Нет смысла говорить

Солнце светило по-особенному ярко да тепло, всё своими лучами заливало, по стенам карабкалось и нет-нет, а бросалось на веранду, освобождённое и не сдерживаемое больше упругими ветками деревьев, и как будто так и норовило подсмотреть: что же там, что же происходит? Давайте покажем ему: вот, все уже в сборе, и семеро фигур, непохожих так друг на друга, видны чётко и ясно, так, как и нужно нам. Санеми сидит насупившись; невесело ему в день этот солнечный, не радует его чистота и свобода вокруг. Томиока ото всех в стороне сидит, низко голову опустил и кажется, что вот-вот закапают на мягкую ткань хаори горькие слëзы. Мицури радостная, весёлая, всё говорит, смеётся, радуется: помнят её товарищи, волновались, беспокоились, нужна она! Игуро смотрит на неё — оторваться не может, замер, стиснул до белизны тонкие пальцы и слова сказать не смеет, пока она говорит. Шинобу сидит смирно, улыбается всем, жмурится от солнца — хорошо она себя чувствует, спокойно ей. Муичиро застыл, словно изваяние каменное, и смотрит на всех так, будто в первый раз видит; в глазëнках его светлых клубится полупрозрачный туман, словно глубоко задумался он о чём-то и всё никак мысль свою до конца закончить не может. Гëмей молчал, сложив руки в неизменном жесте молитвы; он слышал происходящее вокруг себя, слышал шелест неутомимого ветра и пение птиц, слышал разговоры товарищей своих, их дыхание, но всё в нëм, какая-то часть его сознания, напряжённая до предела, отсчитывала секунды до начала собрания — как там Глава? Гëмей привык уже думать о Нём постоянно и всë время быть готовым прийти на помощь; кажется, услышь он Его тихое дыхание — выделил бы из тысячи звуков и узнал бы, непременно узнал в тот же миг. Вот и сейчас он места найти себе не мог от беспокойства, пускай и не показывал этого; вдруг, хуже Ояката-сама стало? Вдруг Ему больно сейчас? — Слишком тихо, — проговорил Санеми, хмуря белые брови и оглядывая своих коллег со смесью подозрения и упрямства. — Не хватает Удзуя. — Не хватает… — словно эхо подхватила Мицури и тут же понурила голову, замолчала: нечего здесь сказать. Впрочем, через секунду уже повеселела, защебетала снова: — Хотя, я писала ему, и он говорит, что чувствует себя просто превосходно! — Это отличная новость, Канроджи-тян, — чуть шире улыбнулась Шинобу, наклонила голову вбок, выглядывая что-то будто бы за спинами товарищей своих. — Хорошо, что Удзуй-сан не падает духом, иначе его плохой настрой сильно подорвал бы организацию. — Это точно, — кивнул Санеми, непривычно разговорчивый и как будто в то же время слишком уж молчаливый сегодня. — Я тоже написал ему пару писем; говорит, что даже подружился с Шинджуро и не считает его теперь таким же блестящим уро… — тут он покосился на Муичиро, с приоткрытым ртом уставившегося куда-то в потолок, и нехотя поправился: — Таким же чудаком, как раньше. — Это хорошо, что они поладили, — закивала Шинобу-сан, складывая руки на коленках. — Всë-таки Хашира в отставке очень важны и им не следует ссориться между собой. — Шинджуро? Это ещё кто? — лениво переспросил Игуро; он пригрелся, видимо, на солнышке, и теперь походил на сонного дикого кота. — Бывший Хашира Пламени, ты его не знаешь, — нехотя пояснил Санеми, — Занимал пост три-четыре года назад. — Предшественник Кëджуро? — уточнил Обанай, и что-то в его спокойном и расслабленном голосе прозвучало надломлено. — Ренгоку-сан — потомственный Хашира. Шинджуро-сан приходится ему отцом, — пояснила Шинобу; неизменно весело звучали звуки её голоса чистого, но сейчас — слишком уж наигранно и натянуто, словно струны на биве. Минуту все молчали, обдумывая каждый своё. Томиока-сан еле слышно горько вздохнул. — Хороший был парень, — проговорил наконец Санеми, в одной этой простой фразе высказав всё, что нужно было сказать. — О ком вы говорите, Генья-сан? — непонимающе спросил у него Муичиро, сфокусировав наконец свой взгляд на знакомом таком, исполосованном шрамами лице. — Кто такой этот К… Кëджуро? Этими простыми вопросами он заставил присутствующих замолчать: столько ошибок допустить в двух фразах! Мицури-тян приоткрыла рот от удивления. Шинобу-сан совсем уж по-птичьи наклонила голову набок, и даже ласковая улыбка сошла с её лица. Игуро, позабыв про сонливость, уставился на Муичиро. Санеми широко распахнул глаза с застывшим в них шоком. Томиока вдохнул и забыл выдохнуть. Всем присутствующим потребовалось ещё несколько времени, чтобы прийти в себя. — Кëджуро Ренгоку-сан — Хашира Пламени, он умер прошлым летом. Вы, верно, позабыли его, — осторожно и ласково пояснила Шинобу; её ресницы чуть-чуть подрагивали, будто больно ей было говорить эти жуткие слова. — Наверно, — равнодушно согласился Муичиро, оглядывая коллег своих непонимающе — отчего все так удивились? — Нет, ну как же! — с отчаянием воскликнула Мицури. — Ну, такой, с огненными волосами! Ещё в хаори таком, оно по краям будто горело! — Совëнок? — с каким-то тоскливым надрывом переспросил Муичиро, и его брови горестно и трагично приподнялись вверх. Томиока тихо выдохнул. Санеми сидел, нахмурясь и глядя в пол. — Ну… — замялся Игуро, понимая, что кроме него ответить некому. — Наверное он, если тебе угодно так его называть. Муичиро поспешно закивал и ещё раз с непониманием печальным оглядел сидящих здесь: не розыгрыш ли это, не обманывают ли они? Но не было в этих лицах знакомых неискренности, и ничей тихий смех не выдавал злую шутку. Вообще, было невероятно тихо; лишь ветер шумел на улице и тихая доселе молитва стала, кажется, громче. — Я не Генья, — внезапно подал голос Санеми; он сидел невесело, насупившись и опустив голову, будто горе страшное случилось у него. — Меня Санеми зовут. — Правда? Значит, я забыл, — равнодушно проговорил Муичиро поднял взгляд свой наверх, на расчерченный лучами солнца потолок. Подло это, нехорошо, стыдно — в Поместье Главы ненаглядного нашего слова демона жестокого вспоминать, а всë-таки нельзя не припомнить сейчас фразу высшей шестой Луны погибшей, Гютаро: «Когда людям больно, они всегда смотрят наверх. Чтобы случайно не дать волю слезам!». Может, в этом разгадка кроется? Может, потому глазëнки свои ясные Муичиро-сан поднял — не заплакать чтоб, чтоб тоску свою товарищам боевым не показать? Есть же причина плакать, и причина эта горька, как слëзы потери — каждый раз мальчику несчастному одно и то же переживать приходится, и каждый раз вспоминать, как впервые узнавать, то, что Ренгоку-сана, Совëнка, как ласково ребёнок этот несчастный прозвал его, нет больше на этом свете. — Давайте сменим тему? — предложила Шинобу-сан, когда прошло обусловленное чем-то невидимым количество времени прошло и молчание стало тягостным. Ответа она ждать не стала и сразу же спросила погромче, чтобы все поняли, что обсуждать стоит теперь: — К примеру, Муичиро-сан, Канроджи-сан, скажите, как это вам удалось победить сразу двух бесовских Лун, да ещё и высших? Учитывая, как давно не менялся их состав до этой осени, это просто невероятно. — Я вам так завидую, — бросил, отводя от товарищей глаза, Санеми; по белым прядям его волос пробежало солнце. — Почему я не столкнулся с демонами высшей Луны? — и самую значимую фразу, вот это потаëнное и бесценное оттого «Вы же могли пострадать!» он, как всегда, не сказал. — Охотники не сталкиваются с ними постоянно. Это так не работает, — тут же одëрнул его Игуро, бросив на Хашира мельком недовольный, неодобрительный взгляд разноцветных глаз. Секунду он осматривал происходящее вокруг — и тут же потом вернулся к единственному значимому и святому сейчас, к возлюбленной своей ненаглядной: — Канроджи, Токито, как себя чувствуете? — Да, я чувствую себя намного лучше! — радостно закивала Мицури-сан, заулыбалась ещё шире и будто бы расцвела вся: спросили, вспомнили, поинтересовались. Да не кто-то там, а Игуро — счастье такое не каждый день встретишь! Сидит девушка, вертится на месте, не знает, куда деть себя, а в голове фраза святая так и засела: «Они волновались обо мне! Они меня помнят!» — Я… — неуверенно начал Муичиро и замолчал, опустив голову. А ему почëм знать, как он себя чувствует? Столько всего за день этот тяжкий произошло и происходит ведь всё ещё, не останавливается по прихоти его время! Голова гудит слегка от волнения, в сон клонит; ну, наверно, можно дать правильный ответ. — Я ещё не полностью восстановился… — Если мы ещё лишимся Хашира, Организация Истребителей Демонов пошатнëтся, — с искренней болью в голосе проговорил Гëмей; сложно ему было представить, что нужно сказать, потому он сказал лишь то, что думал, без излишек и прикрас: — Но победить двух высших Лун без потерь с нашей стороны — это невероятно… — и он не кривил душой, говоря правдивые эти слова. — Вы двое на удивление быстро идёте на поправку, — тонкий и торопливый, словно ручеёк по весне, голос Шинобу-сан звучал удивлённо, любопытно: не может она, как врач, не интересоваться чудом таким, попросту не может. — Что произошло? — Наверное, Ояката-сама захочет обсудить с нами всё, включая это, — перебил возможные ответы Томиока, и лицо его, холодное и безучастное обычно, чуть просветлело от потеплевшего нежданно взгляда невероятно синих глубоких глаз. Что-то блеснуло внутри этой синевы, словно безбрежное море в день спокойный всколыхнулось вдруг, заплескалось, и вновь затихло, отразило в себе небо бескрайнее и далёкое такое, что голова кружится от чуда этого. «Да, наверное, захочет» — невольно подумал Гëмей, прислушиваясь к весёлому чириканью птиц на улице, и что-то в его сердце сжалось от дурного, недоброго предчувствия. — Прошу прощения за ожидание, — щелчок сëдзи сейчас прозвучал почти неслышно, словно не желая мешать мягкому женскому голосу, разнëсшемуся по комнате. Никто не успел спросить что-либо или хотя бы удивиться — в зал вышла женщина, невысокая и стройная, с пронзительными и мудрыми большими глазами, отражающими в себе весь мир. Ласковый ветерок немедля подхватил пряди её мягких белых волос, затронул слегка такое привычное кимоно с цветами на нём, облетел весь её будто светящийся силуэт и затих, не смея больше наслаждаться этой неземной красотой. Гëмей застыл, перестав даже дышать и не зная, что же он испытывает: с одной стороны рад он был видеть Аманэ-сама в здравии добром, но с другой страшно стало до жути: если она здесь, то что же с Главой? Женщина села, осторожно оправив после полы цветастого кимоно, и, словно отвечая на немой вопрос мечников, сказала спокойно: — На нашем сегодняшнем собрании Хашира я, Убуяшики Аманэ, займу место Убуяшики Кагаи. Все молчали — никто не осмеливался перебить её чудную речь, пускай и тревожно было, и неспокойно. Гëмей боялся вдохнуть, не желая пропустить ни единого слова, но осознание ситуации то и дело ускользало — от волнения, наверное, — и всё внимание мужчины перекидывалось на что-то постороннее, спустя уже долю секунды возвращаясь обратно. Вот его чуткий слух различил, как глубоко и прерывисто вздохнул Кирия-сама; бедный ребёнок, верно, он переживает за отца. Ах, как велика ответственность в его юном возрасте, как ему нелегко будет в этой жизни! Бедное, бедное дитя, да сохрани Будда его юную душу… Ах, кажется, он снова отвлёкся. Гëмей немедля сконцентрировался на речи Аманэ-сама — не дай Господь он пропустил что-то важное — и тут же не без удивления понял, что она эту долгую-долгую секунду тоже молчала, собираясь, видимо, с мыслями. До чего же сильная — словами не сказать, как велико её могущество. — Состояние Кагаи-сама в данный момент ухудшилось из-за его болезни, — никто ничего не сказал, но каждому из сидящих здесь было мучительно больно слышать эти слова. — Он просил передать свои извинения за то, что не сможет присутствовать на собрании. И вновь я позволю себе осквернить святыню, повторяя слова, сказанные давным-давно. Почему, ну почему больные постоянно извиняются?! За что? Каждый ведь заболеть может, нет в этой вины человеческой, никто над этим не властен! Никто! А уж Глава… Работает Человек этот волшебный не покладая рук, себя не щадя, все силы бросает на алтарь Победы Великой, не жалеет ничего. Вот и утомился организм, не выдержал испытаний тяжёлых — ему-то ещё и на борьбу с проклятьем древним энергия нужна, а откуда её взять, если ни секунды на себя нет свободной? Где же здесь вина Его? Ох… Вот и Гëмей ответа не знал. А хотелось бы, очень хотелось бы знать. Но его не было, а задавать вопросы сейчас бессмысленно — не стоит любопытства своего ради Собрание прерывать. Он лишь молча поклонился, стараясь в простом этом движении показать все свои уважение и любовь. Поклонился и — по звуку за спиной понял, что и остальные Хашира последовали его примеру. Нужно было сказать что-то; что-то, что выразило бы мысли каждого мечника, находящегося здесь. Сказать вместо всех — ведь он семпай, значит, должен знать ответ на любую горькую весть. И Гëмей не нашёл ответа лучшего, чем правда. Тем и хороша она — её не нужно придумывать. — Ясно… — и он не позволил себе паузы, пускай в горле и застрял ком. — Я буду молиться, чтобы дрожащее пламя Ояката-самы горело дольше, хотя бы на один день, — Гëмей говорил спокойно, ничем не выдавая страдания, от которого сердце сжималось и билось часто-часто, гулко ударяясь о грудную клетку. — И за вас, чтобы вы оставались сильной, Аманэ-сама. И даже я, лишь незначительный наблюдатель, не могу найти нужных слов для того, чтобы ответить на эту искреннюю и святую оттого любовь. Какого же Госпоже было — она-то прямо там сидела, не было у неё времени на раздумья! На секунду её дыхание сбилось, выдохнуть почему-то получилось не сразу, а простое до невозможности «спасибо» так и не слетело с тонких девичьих губ. — Он хотел бы отблагодарить всех вас, — проговорила Аманэ-сама через мгновение столь нужного сейчас молчания и прикрыла глаза, не зная, на чём бы взгляд свой остановить. Привыкла она в Главе защиту видеть и поддержку, вот и сейчас, сама не зная, что же сказать, ответила Его правдой — уж это несомненно лучше, чем ничего. Ещё одно мысленное «соберись» — Она не слабая, нет, но всё существо этой могучей женщины рвалось сейчас туда, за крепко закрытые сëдзи, где была самая большая часть её души, любовь и отрада всей её жизни. Лишь тихое сосредоточенное посапывание Кирии, слышимое лишь для неё очень явно, и спокойный взгляд сидящей слева Куины — невозмутимой и с улыбкой на лице — помогли успокоиться и прийти в себя. На все эти размышления Аманэ-сама должна была потратить меньше одной секунды: нельзя тянуть более, нельзя заставлять Хашира ждать. — Уверена, вы уже знаете… Гëмей слушал Госпожу внимательно — и про демона, победившего солнце, и про метки, и про эпоху Сэнгоку — слушал товарищей своих и всё никак не мог избавиться от чувства того, что все эти знания, важные до крайности сейчас, проходят будто бы мимо и, отпечатываясь где-то на поверхности разума, так и не раскрываются полностью в осознании их, оставаясь всего лишь словами. Он будто не мог очнуться, пробудиться от какого-то странного сна; казалось, что ещё минута, ещё немножко совсем — и реальность и вовсе ускользнëт, оставив после себя бесконечную и бескрайнюю тишину. Он вникал в каждую фразу, в каждый не им заданный вопрос важный да нужный, повторял про себя всё то, что только что запомнил, не сомневаясь ни на секунду единую в том, что, спроси его кто, ему не трудно совсем будет наизусть пересказать все сказанные на Собрании этом значимые и весомые такие слова, старался отбросить все думы, помимо необходимых, и — совершенно не мог оторваться от мысли о том, что Будда сделал его грешную жизнь просто прекрасной, наделив Главу чёрным цветом волос. Ведь сейчас это — единственный цвет, доступный для восприятия в этом странном мире, и благодаря ему теперь можно представить прекрасный портрет Ояката-сама ещё лучше. Это воистину чудо… Размышления, протекавшие себе спокойно и неторопливо где-то на задворках сознания, прервал резко изменившийся голос, звучащий на фоне; Гëмей запоминал произносимые им слова, но почти не анализировал их, решив разобраться позднее, в одиночестве и тишине. Но тут его внимание невольно переключилось-таки на разговор шедший: слишком уж сильно голос Аманэ-сама отличался от того, что говорил сейчас. Гëмей сразу и не понял, кто это, но вслушался немного в речь спокойную и неторопливую и понял: Муичиро. Что это с ним? Что стало с тем невнимательным, вечно отвлечëнным на постороннее что-то мальчонкой, что и пары слов сказать не мог без извечного своего «забыл»? Где отрывистость и отстранëнность его речи, где то безразличие, с коим говорил он обычно? Сейчас в этом детском ещё, неокрепшем совсем голоске звенела сталь и полыхал огонь такой непоколебимой уверенности в себе, что сложно было не слушать. И даже Гëмей — и тот отвлёкся от мыслей своих, вслушиваясь в спокойный чужой монолог, размеренный и чёткий. Что-то радовалось глубоко внутри его души — может, счастлив он был за несчастное дитя это, а может, вспомнилось ему что-то далёкое, своё… — Думаю, когда я получил метку, у меня была такая же, — серьёзно и до забавного уверенно проговорил Муичиро и замолчал, сосредоточенно засопев. Гëмэй-сама тихо вздохнул, понимая, какой нелёгкий предстоит путь — тяжело ведь до такого состояния организм свой довести, непросто! Начали перепалку Санеми и Томиока — хотелось одëрнуть их, заставить замолчать, но мужчина почему-то этого так и не сделал. Зажурчал ручейком звонкий и лëгкий голос Шинобу — Гëмей не смог заставить себя повернуть голову. Всё в этом Собрании было не так: и странная рассеянность, которой не замечал он за собой раньше, и необычность обсуждаемых тем, что никогда не поднимались в эпоху Тайсë, и, главное, это непроходящее, острое и живое, как свежая рана, чувство тревоги и напряжения, и самым странным в этом чувстве было то, что волновался Гëмей не за Главу. При мысли о нём сердце обволакивала тихая тоска, а вот это жгучее чувство пылало и рвалось к сидящему справа, позади него, Муичиро; понимал Хашира, что тот ещё не до конца выздоровел и сам для себя неожиданно переживал за этого несчастного ребёнка: мало ли, что случится с ним! — Согласен, — он сказал это просто, чтобы остальных успокоить и поддержать, и никак, кажется, не мог справиться с выражением растерянности и тревоги на своëм лице. И, наверное, эта привычная роль семпая несколько успокоила его, пускай и запоздало чуть-чуть: он на Собрании, все вопросы решены и проблем никаких быть не может. — Пожалуйста, передайте Ояката-сама, что мы займёмся этим, он может отдыхать, — мужчинам искренне верил в то, что от мысли о том, что Глава сейчас, в тяжкое это для всех время, будет работать, не у него одного замирало от боли сердце. А дальше он снова будто провалился в сон — непривычный да странный, чудной такой. Гëмей давно научился будто бы отключать себя от происходящего — все звуки запоминались, но все мысли мужчины заняты были чем-то другим, не менее важным сейчас. И в эту самую минуту ему казалось, что даже Собрание — событие, которое отложить можно и на второй план. Сейчас всё его существо, всё в сердце этого неласкового на вид мужчины, болело от жгучей, ему самому непонятной тревоги. Он мучительно волновался за Главу. Он волновался за Муичиро, даже не восстановившего пока до конца. Он волноваться за Гию, слишком уж спокойного и безмолвного сегодня. Он — и это уж совсем без причины — волновался за Шинобу. — Должны участвовать все, у кого нет метки, — голос Аманэ-сама доносится, как из-под толщи воды. Гëмей корит себя за невнимательность, за никак не возвращающиеся сосредоточенность и покой, и вновь мысли его куда-то уносятся, оставляя матовую пустоту. Мужчина пытается дышать глубже и с сожалением осознаёт, что не хватает ему тех мгновений, что остаётся на размышления после отзвучавших в воздухе чужих слов. Тренировки? Но ведь все Хашира и без того тренируются и день, и ночь. Неужто только от этого зависит получение метки? Наверное, нужно что-то ещё… Гëмей всегда считал, что нужно иметь своё мнение обо всём, не соглашаясь просто так с возможной неправдой. Пускай здесь никаких собственных догадок у него не было, мужчина упрямо не хотел смиряться с тем, что тренировки — единственное, что нужно теперь. Пульс, дыхание? Но разве возможно до такого тело человеческое довести? Щëлкнуло сëдзи — Гëмей сам и не помнил теперь, как слова прощания и молитвы срывались с его губ. Стало как будто тише: ветер не шумел больше, птицы не пели, село почти красное солнышко. Секунду все сидели в задумчивости: у каждого свои мысли тяжкие были. Молчал и Гëмей — наверное, именно сейчас ему надлежит подвести итог. Хотя, может, дать самим коллегам его поговорить да обсудить всё? Они же юные совсем ещё, не разобрались ещё в жизни этой, нельзя раньше времени подсказывать — пусть сами разберутся со всем, пусть между собой решат, что теперь делать. Гëмей тяжело вздохнул, поднял невидящие глаза к Небу; мысль о том, как бы сейчас поступил Глава, была слишком тяжела. — Раз Аманэ-доно ушла, то и я пойду, — голос Гию оказался слишком резким после его молчания, долгого настолько, что можно было позабыть на время о том, что он говорить может. Мечник поднялся, неловким жестом руки поправляя складки хаори; взгляд его глаз, пронзительно-синих, с залëгшими под ними тенями, был опущен в пол; отчего он товарищам своим боевым лица показывать не хочет, что за тайны хранит он? — Эй, стоять! — тут же окликнул его Санеми; он улыбался нервной, злой улыбкой, а волосы, неровно остриженные, взъерошенные, спадали на лицо неаккуратно, отдельными прядями. — Ты не можешь просто так уйти! Мы ведь сейчас будем продумывать план дальнейших действий! — он говорил громко, громко настолько, что каждый слышать мог его слова. Каждый мог — но Томиока не услышал. — Вы можете поговорить об этом вшестером. Мне здесь делать нечего. — он говорил спокойно так да ровно, что становилось не по себе. Заëрзала на месте Мицури-сан, заозиралась: как это «вшестером», почему-почему-почему? Томиока уходит — раз. Ренгоку-сенсей умер — два… А ещё? Куда ещё один Хашира подевался? Всех внимательно девушка разглядела, по пальцам чуть не пересчитала, и лишь потом поняла: Тенген. Да сколько ж забывать можно, сегодня же поминали его! Она расстроенно, огорчённо выдохнула, уткнулась взглядом в дощатый пол. Гию спокойно направился к выходу. — Что ты имеешь ввиду под «мне здесь делать нечего»? Ты не понимаешь свою роль Хашира, — Обанай говорил спокойно, но из его голоса так и лился яд, едкий и холодный, будто прилипающий к черепу изнутри. С чем сравнить это — и представить не получается. Гëмей на секунду подумал о том, что он говорит с Гию как с ребёнком, которого ненавидит. Игуро хмурит тонкие брови, под его бинтами, кажется, кроется волчья усмешка. — Или что? Хочешь начать тренировки без нас? — он презрительно хмыкает — Гëмей может лишь удивиться этой концентрации чистой ненависти. — Ты за всё собрание ни слова не произнёс, — Томиока ничего так и не сказал на едкие эти слова. — Постой, чёрт подери! — яростный крик Санеми остался без ответа звенеть в прозрачном вечернем воздухе. Гию не ответил. Не обернулся. Не вымолвил ни единого слова и даже не запнулся, когда его настиг этот приказ. Он уверенно шёл в пятно закатного света, с улицы лившегося, словно водопад алый, и не собирался уже останавливаться. Мицури тихо ахнула. — Томиока-сан, пожалуйста, объясните причину своего поведения, — вмешалась Шинобу-сан; глаза её, огромные и бездонные, смотрели настороженно, будто выискивая что-то в мире этом прозрачном. — Вы многое пропустите. И тут, услышав эти слова, голос этот, высокий да чистый, Гию наконец-то остановился. Гëмей знал: дорога ему Шинобу, любит её этот неласковый, неразговорчивый на вид юноша, успел привязаться к ней за долгие годы знакомства. Да и не только привязаться: Шинобу, дружелюбием своим и своей только особой силой, смогла добиться всего, чего хотела только от этого угрюмого, нелюдимого, никому не нужного на первый взгляд человека, она создала его для себя сама и сама же и полюбила всем сердцем. И Гию — это-то уж точно без сомнений — любил её, странной и скрытной, но искренней совершенно любовью, пускай и скрывал это, пускай и утаивал ото всех. Это… Какая-то непривычная нам, обычным людям, чистая, детская даже, чуднáя со всех сторон привязанность, которую сложно, так сложно понять. И именно, наверное, благодаря ей Томиока сейчас застыл, низко опустив голову, отворотившись ото всех; кажется, один лишь Гëмей услышал, как сбилось его тихое дыхание. — Я не такой, как вы, — немного помолчав проговорил Гию, тихо, но очень твёрдо. Он замер, весь как-то напрягся, поник, опустил голову низко-низко, будто ожидая удара. Понять бы чувства его, боль его нечеловеческую понять — не может никак человек этот привыкнуть к этому миру, не получается у него. Но такова жизнь жестокая наша: исповедь искреннюю за простыми словами не каждый разглядеть сможет, а уж тем более — тот, кто сам скрывается изо всех сил своих. — Как же ты меня бесишь… Ты и раньше такое говорил, Томиока, — зло процедил Санеми; кровожадная улыбка украсила бледные потрескавшиеся губы. Он, кажется, чуть не смеялся от возбуждения: глаза широко распахнулись, подрагивали кончики пальцев, дыхание, тяжёлое и быстрое, рывками рвалось из груди. Он вскочил, сжимая кулаки — распахнулось ещё шире кимоно, упали на лоб пряди пепельных волос. — Смеëшься над нами?! — Н-не нужно драться, ребята! — вступилась Мицури-тян; боялась, девчушка эта, конечно же, боялась, но как могла она отступить в важный такой момент? — Давайте будем… — Стой, трус! — взревел Санеми Гию в спину, замахиваясь на него — он был готов хоть сейчас броситься на него, здесь, в доме Главы, устроить отвратительное побоище. — Нет! — завизжала Мицури, вклиниваться между ними и вытягивая по-детски руки вперёд. Гëмей понял, что с этим пора заканчивать. Он — самый старший, самый сильный Хашира эпохи Тайсë. Он — самый опытный, самый ответственный. У него нет права оставаться в стороне. Кричать не хотелось — никогда не услышит человек речей твоих, если его испугать, если причинить ему боль. Гëмей вообще не любил конфликты и ссоры, не любил вмешиваться в беседы коллег своих — не любил, но иногда всë-таки приходилось. Мужчина громко хлопнул в ладоши — звонкий, громкий звук раскатами грома прокатился по комнате, подгоняемый рассыпавшимся по полу звоном каменных бусин. Все тут же притихли, и даже Санеми, уже замахнувшийся на Гию, застыл, словно статуя неживая, оглянулся. Широко распахнула глаза свои бездонные Шинобу. Чуть приподнял голову Муичиро. Нервно дëрнулся Обанай; по плечам его, худым да острым, пробежала судорога. Гëмей тяжело вздохнул, чувствуя, как слëзы снова стекают по его щекам, чуть-чуть не падая на мягкую ткань хаппи. Тишина звенела слишком уж оглушающе. — Сядьте… — спокойно проговорил Хашира, уверенно да ровно, как и всегда. Санеми, не отводя даже взгляда от семпая своего, сел на место; про Гию, кажется, и думать-то позабыл. Да и сам Гию кивнул несколько раз, шепча что-то безмолвно и скоро, и сел поскорее на место, где пришлось. Муичиро засопел чуть громче. Гëмей за секунду понял, что нужно сделать: отвлечь от ссор этих, успокоить. Волнуются они, тяжко им, больно — нельзя же упрекать за это, важно просто помочь гнев этот в нужное русло направить. Да и Главе не помешает их помощь. — Поговорим ещё немного… У меня есть план… Он говорил долго, размеренно да спокойно, не торопясь никуда и в то же время произнося так много нужных слов за такое короткое время. О том, что сложилось в его голове за считанные секунды. О том, что показалось ему правильным настолько, что незнакомая такая уверенность не давала времени на сомненья. О том, чему должнó было произойти; почему-то Гëмей ни на секунду в этом не сомневался. Все слушали молча, лишь кивая изредка, когда нужно было — слушали и, главное, слышали — в этом мужчина почему-то тоже был уверен. Слова, слова, слова… Прозрачные солнечные лучи медленно, неторопливо ползли по самым верхним цветкам азалий. Небытие, марево, самый густой туман. Уже стихающие крики птиц, поникшие пред прохладой ночной ирисы, клубящийся на горизонте алый закат, невероятный, всепоглощающий. Всё обсуждено, всё закончено. Всё решено. Нехотя поднимается с места притихший Санеми; лицо его задумчиво, лишь сам Будда разобрать сможет, что у него на уме. Сладко потягивается Мицури — нравятся ей беседы такие душевные, когда не ссорится никто, спокойно ей, вот спать и захотелось. Дыхание затаив, не двигаясь почти, медленно встал Игуро; друг его верный, Кабуромару, задремал, вот и старается юноша не разбудить его, сна чужого чуткого не потревожить. Томиока глаз не поднимает на товарищей своих, ни слова не произносит, лишь дыхание тихое, чуть слышное, вылетает из сухих приоткрытых губ. Муичиро спокойный, как обычно, но в глазëнках его светлых уже виднеются обрывки беловатого, лëгкого тумана — утомился мальчик этот, все силы свои потратил. Все понемногу расходятся по домам, прощаются — кто-то нервничает, кто-то спокоен, кто-то попросту устал от этого дня. Собрание Хашира закончено. Шинобу, как обычно, непроницаемо весела. — Спасибо за собрание, Гëмей-сан, — мягко проговорила она, с тихим вздохом вставая с тëплых, нагретых последними лучиками досок, одëргивая складки хаори. — Было очень интересно, и я рада, что мы смогли определиться с тем, что делать дальше. Спасибо вам! — и она низко ему поклонилась. — Не благодари меня, дитя, — спокойно ответил мужчина, поднимаясь тоже на ноги. Что-то в этом мягком, нежном, как сон, вечере, было нет так. Не так… Да всё в порядке! Всё, как обычно — уверенно и неизменно, не нападают пока демоны подлые, солнышко красное не спряталось пока за горизонт. Не случилось ничего ужасного да дурного, но Гëмей чувствует, будто наперёд знает — непременно случится. Этот мягкий закат, эти тихие, чистые вечера — всё это лишь затишье перед бурей, и подумать страшно о том, что же будет дальше. Тихо, спокойно дышит Шинобу — чего ждёт, чего не уходит? Ученица же её давным-давно дожидается, тоскует, наверное, выглядывает её хрупкую фигурку в полумгле прозрачной. Ах, Шинобу! Ты же первая отдашь себя этой великой Победе! Ты ведь — и тут почему-то сердце пропустило один удар — ты ведь непременно ринешься в бой первая, без оглядки на саму себя! Ты, маленький, отважный ребёнок, чудо этого мира, ты ведь загубишь себя безо всякой жалости, ты откажешься от себя, как отказалась и тогда!.. Гëмей прикрыл глаза, почувствовав потоки слëз на своих щеках. — Химеджима-сан! — внезапно окликнула его Шинобу; её голос, тëплый, как весна, увяз в первой прохладе тишины. — Я слушаю тебя, дитя моё, — неожиданно негромко для себя даже проговорил Хашира, не зная, вправе ли он называть её… Так. — Мне жаль, но я пока не смогу участвовать в тренировках, — мягко проговорила она, будто и не говоря вовсе, а напевая какую-то песню. Гëмей знал, что она не сможет. И никак не хотел с этим мириться. — Яд? — коротко спросил он и тут неожиданно почувствовал, как бусины деревянных чëток, что он до этого держал в своих сильных руках, треснули — слишком сильно он сжал их, пытаясь успокоиться. Такое было лишь однажды… Когда Санеми посмел оскорбить Главу. — Да, вы правы, — спокойно кивнула девушка, и улыбка сама собой исчезла почему-то с её тонких губ. — На подготовку потребуется некоторое время. Ах, Шинобу! Куда же ты? Куда ты торопишься, куда спешишь, для чего хочешь умереть так рано и безвозвратно, что же стало с тобой? Нельзя сказать, что Гëмей не ждал такого исхода: напротив, он, кажется, единственный из всех видел, как она отдаляется всё дальше и дальше с каждым днём, что она уже не живёт, что её, Шинобу, этой бойкой, весёлой девчонки, что так упорно пыталась поднимать в детстве тяжёлую деревянную катану, что так задорно и громко смеялась, так нежно обнимала сестру — её уже попросту не существует уже очень, очень давно. Гëмей с неизменным вниманием вслушивался в голосок её мягкий, вспоминал облик светлый каждый день и не мог, не мог узнать в этой прекрасной, отчаянной мечнице Шинобу. Свою Шинобу. Ту, которую он спас от смерти много лет назад. Которую каким-то чудом смог принять, когда она появилась на пороге его дома. Которая так любила свою сестру. Так хотела стать истребительницей. Так просила его помочь. Которой ему… Так не хватало. Он же знал её с самого детства. Помнил её с того самого дня, когда он, тогда ещё неопытный двадцатилетний парень, спугнув демона в разрушенном доме, каким-то чудом спас двух маленьких девочек, потерявших из-за этого демона родителей. Когда они чудом нашли его адрес — какуши подсказали, несомненно — и когда Канаэ, ещё ребёнок совсем, впервые попросила его помочь им стать мечницами. Шинобу была тогда… Совсем другой. Гëмей помнил и с болью вспоминал ту Шинобу — задорную, упрямую донельзя девчушку, что так громко кричала ему ту страшную правду: «Как я могу жить мирной жизнью?! Мои родители мертвы! Ты понимаешь?!». Нет! Он не понимал. Он никогда не терял родителей, не мог осознать горя этой малышки и, более того, не хотел осознавать. И полюбил он этих несчастных сестёр далеко не сразу, и принять их смог с трудом. Но почему-то он к ним всë-таки привязался, пускай и не любя это признавать. И когда умерла Канаэ… Он, кажется, так и не слышал Шинобу после того дня. Она изменилась. Той Шинобу, той малышки, которую он знал и которую так любил — не было. Она умерла там, в Поместье Бабочки, с телом сестры на собственных мертвых руках. — Прошу простить, Гëмей-сан. До свидания, — проговорила девушка; её тонкие пальчики, те, что ещё какие-то восемь-девять лет назад так уверенно зарывались в чужие чëрные волосы, так заботливо перебирали короткие мягкие пряди, теперь нервно комкали край хаори. Она развернулась, не дожидаясь ответа; и только теперь Гëмей понял, как не хочет, чтобы она уходила. Как жалеет о том, что потерял её. Как боится, что она погибнет. Как страшно будет не услышать больше ни разу её чистый голосок. Не уходи, милая, останься! Как этот мир будет без тебя? — Шинобу! — этот крик сорвался с пересохших губ сам собой. Гëмей не знал, правильно ли он поступает, что будет говорить потом, что сделает — он знал только то, что ему больше всего на свете хочется обнять этого несчастного ребёнка, прижать к себе и не отпускать, не оставлять её одну больше никогда. Он только сейчас понял, как волнуется за неё. Как волновался все эти долгие годы. — В чëм дело, Гëмей-сан? — осведомилась девушка, оборачиваясь через плечо. Нет никаких сомнений: Шинобу сейчас расплакалась бы, не выдержав напряжения этого золотистого вечера, Шинобу непременно бросилась бы на руки к своему другу и рассказала бы всё, что так тревожит и волнует её, она непременно попросила бы совета, она не справилась бы одна. Так бы поступила Шинобу. Но эта холодная, натянутая, фальшивая полностью улыбка на знакомом лице не оставляла сомнений: та, кем стала наша Шинобу, уже не покажет эмоций. Она молча доведёт своё дело до конца. — Нет-нет, ничего, — а что он мог ответить? То, что и хотел сказать? Раскрыть всю душу, объяснить всю боль и беспокойство, рассказать о тревоге, что сейчас сжирает сердце изнутри? Зачем? Она уже не остановится. И эта слабость, этот секундный порыв — не то, что в силах хоть как-то повлиять на столь судьбоносное решение. — Вы ведёте себя странно, Гëмей-сан, — заметила Шинобу, и её тонкие брови удивлëнно приподнялись вверх, отчего её очаровательное личико стало в одно мгновение таким детским и простым. — Пожалуйста, скажите мне, если будете чувствовать себя плохо. До свидания. Он не вправе останавливать её. Не вправе задерживать. Он не должен вмешиваться в чужую жизнь и он ни единым словом не посмеет помешать её замыслам. По гладкой гальке, среди душистых хризантем и хост, шла Кочо Шинобу, Хашира Насекомого, шла и — не оборачивалась назад. Гëмей чутко прислушивался к её шагам и чувствовал, знал всем сердцем, что в этот самый миг он слышит эту малышку в последний, несомненно, в последний раз. Что она не придёт уже на следующее Собрание Столпов. Что больше он не услышит её тёплое дыхание. Что она ушла. Навсегда. Душили слëзы — Гëмей сам удивлялся этому, и ничего не мог поделать со странной болью в горле. Тут не плакать надо. Тут надо сесть и разрыдаться всей душой, чтобы хоть как-то облегчить ту печаль и утрату, что навалилась так неожиданно на сердце. Но не здесь же, не рядом же с домом Главы! Сильную боль можно, несомненно можно сдержать, сколько угодно молчи — под конец сил своих только заплачешь. И Гëмей был непоколебимо уверен в том, что ему хватит сил дойти до дома. Вдохнуть поглубже, почувствовать нежный и тонкий запах аралий, понять, что холодно щекам из-за стекающих до самого подбородка слëз — и сдержаться, как он делал это всегда. Как бы ни хотелось рыдать от боли — Гëмей не любил кричать и не собирался изменять своим привычкам. Он расскажет свою боль лишь Будде, поздно вечером, во время молитвы. Не сейчас, среди этих цветов, в этой прохладе — попросту не время изливать душу на суд прозрачному, гулкому небу. Просто дойти до дома. Ах, Шинобу… Пусть лёгким будет твой путь до Поместья Бабочки. Наму Амида Буцу. — Гëмей-сан? Гëмей-сан? — Хашира вздрогнул от неожиданности, почувствовав, что кто-то старательно дëргает его за край хаппи. Как он мог не услышать чужого присутствия? Кому понадобилось дожидаться его здесь? По ровному детскому голосу, по тихому шуршанию знакомых длинных волос, по пульсации крови в израненных щеках он понял, что рядом с ним стоит Муичиро — и прежде, чем Гëмей удивился этому, он понял, что мальчик уже замёрз: кончики тонких пальцев уже подрагивали от холода, а сердце билось куда быстрее обычного. — Что случилось, дитя моё? — Хашира присел на корточки перед своим маленьким собеседником, снимая хаппи и накидывая его на чужие худенькие, острые плечи. Муичиро засопел спокойно и сосредоточено, зажмурился, но не пошевелился даже — устал, может быть? — Отчего ты ещё не ушёл? — не должен же он показывать горе своё перед этим ребёнком, нельзя рассказать, как тяжко просто жить сейчас с тем ощущением горечи и тревоги, что так плотно засели в сердце. — Я вас ждал, — спокойно ответил Муичиро, и вздохнул тихо и будто печально. — Но не помню, зачем. — Ох, бедняжка, — и действительно жаль было этого несчастного ребёнка — за что же ему муки такие? Гëмей выпрямился, погладил мальчика по плечу; тот не отреагировал даже. — Пойдём, я отведу тебя домой. Насколько я понял, Шинобу считает, что тебе лучше отдохнуть пару дней в спокойной обстановке. Она зайдёт к тебе завтра с утра, — снова имя, до боли знакомое, полоснуло, кажется, по самым нервам. — Хорошо, — и Муичиро совершенно беззастенчиво потянул руку семпая своего вниз, а когда тот, не понимая, что же от него хотят, послушался, уверенно и даже с какой-то просьбой сунул свою холодную детскую ладошку в чужую твëрдую, мозолистую ладонь. — Пойдёмте. Гëмей не нашёл, что ему ответить — и отвечать-то не надо ничего, незачем это сейчас. Бедное, бедное дитя, как же тяжко будет ему в это время, в эту ужасную, жестокую войну… Как же жаль его, как же хочется верить в то, что хотя бы его пощадит Будда! Но и это сейчас не стоит говорить — чего попусту пугать ребёнка, зачем тревожить его сейчас? Лучше уж до дома его довести и проследить, чтоб уснуло несчастное это дитя — отдохнуть ему надо, а не размышлять, что было да что будет. Господи, помилуй ты всех людей, что сегодня ложатся спать, да сделай так, чтобы проснулись они поутру! Господи, как же жесток этот мир! Наму Амида Буцу! Наму Амида Буцу! Вскоре они тоже ушли. Дворик, засыпанный белой галькой, опустел.