цветов и ночных разговоров она наконец обрела мир.

***

      Чун и Шаохао вышли встречать его величество в сопровождении свиты. Птицы так радовались и ликовали: император! Император посетит их! Они выстлали пёстрым шёлком весь путь от пристани до дворца правителя, усыпали его цветами. С таким нетерпением они ждали его величество, будто это не был тот несносный юнец, который десять лет не давал им покоя, заставляя соблюдать порядок, работать и слушаться.       Вон вдали показался корабль! Вот он пристал к берегу, и на палубе показался государь! Птицы трепетали от восторга. Едва император ступил на землю, все опустились на колени. «Наш Чжуаньсюй! Совсем не изменился!» — «Да-да!» — «Тсс!!! Так нельзя говорить! Наш государь!» — «Государь-император!»       Пестрота и волнение, волнение и пестрота! Всё так и рябило от птичьих перьев, лент, разноцветных рукавов, воздух трещал от птичьей болтовни, возгласов, вздохов. На мгновение Чжуаньсюю показалось, будто он вернулся в прошлое. Ему стало смешно отчего-то, и он не смог сдержать улыбку.       Когда император приблизился, Чун и Шаохао хотели поклониться до земли, но Чжуаньсюй велел им подняться.       — Прошу прощения у правителя Острова птиц, что из-за моей прихоти ему пришлось беспокоиться, — сказал Чжуаньсюй, чуть поклонившись. — Но пока в Восточном пределе идут приготовления к походу, мне показалось утомительным жить у Лазурного владыки, славящегося своим пренебрежением к удобствам, вот я и решил наведаться на Остров птиц, вспомнить дни юности.       — Ваше величество оказали нам честь своим визитом, — улыбнулся Чун.       — Чжи… Ваше величество, Остров птиц всегда останется вашим домом, — отозвался Шаохао.       Ступая по дорожке, устланной шелками и усыпанной цветами, Чжуаньсюй вдруг некстати вспомнил, как они с Гаем когда-то мчались от моря ко дворцу, удирая от рогатого змея. Прошлое так неожиданно и ярко встало перед ним — воспоминания, давно похороненные в памяти под слоем иных забот и устремлений.       После всех положенных церемоний и торжественного пира Чжуаньсюй наконец собрался отдохнуть в своих покоях.       — Надеюсь, вы приготовили для меня тот же павильон, в котором я жил в юности? — спросил он между делом.       — Конечно, государь, — Шаохао поклонился. — Ваше величество, позволите мне вас проводить?       — Шуфу боится, что я позабыл дорогу?       — Мне лишь хотелось бы убедиться, что государю всё понравится.       — Всегда всё нравилось, шуфу. Что же могло перемениться? — задумчиво спросил Чжуаньсюй. — Впрочем, я буду рад побыть с тобой.       Шаохао не терпелось посмотреть, как Чжуаньсюй вернётся в комнаты, где провёл детство. Десять лет — зёрнышко в море по сравнению с жизнью божества. Но Шаохао хотел верить, что те десять лет всё же имели для чжицзы особое значение. Недаром же только ему Чжуаньсюй приоткрывал своё сердце, свою печаль, свою усталость…       Чжуаньсюй шёл по дорожкам, узнавая и не узнавая переменившийся сад: кое-где перестроили павильоны, заменили беседки. Где-то разрослись посаженные ещё при Чжуаньсюе розы, где-то срубили засохшую сливу, и на её месте росло совсем молоденькое деревце.       Наконец они добрались до флигеля, где жил прежде Чжуаньсюй. Его недавно подновили, расчистили заросли вокруг. А внутри… внутри всё осталось так же. Все вещи, кажется, лежали на тех же местах. Он огляделся: в вазе цвета цин стояли белоснежные лотосы. В сумеречном полумраке комнаты казалось, будто они являются источником света — нежно мерцающее белое пятно.       На низких столиках завёрнутые в плотный шёлк из царства Шу лежали цитры. Чжуаньсюй раскрыл меньший свёрток и увидел Шаньсян. Тогда он поспешно снял ткань со второго — Фэйюньбэй.       — Шуфу! — взволнованно проговорил Чжуаньсюй. — Ты не выкинул их в Гуйсюй?       — Разве бы я смог? — ласково отозвался Шаохао.       Цитры никто не трогал много лет, но перед приездом императора Шаохао поменял струны и настроил инструменты. Чжуаньсюй, не удержавшись, коснулся струн Шаньсяна, спросил изумлённо:       — Он настроен? Как ты хорошо подготовился, шуфу… — Чжуаньсюй наиграл какую-то простую мелодию. Потом сыграл бафэнши — мелодию восьми ветров, и словно вернулся в тихий вечер того дня, когда они с шуфу сочинили этот мотив, стоя над морем на горе Восьми ветров. После спустились в цветущую рощу померанцев и слушали там кукушку, и говорили о музыке… А в сумерках Чжуаньсюй сидел в своей комнате, наигрывая новую песню, в зарослях подпевал соловей, профиль ранней луны заглядывал в окошко, и веяло свежестью близкой ночи. Почти как сейчас…        — Шуфу, ты ведь сыграешь со мной?       — Что, государь?       — Я могу хотя бы здесь, в этих покоях, побыть немного твоим чжизцы? — неожиданно спросил Чжуаньсюй полушутливо.       — О, чжицзы! — выдохнул Шаохао. — Всегда и везде остаёшься моим любимым племянником. Просто к императору я не смею обращаться столь фамильярно.       Шаохао присел к столику с цитрой-сэ и вопросительно глянул на Чжуаньсюя:       — Что ты хочешь, чтобы мы сыграли, чжицзы?       — А что предпочитаешь ты? Старинные мелодии, вроде циншан или цинцзюэ? Или что-то из нового: сочинения господина Сяньхэя, придворного музыканта государя Ди-ку?       — Ты имеешь в виду цзючжао?       — Или люин?       — Новые мелодии хороши, но они слишком…       — Сладкие?       Шаохао кивнул:       — Сейчас у меня нет настроения играть такое, но если ты хочешь…       — Почему бы не сыграть самую печальную на свете мелодию под названием цинцзюэ? — предложил Чжуаньсюй и взял несколько первых нот.       — Зачем же играть печальное при радостной встрече?       — Разве каждая встреча не начало близкой разлуки?       — Но ведь хочется насладиться радостью, а не смотреть с тоскою вперёд. Разве нет?       — Тогда сыграем это? — и из-под его пальцев посыпались бусины дождевых капель.       — Это? Неужели ты всё ещё помнишь? — поразился Шаохао.       — Как мне забыть Песню прошедшего дождя, если я помню музыку восьми ветров?       — Песня прошедшего дождя? — переспросил Шаохао. — Сяюйши? Ты так назвал её?       — А как ты её назвал?       — Никак. Я сыграл и позабыл о ней. А ты помнил…       — Эх, шуфу, ты совсем не ценишь свои сокровища. Ну же, сыграем?       И они сыграли Песню прошедшего дождя.       На Остров птиц опустилась ночь.       Через два дня корабли императорского флота показались около острова, и судно его величества отчалило им навстречу.       Проводив Чжуаньсюя, Шаохао и Чун поднялись на скалы, где их уже ждали Шаньшэнь и Цзинвэй. Они долго смотрели на плывущие мимо корабли императорской флотилии. Вереницей диковинных пёстрых птиц они тянулись и тянулись к востоку, один за другим исчезая на горизонте.       — Я бы никогда не отпустила моего Баоцзяна в этот поход, — тихо сказала Цзинвэй. — Как мало из них вернётся назад…       — Нам не дано постичь устремлений государя, — печально отозвался Чун.       — Ты действительно так считаешь? — скептически заметила Шаньшэнь.       — Да, — серьёзно ответил Чун. — Я не понимаю его, и не хочу судить. Боль причиняет другим лишь тот, кто сам испытывает боль.       — Можно испытывать боль, но никому этим не докучать, — горько отозвалась Шаньшэнь.       — Мы не знаем, что им движет. Сердце царя в руке Божьей…       — Мне жаль их всех, — проговорила Цзинвэй. — И государя, и тех, кто его осуждает, и тех, кто им восхищается. Все они блуждают во мраке.       Вдруг ей на колени упала охапка пёстрых гвоздик, мокрых от недавнего дождя, прошедшего где-то далеко отсюда.       — Баоцзян! — Цзинвэй, улыбнувшись, подставила лицо ветру и солнечным горячим лучам.       — Он говорит, — пояснил Чун. — Что прекрасных девушек не должны заботить дела императора.       А Шаохао стоял молча, не в силах слушать их, не в состоянии ответить. Он так боялся за своего чжизцы… Боялся, что каждый поворот, каждая петля на его пути уводит его всё дальше от цели, что каждая потерянная жизнь, кровь, пролитая на этой дороге, удаляют Чжуаньсюя от себя — от того Чжуаньсюя, каким тот был задуман Великим Владыкой и которого должен был воплотить, но выбрал не те инструменты и зря откалывает от драгоценного камня бесформенные кусочки, раз за разом теряя возможность обрести свой истинный облик.       Жалел ли Шаохао о тех, кто не вернётся из похода? О них заботится Великий Владыка — все они в Его руках, а раньше или позже они встретятся со своей судьбой, не всё ли равно? Но его чжицзы… Как же Шаохао боялся после его возвращения увидеть новые трещины на прекрасном камне, предназначенном для великолепного произведения искусства!