Вопросы к небу

Действующие лица:

Чжуаньсюй — Владыка Северного предела, правнук Хуан-ди, наследник небесного престола. Лаотун — сын Чжуаньсюя и Шэньфэнь-ши. Шаохао — внук Хуан-ди, владыка Западного предела. Гаосинь — брат Чжуаньсюя, воспитанник и помощник Хуан-ди. Маньюэ — старшая жена Чжуаньсюя. Шэньфэнь-ши — вторая жена Чжуаньсюя. Хуан-ди — небесный император.

***

      Время в Северном пределе текло неторопливо: весна, лето, осень, зима… Полгода снег, полгода скудное тепло, лишь в южных областях можно было выращивать ячмень, фасоль и овощи. И в этом тесном кругу вертелась жизнь Северной столицы и двора Чёрного владыки.       Много работы, проверки небесных чиновников, беседы с Чию и редкие визиты Шаохао. Насыщенная, но однообразная жизнь.       Маньюэ исправно рожала детей каждые два года, и через десять лет дворец владыки, как говорится, стрекотал как цикады и кузнечики и булькал, как горячая похлёбка. А вот у Шэньфэнь-ши, кроме Лаотуна, детей пока больше не было.       Впрочем, Чжуаньсюй был равнодушен к сыновьям. Он навещал их время от времени, как полагается, распоряжался о подарках на праздники, позаботился о воспитателях и учителях, но никогда не пытался вникать в их жизнь по-настоящему. Не только потому, что заботы владыки Северного предела отвлекали его. Ему просто это не было интересно. Маньюэ и её сыновей подобное положение дел вполне устраивало, но Лаотун оказался не таким безразличным и покладистым. Он с младенчества пытался установить с отцом какие-то личные отношения, руководствуясь внутренним чутьём, врождённой потребностью во внимании и одобрении отца.       Ребёнку было чуть больше двух лет, когда он взял за полу навестившего его Чжуаньсюя и потянул показывать свои игрушки, катать мячик и строить башенки из гладких камней. Мальчик и прежде из посторонних людей признавал лишь Чжуаньсюя и Шаохао, но на этот раз его доверие и стремление общаться удивили и покорили Чжуаньсюя. Он стал навещать сына чаще и узнавать его лучше. Сначала, конечно, его младенческие игры не сильно отличались от развлечений единокровных братьев, но со временем у Чжуаньсюя и Лаотуна появились именно их любимые места для прогулок, любимые занятия и темы для разговоров.       Лаотун отличался от прочих ещё и тем, что по-настоящему любил Северный предел, видел и чувствовал его красоту. Он был сильным духом воды, и Чжуаньсюй просил Юйцяна учить мальчика. Лаотун легко усваивал уроки двоюродного дедушки, и с удовольствием показывал Чжуаньсюю, чему научился, когда они вместе гуляли вдоль моря Бэймин или, ловя волну, уходили к ледяным островам на границе Северной бездны.       Чёрная вода сливалась с белым небом далеко на горизонте, льдины превращались в облака, ветер без конца гнал волны с клочьями пенного перламутра. Едва касаясь воды, Чжуаньсюй и Лаотун с наслаждением летели навстречу холодному солёному ветру — вперёд, к далёкому колеблющемуся горизонту.       — Я так люблю эту силу и этот простор! — воскликнул Лаотун, ловя обжигающе ледяные брызги руками. — Здесь время приближается к источнику вечности, а пространство превращается в бесконечность. Мощь моря и несокрушимая сила небес — всё здесь, в моих руках! — Лаотун раскинул руки и, смеясь, устремился вперёд, обгоняя отца.       Чжуаньсюй улыбнулся: он узнавал и не узнавал в сыне себя в детстве. Все те чувства, которые Чжуаньсюй хранил в глубине сердца, Лаотун отпускал на волю. То, что Чжуаньсюй не умел назвать, Лаотун легко облекал в слова, и слова, расправляя крылья, мчались под облаками, становясь живыми и при этом оставаясь лишь звуками, неспособными навредить, причинить боль. Тогда как, невысказанные, они жгли внутренности, пожирали душу, становясь ненасытимым голодом, способным поглотить весь мир.       Слова Лаотуна были только словами Лаотуна, его гимном жизни, восхваляющим Северный предел. Чжуаньсюй в них слышал лишь отголосок своей тревоги, надежды, тоски о совершенстве.       Лаотун подпрыгивал на волне, касаясь пальцами наползающего тумана, словно набегающей грозовой тучи.       — Небо, земля и море — вся бесконечность вселенной — лишь часть моей души! — Лаотун кружился на гребнях волн, закинув голову, ловя колючий снег. — Я могу принять в себя вечность.       — Тебе не кажется, что ты слишком на многое замахнулся? — ласково усмехнулся Чжуаньсюй, догоняя сына. — И вечность, и бесконечность — лишь часть тебя? Разве ты всесильный Великий Владыка?       — Нет, но Он каждому может дать столько, сколько тот унесёт. Я унесу бесконечность холодных морей и снежного неба, белые волны холмов и равнин. Я уже ношу всё это в своём сердце. Я люблю их — значит обладаю.       — Разве наставник не учил тебя, что любить — значит отдавать, а не присваивать?       — Я не присвоил их, а приютил, — засмеялся Лаотун. — Мир принадлежит мне, а я миру. И мы свободны.       — Ну ты и болтушка, — улыбнулся Чжуаньсюй.       Пусть слова Лаотуна были такими бестолковыми и простыми, они заставляли почувствовать, что за ними скрывается великая истина.       Именно для Лаотуна в наставники Чжуаньсюй пригласил Ди-тая.       Маньюэ ревновала и требовала от мужа внимания к её детям тоже, и Чжуаньсюй, вняв просьбам жены, взял однажды с собой на прогулку старших сыновей. В тот день он убедился, что мальчики ничего не понимают ни в красоте Севера, ни в их с Лаотуном разговорах. Он перестал приглашать их, а когда Маньюэ снова напомнила ему об отцовском долге, предложил самой спросить, нуждаются ли дети в его особенном внимании. Мальчики не нуждались — и вопрос был закрыт.       Лаотун рос, при этом оставаясь всё тем же «прекрасным ребёнком» — почтительным, заботливым, предусмотрительным, мудрым.       Если Чжуаньсюю долго не удавалось повидаться с сыном, Лаотун приходил к отцу в кабинет и предлагал помощь. Поначалу Чжуаньсюй поручал ему лишь разбирать доклады и делать выписки, чтобы легко было сориентироваться, пробежав глазами записи. Позже он позволил сыну рассматривать второстепенные вопросы, затем переложил на него решение и более серьёзных задач. К семнадцати годам Лаотун разбирался в делах Северного предела почти наравне с отцом.       Той зимой в Северную столицу явился сам Гаосинь, возведённый недавно во второй ранг и получивший титул гуанлу дафу — великий муж блистательного преуспевания. Визит столь высокопоставленной особы необходимо было торжественно отметить: блистательные процессии, роскошные дары, торжественная трапеза. Чжуаньсюй и Гаосинь уныло переглядывались поверх этого великолепия, ожидая, когда можно будет закончить с формальностями и заняться наконец делом. Чжуаньсюя беспокоило, что император прислал к нему брата: за этим стояло нечто из ряда вон выходящее. Гаосиню же просто хотелось скорее покинуть Северный предел: на Западе ждал его Жушоу на церемонию наречения первенца.       Отдав дань приличиям, они оба покинули праздничный пир, и едва выйдя из зала, Чжуаньсюй нетерпеливо спросил:       — Говори скорее, братец, в чём дело?       — Ничего страшного, брат, — улыбнулся Гаосинь. — Просто его величество желает, чтобы ты, прежде чем займёшь небесный престол, правил Поднебесной в течение некоторого времени как земной правитель. Он отправляет тебя в город Инцю на берегу реки Цзыхэ — там будет твоя столица.       — И больше ничего? — пожал плечами Чжуаньсюй. — К чему тогда все эти церемонии? Мог бы кого-то попроще отправить, а не самого гуанлу дафу.       — Брат, — с упрёком проговорил Гаосинь. — Назначение на должность правителя всей Поднебесной, пусть и земного правителя, — это очень важный шаг. Нельзя ничем пренебречь. Завтра я зачитаю указ императора в присутствии твоих чиновников. Всё дóлжно исполнить, как подобает.       — Да, тебе, как столичному жителю и придворному небесного императора, конечно, виднее, чем мне — скромному провинциалу, — Чжуаньсюй усмехнулся.       — Ты же знаешь пристрастие цзэнцзуфу ко всяким зрелищам. Он и сам их любит устраивать, и других заставляет. Вспомни хотя бы суд над мятежниками, — Гаосинь слегка улыбнулся уголком рта.       — Не напоминай мне об этом, — отмахнулся Чжуаньсюй. И они рассмеялись.       — Я восхитился тогда смелостью брата, рискнувшего испортить приготовленное императором представление. Слышал, правда, в исполнении брата зрелище оказалось роскошным. Пощекотал придворным нервы.       Чжуаньсюй поморщился:       — Отец до сих пор никак не простит мне мою выходку.       — Кто бы мог подумать? — покачал головой Гаосинь. — Неблагодарный.       — Когда ты уезжаешь?       — Прости мне мою нелюбезность, — проговорил Гаосинь. — Но как можно скорее. У тебя очень холодно.       И, помолчав, он спросил:       — Ты уже подумал, кого оставишь править вместо себя?       — Оставлю Лаотуна — он лучше всех подходит. Нужно написать прошение его величеству, чтобы тот закрепил за Лаотуном это право?       Гаосинь кивнул:       — Если он будет возражать, постараюсь переубедить его. Лаотун — который твой сын?       — Второй.       — Второй… Самый высокий, верно?       — Он.       — Обязательно замолвлю о нём словечко.       — Благодарю, — Чжуаньсюй слегка поклонился.       — Спасибо, что вытащил меня с этого празднества. Они так утомительны. Надоели в Небесной столице.       — Что будешь делать?       — Лягу спать. Где ещё и поспать, как не у брата в Северном пределе? На Востоке птицы с рассвета кричат, на Юге солнце с утра светит в окно, на Западе Жушоу, а в Небесной столице…       — В Небесной столице вообще император… — Чжуаньсюй улыбнулся. — Ясно. Приятного отдыха, — и братья, поклонившись, разошлись.

***

      В первый день нового года император Гаоян взошёл на престол в городе Инцю и провозгласил первый год правления под девизом Юаньжун — Начало процветания.       Понижением было это назначение или повышением? Чжуаньсюй не знал. Годы правления Поднебесной стали для него тягостной отсрочкой, препятствием на пути к заветной цели.       Однако если думать, будто истинное предназначение где-то впереди, жизнь превращается в бесконечное невыносимое ожидание. Повседневные дела оказываются лишь шелухой, пылью, застрявшей в янтарном луче времени. Но становиться неподвижно лежащей на полу тенью будущего себя не захочется никому. Чжуаньсюю приходилось искать смысл в повседневной рутине, и всё же никакие дела, никакие задачи не утоляли голод его души.       Он установил календарь, упорядочил взаимоотношения в семье: главным отныне окончательно признавался мужчина. Он запретил браки между близкими родственниками, пригласил из Южного предела служителей Великого Владыки, утвердил Его культ и ритуалы, согласно с южной традицией.       Государь проводил дни и годы в усердных трудах по ликвидации последствий моровых поветрий, неурожаев, пожаров, наводнений и прочих стихийных бедствий. Он также был весьма озабочен тем, чтобы оградить людей от притеснений духов, и в его правление люди смогли наконец перестать бояться демонов, выходящих из ночного мрака, таящихся в горных ущельях, сумрачных лесах и тёмных речных омутах.       Чжуаньсюй нагружал себя работой, вникая во все мелочи, во все подробности и заботы человеческой жизни. Глубокой ночью засыпал в кабинете за чтением докладов и отчётов, а проснувшись за столом на исходе второй стражи, зажигал погасший светильник и продолжал трудиться.       Император ужасал приближённых выносливостью и отличной памятью: никто не мог сравниться с ним. Недаром государя Гаояна считали величайшим и справедливейшим правителем Поднебесной.       Только Шаохао, навещая Чжуаньсюя, мог отвлечь его и заставить отдохнуть.       Во дворце и во всей столице нарадоваться не могли, когда приезжал Белый владыка. Это означало передышку. Шаохао привозил с собой праздник: музыкальные вечера во дворце, танцы, соревнования стихотворцев. Цветение сливы, первый чай, собранный до цинмина, время пионов, хризантем или новый урожай мандаринов — всё это могло стать поводом для торжества, когда проявлялся Белый владыка. В эти дни чиновники могли немного расслабиться, потому что Шаохао не позволял Чжуаньсюю много работать.       — Завтра просто выслушай доклады и отдай распоряжения, — попросил Шаохао племянника, подавая ему чай. — Зачем постоянно всё проверять самому?       — Будто ты не знаешь, шуфу, как люди лукавы и самолюбивы, как во всём ищут своей выгоды, — возразил Чжуаньсюй, с укором глядя на дядю. Он не спешил отпить из чашки, наслаждаясь ароматом.       — Это не важно, чжицзы. Дай отдохнуть и себе, и другим, — уговаривал Шаохао. — В конце концов, я так редко с тобой вижусь: мы могли бы провести вместе больше времени. Тем более что все эти тягостные церемонии отнимают у нас день за днём. Зачем ты вообще допускаешь их? Много ли надо нам для радости? Музыка, чай… Разве надо что-то ещё?       — Шуфу, неужели ты не понимаешь, что всё это нужно для людей? Статус правителя подтверждается подобными вещами. Разве ты ими никогда не пользуешься?       Шаохао вздохнул: ну что тут скажешь? От церемоний никуда не деться…       — Но всё же, чжицзы, признайся, что тебя это тяготит? — это не может не тяготить того Чжуаньсюя, которого он знает столько лет.       — Раньше тяготило. Теперь я уже привык, — равнодушно ответил Чжуаньсюй.       Шаохао вздохнул: ему всё сложнее было пробиться к своему настоящему чжицзы. Только музыка, только редкие теперь беседы наедине давали такую возможность.       — Что ты вздыхаешь, шуфу? Что тебе не нравится?       У Шаохао немного отлегло от сердца: Чжуаньсюй заметил его растерянность, между ними по-прежнему существует связь.       — Я огорчён, что ты всё больше становишься настоящим владыкой, — отозвался он с печальной улыбкой.       — А как же ты хочешь, чтобы я правил Поднебесной, если не буду владыкой? — усмехнулся Чжуаньсюй.       — Императору владыкой быть правильно, — согласился Шаохао. — Но всякий человек, всякий дух, всякое божество должно иметь хоть что-то для себя. Владыке нужно что-то помимо власти, иначе она поглотит его.       — И что же в этом страшного?       — Как что? Он перестанет жить. Перестанет быть собой, забудет, зачем нужен этот мир, зачем нужна власть.       — Ты так путано объясняешь, шуфу, — махнул рукой Чжуаньсюй. — Даже чиновники из министерства церемоний изъясняются понятней.       — Чжицзы, давай сыграем вместе что-нибудь. Может, «Песню восьми ветров»?       — Это прекрасный выбор, шуфу, — Чжуаньсюй взял в руки гуцинь. — Музыка лучше слов выражает истинные чувства.       Пока для Чжуаньсюя это было так, Шаохао мог быть спокоен.

***

      Прошли годы многих забот и трудов, и однажды в Инцю прибыл посланник небесного императора с указом наследнику явиться в Тяньцзин. Император Хуан-ди отправлялся на покой. Место земного правителя Поднебесной после Чжуаньсюя занимал Гаосинь, ставший императором Ди-ку.       Собираясь в столицу, Чжуаньсюй не испытывал ни радости, ни удовлетворения. Может быть, облегчение?       Блистательный въезд наследника престола в Тяньцзин в начале двенадцатого месяца был настолько великолепен, что о нём долго ходили легенды. Торжественное шествие открывала личная гвардия наследника — северные духи воды, вышколенные, выученные им ещё в Северном пределе. Они били в поясные барабаны-яогу, за ними следовали флейтисты. В колесницах, запряжённых драконами, ехали Чжуаньсюй и его старшие сыновья. Следом за богатыми колесницами не спеша катились великолепные повозки, в которых находились придворные и приближённые наследника, его жёны, невестки, их маленькие дети. Занавески поражали искусными узорами, отделка повозок удивляла роскошью. В конце шествовали нарядные слуги, медленно двигались повозки, запряжённые волами, в которых везли дары для императора и придворных, различную утварь, одежду и прочие необходимые вещи. Словом, наследник престола не разочаровал и самых взыскательных зрителей. Ушедший на покой император был доволен.       В начале первого месяца император Чжуаньсюй взошёл на небесный престол, провозгласив начало эры правления под девизом Вэйцзюй — Блестящие достижения.       Бывший император Хуан-ди, ушедший на покой государь, стал именоваться отныне своим личным именем — Гунсунь Сюаньюань, или же Шоушань Хуан-ди, что значит «ушедший на покой государь». Он вскоре покинул столицу и поселился в своём дворце на горе Куньлунь. Госпожа Лэй-цзу не последовала за супругом, а осталась в небесном дворце присматривать за ткацкими и прядильными мастерскими.       Что касается Гаосиня, императора Ди-ку, в начале года вступив на престол Поднебесной, он объявил начало годов правления под девизом Юаньлэ — Начало радости — и принял на свои плечи заботы прежнего императора о людях Поднебесной.       На торжестве по поводу восшествия на престол нового правителя Поднебесной присутствовал и Жушоу, подаривший своему другу по этому случаю прекраснейшего пса с шёлковой шерстью, покрытой дивными узорами. Впрочем, его красота не была его главным достоинством: этот пёс был невероятно умён и силён. Этого чудесного пса звали Паньгу, поскольку он вырос в тыкве-горлянке из крошечного червячка, найденного однажды Шаньшэнь в горах Западного предела.