Нет смысла говорить

Потихоньку-полегоньку подкатывается солнышко яркое к горизонту, вечер приближает, лениво ползя по небосводу светлому да прозрачному от чистоты его. Часа четыре сейчас, не меньше, но что для истребителей время такое? Ничто! Не поздно ещё, много до ночи дел полезных сделать можно, не убежали за кроны деревьев далёких лучики последние, не остыла тёплая сухая земля, не выползли из укрытий своих демоны подлые. Не время отдыхать! Вот все и заняты каждый своим: Аой простыни выстиранные во дворе развешивает, Суми, Нахо и Киë ужин готовят, стараются изо всех сил, Шинобу-сан работает, думает, как бы дальше себя повести, как больным помочь, и Канао рядышком с ней примостилась — смотрит, как работает сестрёнка названная её, и спокойствие, мир царят в душе детской. Танджиро как был без сознания, так и остался, тут уж и говорить нечего пока — и не пошевелился он даже, ничего в палате его не поменялось. И Зеницу с Иноске… Ах! Мальчики! Что же вы творите-то?! Носятся по саду, как угорелые: уже и клумбу чуть не растоптали, и в забор Зеницу врезался, да так, что едва-едва не повалил его, и птиц с деревьев согнали всех до одной, и в простыне, что Аой повесить даже не успела пока, Иноске успел запутаться, за что корзинкой по голове от той самой Аой и получил. Да неважно всё сейчас, о чём вы вообще — простыни, заборы, клумбы — никакой роли это всё не играет, главное — победить в битве этой простой, а остальное — потом, после. — Я иду напролом! — и всё им мало! Устать они должны были уже, да нет, не успокоятся никак, всё бегают. Ничегошеньки здесь и не изменилось. — Отстань от меня, бешенная ты свинья! — на одной высокой истеричной ноте закричал Зеницу; из-под пол его хаори выбивалась сухая пыль. Не переставая визжать, он вскарабкался, нет, взлетел на дерево и изо всех сил прижался к толстой шершавой ветке. — Остань, отстань, отстань! Я боюсь! И слова эти, увы, никакого действия не возымели: Иноске с разбегу врезался в дерево, да так, что затрещала грубая кора и зашумели, потревоженные тряской, блестящие листья. Зеницу слабо пискнул и ещё крепче вцепился в сук, которому, судя по всему, предстояло стать его временным убежищем на ближайшие пару часов. На землю приземлился, шурша, широкий зелёный лист. — А ну слезай! — потребовал Иноске, глядя, кажется, прямо на свою жертву и уперев руки в бока — вид грозный, ничего не скажешь, да вот только проблема есть: не умеет Иноске лазать по деревьям, не научился пока. И Зеницу быстро это понял — успокоился немножко, засопел, завозился на дереве, уселся поудобнее и уставился вниз, недовольно шмыгая носом. — Не слезу, — обиженно буркнул он, утирая мокрое от слëз лицо жёлтыми рукавами хаори. — Ты меня побьëшь. — Побью! Быстро слезай! — Иноске снова пнул дерево. Зеницу завизжал и тут же прилип к ветке; парень громко расхохотался, глядя на своего столь беззащитного теперь соперника. — Иначе я буду стоять здесь, пока ты не спустишься! — Не буду я спускаться! — возмущённый такой наглостью закричал на него Зеницу. — Я спущусь, только когда тебя на вертел насадят! — Что ты сказал?! Да я тебя сейчас… — Иноске принялся изо всё сил трясти дерево, да так, что бедный Зеницу только попискивал. Здесь всё осталось без изменений, незачем тревожиться да бояться. Все эти ссоры, перепалки — всё это лишь спутники дружбы светлой, никак нельзя без них. Ну же, отворотиться пора, в другую сторону посмотреть; не любоваться же, в самом деле, на то, как Зеницу падает с дерева.

***

Проснулся Муичиро-сан неожиданно и как-то спокойно, будто его кто по плечу погладил. Сознание неохотно сон с себя сбрасивало, лениво — тепло здесь, хорошо, удобно, зачем подниматься? С трудом мальчик приоткрыл глаза, протёр их кулаками, сонно потянулся. И где это он? Страха не было: спать слишком уж для этого хочется, никуда ещë дремота сладостная не ушла. Усевшись на кровати, Муичиро зажмурился на секунду, завозился — не хочется ему из-под одеяла вылезать, да надо, видимо, тут уж ничего не попишешь. Пол, чересчур уж прохладный, кажется, слегка обжёг босые ступни, и Хашира недовольно поморщился: неприятно всë-таки. И куда он свои гэта только мог засунуть? Мальчик под кровать глянул, да вот никакого прока от этого не вышло: не было там ничего. За окном горело солнце, не золотое уже, правда, а ярко-медное будто, вечернее почти. Муичиро посмотрел на лучи эти ясные, посмотрел, засопел сосредоточено; это сколько же он проспал? И где его одежда? И что это за пижама на нём, почему она такого дурацкого цвета? Где хоть кто-нибудь? Вопросов-то много как… А вот ответов и нет совсем, и спросить не у кого. Плохо. Мальчик ещё раз протёр ладонью глаза, рывком от окна отвернулся; сейчас надо бы разыскать кого-то, кто лучше него происходящее кругом понимает. Пол не слишком холодный, и на улице тепло вроде как — не простудится он, не страшно. А одежда вообще никого волновать не должна — какую дали, в такой и ходит! Ладно, хватит уже размышлять. Не время. Выйдя из палаты, Муичиро снова остановился: справа — коридор, и слева — тоже коридор, и везде одинаковый, а ему-то в какую сторону нужно? Давайте вправо, что ли. Мальчик развернулся и, сосредоточенно посапывая и приглаживая волосы, которые больно уж растрепались, пошёл попросту вперёд, не глядя даже особо, куда идёт. Он попросту забыл о болезни тяжкой своей: голова кружилась слегка, и прохладно было, а так и не болит ничего, всё в порядке. А что уж до того, как Муичиро уснул, было, он и подавно не помнил. Вон, и свет какой-то впереди показался, будто сëдзи там. Мало ли, может, там кто путный найдётся? — Думаю, нам пора попрощаться, дитя, — Гëмей погладил своего ученика по голове, чутко прислушиваясь к дыханию его сбившемуся да неспокойному: не плачет ли он, точно ли успокоился? Пускай и ясно, что минуло расстройство это минутное, всё одно сомнения остаются: пойди, попробуй-ка душу чужую прочитать; замучаешься. — Мне стоит вернуться к Муичиро — он сильно пострадал в битве, ему необходима помощь. Как же это трагично… — Да, его сильно зацепило… Ничего, выздоровеет, — неуверенно проговорил Генья, опустив глаза, от слëз покрасневшие слегка, и рассматривая сухую землю. К слезам учителя своего он давно привык, и не терялся уже, как раньше было, не старался его утешить. Нет в этом смысла никакого, да и не поможет совсем. — Шинобу-сан же сказала, что всё в порядке? — Да, ты прав. Не переживай, он обязательно поправится, — произнёс это Гëмей и тут же застыл, заслышав шаги чьи-то далёкие. Через секунду буквально щëлкнули, разъехались в разные стороны сëдзи и, к своему удивлению, среди всех прочих звуков мужчина различил спокойное, тихое дыхание. Генья тоже застыл: стоит на пороге сам Муичиро собственной персоной, а ему и вставать нельзя даже, не то что ходить! Да и одет он легко совсем, в пижаму какую-то. Муичиро так вообще ничего не понял: ну, положим, нашёл он людей, и что с того? Что он там от них хотел?.. — Здравствуйте, Муичиро-сан, — первым пришёл в себя Генья; коротко поклонившись, он вновь уставился на Хашира так, будто впервые в жизни его видел. Оно и понятно: всё то время, что знал он человека этого, и слова живого дождаться не удалось, а на битве уж такое было, что диву даёшься: неужто и вправду он был там? — Здравствуйте, — поклонился в ответ и Муичиро; в голове у него вновь встала матовая пустота, заполненная лишь одним только моментом — моментом настоящего. Иных мыслей не было никаких. — Что же ты делаешь здесь, дитя? — ласково спросил Гëмей, прислушиваясь к звукам чужой жизни. Странно как-то: будто восстановление или уже закончилось, или же по какой-то немыслимой причине остановилось. — Неужели ты чувствуешь себя настолько хорошо, что решился встать с кровати? — Да, — подумав немного кивнул Муичиро: ничего у него не болит, всё в норме. — Я в полном порядке. — Но у вас же… — изумлëнно прошептал Генья и осёкся, сам не веря глазам своим. Да чуть не умер мальчишка этот, из Деревни Кузнецов на носилках выносить пришлось! А теперь стоит спокойно так, будто и не он в бреду метался этой ночью, будто не у него температура градусов сорок была, не меньше, будто не над ним Мицури-сан плакала, всем сердцем боясь за коллегу своего. Как возможно это? — Вы же едва не погибли… — Погиб? Я? — неловко переспросил Муичиро, переступил с ноги на ногу, прячась от слепящего солнца в широкой тени Гëмей-сама, и недоумевающе, и удивлëнно глядя в такое знакомое, встревоженное сейчас лицо. — Когда? — Ты всё обязательно вспомнишь, дитя, — успокоил его Гëмей, подходя к подростку и мягко беря его за худые, вздрагивающие от вечерней прохлады плечи. — Не стоит тебе стоять здесь на холоде. Ты хочешь прогуляться или пойдëшь в палату? — В палату, — помолчав минутку, решил Муичиро; они с Геньей смотрели друг на друга, не отрываясь, и каждый думали о своём. Генья — о том, как же удивителен всë-таки этот обычный с виду мальчишка, в остекленелых глазах которого, казалось, сейчас мелькало что-то живое и будто бы тëплое. Мысли Муичиро же описать куда проще: он мучительно пытался вспомнить то, где же он видел этого человека и видел ли вообще до этой секунды. — Хорошо. Я доведу тебя, — Гëмей, не желая прерывать чужой безмолвный диалог, говорил тихо и очень спокойно, не прерывая голосом своим вечернюю задумчивость природы. Солнце светило уже с самого горизонта, опрашивая всё в цвет яркой меди. — Генья, ты можешь пойти с нами. — Спасибо, сенсей, — тут же поклонился ему в ответ подросток; вроде сказать ему и нечего было, а неохота расставаться. — Муичиро-сан, вы не будете возражать? — Нет, — равнодушно ответил Хашира, поднимая взгляд наверх и словно высматривая что-то в коричневой крыше над верандой. Он задрал голову, напряжённо вглядываясь в недосягаемую высоту и как будто думая о чëм-то столь же неуловимом, что и смысл в разглядывании этой крыши. Суховатые бледные губы чуть приоткрылись, расслабились тонкие пальчики рук — его будто выбросило из этой реальности, резко, неожиданно и так далеко, так мучительно далеко, что не вернуться уже назад. Муичиро помолчал ещё немного и для чего-то добавил: — Я не буду возражать, Санеми-сан. Вот и что это было? Оговорка? Ошибка? Подмена памяти? Или что-то столь же неуловимое, как смысл в бессмыслице или мерцание мысли в полностью равнодушных глазах? Как он мог их перепутать, на что же смотрел этот ребёнок, когда в голове его всплыло неправильное, не подходящее здесь имя? На волосы? Фигуру? Черты лица? В глаза? Что похожее он углядел в тех, кто не общался так долго, в тех, чьë родство уже неразрешимый вопрос для всех и для них самих первую очередь, чьи отношения похожи на огромную незаживающую рану и чью любовь, ту крепкую взаимную привязанность братьев друг к другу, можно описать лишь двумя словами — «еë нет»? Непонятно. И выяснить это уже не удастся, и безполезно это, и сказать-то нечего в ответ. Генья низко опустил голову, запнулся, не зная, что же теперь делать. Поправить его, что ли? — Я не Санеми. Меня Генья зовут, — тихо проговорил он, беспокойно теребя край своей форменной куртки. — Да? — удивлëнно переспросил Муичиро, отрываясь наконец от созерцания потолка. Он глянул на собеседника, но взгляд его был полностью расфокусирован; вряд ли он видел что-то перед собой. — Я не знал. Гëмей молча взял его за руку, погладил по плечу. Лишь кивком головы и каким-то особенным, чувственно-выразительным взглядом подозвал к себе ученика своего; пойдём, мол, с нами. Тот и не возражал ничуть: подошёл спокойной, встал возле Муичиро; всё его тянуло к этому странному мальчику, всё хотелось разговорить его. Но Муичиро молчал, бесстрастно глядя куда-то вперёд, и тем для разговора Генья так и не нашёл. До палаты они дошли удивительно тихо: молчал Муичиро, молчал Генья. Тихо молился Гëмей.

***

— Спасибо вам, — проговорил Муичиро, не без помощи Гëмей-сама вскарабкавшись на кровать. Он уселся на ней, скрестил ноги и уставился куда-то вперёд, ничего особо и не ища взглядом своим. Генья, даже позабыв спросить разрешения, сел рядом; всё тянуло его к этому странному юноше, всё не мог он понять его. Ну как же так быть может? Недавно только, пару дней назад всего, подросток этот, ну ребёнок ещё совсем, такую бойню пережил, что ни другу, ни врагу заклятому не пожелаешь, что сердце не выдержать может жестокости зверской такой. А ему будто бы и всё равно! Как так? Неужто не жаль? — Не стоит благодарить меня, дитя, — тихо проговорил Гëмей; ему не хотелось вмешиваться в чужой безмолвный диалог, поэтому он старался быть как можно спокойнее, чтобы не потревожить едва начавшийся разговор, не перебить его. Он замер возле кровати, привычно сложив руки и чутко прислушиваясь к дыханиям тех, кто никогда и не общался по-человечески до этой минуты. Какие же они ещё неопытное, сколько всего не знают! Просто дети, брошенные жизнью на залитое кровью поле тысячелетней битвы… Как же это ужасно и трагично, как жаль этих неопытных, невинных детишек! О Будда, пощади их, позволь их юным душам остаться подольше на прекрасной этой земле! Они же ничего не видели в своей жизни… Ни Генья, ни Муичиро ничего вокруг не замечали: оба они, как-то неожиданно заинтересованные друг другом, застыли; агатово-чëрный взгляд зацепился за мятно-голубой, и не было никаких сил отвернуться. Каждому из них было непонятно: как человек, сидящий рядом, так близко, может существовать? Не понятно, да и не откуда детям этим, в жизни пока неопытным, знать, насколько же разные бывают люди. А ведь похожи они в чём-то, мальчики эти, очень даже похожи. Оба мечники. Оба сиротки. Оба борятся, помимо общего дела, за что-то своё. И от этого то ли смешно, то ли странно: вот и похожи, и нет, и понять никак друг друга не могут. Долго они так просидели. Им, слава Небу светлому, никто не помешал. — Внимание! Внимание! Собрание в поместье Убуяшики! Собрание в поместье Убуяшики! Срочно! Срочно! — с этими оглушительными словами на подоконник распахнутого окно приземлилось два ворона. Одна из них — Гинко — тут же принялась оглядываться и, увидев хозяина, немедленно перепорхнула на его плечо. Зэкка же, в отличии от своей шумной спутницы, был весьма спокоен: он переступил с лапки на лапку и замер. — Собрание? — растерянно переспросил Муичиро, повернувшись к Гинко и поглаживая её по голове. Та зажмурилась и прильнула к нему; вредная она, редко слово ласковое скажет, а любит хозяина своего юного, страсть как любит. — Срочное собрание! — подтвердила она, прижимая покрепче крылья к туловищу, чтобы Муичиро гладить её было удобнее. — В поместье Убуяшики! — Нет ничего удивительного в том, что Ояката-сама захотел обсудить с нами произошедшее, — тихо произнёс Гëмей; он задумчиво смотрел на Зэкка и они, кажется, думали об одном и том же. — Со смертью каждой высшей луны ситуация становится всё более напряжëнной. — Почему напряжëнной? — неловко поинтересовался Генья, пристально рассматривая складки белого одеяла и посапывая: стеснялся он ворона учителя своего, вот и не знал, чем бы смущение это скрыть. — Потому что до смерти шестой высшей луны состав не менялся более чем сто тринадцать лет, — так же спокойно и тихо проговорил Гëмей — его голос, расслабленный и мягкий, казался самую капельку отстранённым, будто бы обладатель его думал вовсе и не о том, что говорил. — А теперь они умирают одна за другой. Это ли не повод для беспокойства? — Повод… — согласился Генья и, желая скрыть свою робость, потянулся к Гинко; так немедленно его клюнула, после отвернувшись жестом истинного высокомерия. — Вряд ли Ояката-сама волнуется из-за этого, — бесстрастно заметил Муичиро, вновь погладив свою питомицу по голове; та, довольная, завозилась у него на плече. — Он всегда спокоен. Думаю, просто хочет знать подробности битвы. — Пускай будет по-твоему, дитя, — согласился Гëмей. — В любом случае, раз собрание срочное, нам надо идти. Не стоит заставлять его ждать. Не стоит. Действительно, это же так просто: позаботиться о том, кто искренне заботится о тебе. Гëмей помог Муичиро подняться с постели; тот, пускай и говорил, что чувствует себя уверенно, выглядел несколько уставшим. После к ним зашла Шинобу — принесла Муичиро его форму, да и просто порасспрашивала, как он, как чувствует себя. Генья в палату к себе ушёл: нечего ему делать здесь больше, да и Шинобу-сан он стеснялся, не хотел слишком долго рядом быть. На собрание все втроём пошли: вместе веселее, да и обсудить всё нужно — мало ли, как там Глава. Волнительно, конечно, болен ведь человек, что угодно случиться может. Да и не только мечникам нашим не по себе; всё живое, кажется, чуть потише стало: ветер стих, птицы чирикали осторожно и тихо, Гинко прижалась к хозяину своему и зажмурилась, замолчала. И солнышко яркое всё не спешило заходить.