Нет смысла говорить

Тихо шелестели листья, травы высокие в саду пышном переплетались да на солнце блестели, быстро облака по небу бежали, мягкие, пушистые такие. В Поместье Бабочки, в этом доме большом да приветливом, вновь тишина сладостная наступила, коридоры покрывалами мягкими укутала, двери притворила и тонкие шторы на окнах задёрнула. Суми, Киë и Нахо все на одном футоне поместились, обнялись, сбились кучкой и посапывают теперь мирненько: не выспались ночью девочки и за утро умаялись уже, вот и спят себе, силы потраченные восстанавливают. Аой с Канао в кухне готовят что-то, стараются, переговариваются потихоньку между собой, битву прошедшую да раненных обсуждают, поражаются смелости их: юные ребята-то совсем, а силы в них сколько, мужества! Молодцы, молодцы Истребители, в этом у девочек и сомнений нет, вот и хочется им поделиться друг с другом, побеседовать. Шинобу-сан задремала, за столом своим сидя — работала она, да усталость своё взяла. Уткнулась девушка лбом в ладонь, глаза закрыла и, кажется, вот-вот ручка чернильная выпадет из ослабевших девичьих пальцев. Устала она совсем, утомилась. Пускай поспит. И в палате тихо-тихо, будто нет никого там: Муичиро-сан, совсем измучившийся от болезни своей, заснул, откинувшись на подушки. И спит по-детски главное так: спокойно очень, чуть жмурясь, сжимая в кулаках край лёгкого одеяла. И сопит ещё — ну до чего же милый, до чего замечательный! Жаль как, что не видит его никто — такая красота невинная и чистая, да никем не замеченная останется! Ну, отдохнёт хотя бы ребёнок, выспится. Танджиро тоже спит, ну, как спит — без сознания он пока. Иноске, слава Будде, не вспоминает про него, а Зеницу по двору гоняет; до чего ж неугомонный! Одним словом — озорник. Ну да ладно, не боится пока Зеницу, в порядке всё — пусть бегают, борятся, пусть смеются, да пусть что угодно делают, только бы живы-здоровы были, только бы всё хорошо складывалось. Пусть, пусть смеются… А вот в дальней части сада разговор тихий идёт. Нехорошо подслушивать, стыдно, да нельзя просто так мимо пройти — момент-то какой трогательный! Листья зелёные, словно арка или навес какой, переплетаются, солнце яркое сквозь себя пропускают да небо чистое прячут и так спокойно здесь, среди шороха ветра да пения птиц, что сердце от счастья перехватывает: хорошо-то как, Господи! Просто оттого, что мир и свет вокруг, хорошо. А особенно хорошо — слова знакомые да родные сердцу в тишине этой шумной услыхать, понять, что здесь человек близкий, не ушёл никуда… — Наму Амида Буцу… — Гëмей стоит, низко наклонив голову и сложив руки, и вновь по его щекам текут слëзы, светлые слëзы облегчения и счастья. — Я рад знать, что с тобой всё в порядке, дитя. — Спасибо, — неловко голос этот прозвучал и неуверенно, кажется, будто стесняется чего-то обладатель его. — Со мной не могло ничего случиться, семпай. Я же… — Я понимаю. И всë-таки хорошо, что ты здесь, — кому-то неясному кивнул Гëмей, повернулся, невидящими глазами осматривая фигуру знакомую, застывшую рядом совсем. Какое же счастье это — слышать живое дыхание того, кто умереть мог! Какое же ещё счастье в мире понадобится может? — Расскажи, что за демон напал на деревню? — Их было двое, — эти слова дались говорящему с тихим вздохом. Мужчина кивнул в ответ и осторожно сел на лежащее неподалёку бревно; удивительно, что хозяйка сада ещё не убрала его отсюда. Хотя, может удобно ей или привыкла уже. В любом случае помощь предложить стоит — не самой же ей надрываться. Похлопав рядом с собой ладонью, Гëмей кивнул, показывая, что слушает. Его собеседник неуверенно уселся рядом, сжав сильные руки в кулаки и уткнувшись взглядом в землю; прямо под его ногами робко искал себе дорогу солнечный луч, подкрашивая песчинки, повстречавшиеся на пути, золотом. — И оба из бесовских лун, высшие. Сильные, черти… — ненадолго слова эти стихли, говоривший замолчал в неуверенности, поднял взгляд на учителя своего: всё ли верно пока, нигде он ошибки не допустил? Но Гëмей выглядел спокойно, как и обычно, лишь слëзы, стекающие по щекам, показывали, как тяжело ему слышать о событиях столь недавних. — Мы с четвёртым дрались, там всё так запутано было… — и вновь на секунду воцарилась солнечная тишина, нарушаемая лишь резким, взволнованным дыханием. — Но он был очень мерзким. Вечно ныл, чтобы мы его не трогали, говорил, какой он несчастный и какие мы жестокие, что стараемся убить его. Отвратительно! — под ударом сильной ладони бревно затрещало. Гëмей никак не отреагировал на такой выпад, но его ученик и без слов понял, что к чему. — Извините… Просто он такой жалкий! Так себя любить и жалеть только демон может! Какие же они все мерзкие, семпай, как же я их ненавижу! — Успокойся, дитя, — мужчина положил тяжёлую ладонь на плечо подопечного, глядя в его глаза собственным невидящим взглядом. Не стоит ругать мальчика за слова эти, и одëргивать не стоит — недавно он битву жестокую пережил, эмоции да чувства через край у него бьют, трудно ему сдержаться. Да и, пускай и не слишком-то вежливо, а правду он говорит: все демоны себя так любят, так любят, что налюбоваться не могут — до чего замечательные! Глупости всё это, бессмыслица, и понятным это мужчине давно уже стало, а попробуй-ка подростку, у которого всю семью демон отнял, объяснить, что бессмысленно тут злиться! Не услышит он ничего сейчас… — Никто не машет клинком после битвы. — Да, семпай, — и не показывает парень эмоций своих, а хорошо ему от слов учителя стало, чувствуется прямо, как хорошо. — Нам с трудом удалось его убить, да и если бы не… — и тут он осёкся, замолчал. «Если бы не…» — это про кого это он, позвольте спросить? Танджиро? Да, нет сомнений, молодец он, но и другие постарались хорошо, помогали ему, все силы свои битве отдавали. Мицури-сан? Но ведь не одна же она сражалась, все наравне с ней демона проклятого убить старались! Незуко? А вот это уже слишком сложно и думать об этом не хочется: и без того тошно. — Ну, там все старались. Но всё равно очень трудно было. Я, кажется, ни разу в жизни так не хотел кого-то убить, как тогда. — Все вы многое сделали для этой победы, — сказал, будто черту подводя, Гëмей и вздохнул глубоко, будто от грусти. Но не грустно ему было, напротив, радостно от того, что демоны силу свою нечистую теряют. Да кто ж разберёт мысли его неясные теперь? — Как ты себя чувствуешь, дитя? — Нормально, — ответил парень, прислушиваясь к себе — хорошо вроде бы всё, ничего не беспокоит. — Со мной всё уже в порядке, регенерация быстрая. — Я говорю не про тело, дитя, а про душу, — мягко поправил его Гëмей, сжав в ладонях чётки свои неизменные. Генья посмотрел на него удивлённо и тут же задумался: а как он себя чувствует? Хорошо ли, плохо ли? И зачем семпаю это знать? — Что-то тревожит тебя. Расскажи об этом — тебе станет гораздо легче. Слова, сказанные от чистого сердца, облегчают духовные страдания. — Да всё в порядке, вроде как… — неуверенно пробормотал истребитель, и что-то в его душе и впрямь неспокойно стало: о чем это семпай говорит, что разглядел он? Да и, если уж найдётся что-то неспокойное, ноющее, разве можно рассказать об этом? Да и о чëм рассказывать? — У меня всё… И тут он замолчал. Замолчал, и молчал очень долго, так долго, что раздалось из Поместья Бабочки хлопанье сëдзи, послышался откуда-то громкий плач Зеницу, перестала шуметь, успокоившись, листва. А он молчал. Молчал, потому что нечаянно дотронулся до того, что уже давно, давно старался не беспокоить, до раны, одно воспоминание о которой приносило боль. Наверняка не об этом спрашивал семпай. Наверняка он хотел знать, не переживает ли подопечный его после сражения тяжкого, не увидел ли он там ничего такого, что видеть никому из живых нельзя, не болит ли у него что-то очень важное внутри за погибших жертв этой бойни, не горько ли ему. А ему было горько. Горько настолько, что сводило скулы и щипало глаза, что сердце пропускало удары болезненно и резко, стоило затронуть это чудовищное, и от страха перед предстоящей болью холодели кончики пальцев. Он изо всех сил старался не вспоминать, не думать, забыть, похоронить это в остатках сознания и жить спокойно, как все, без боли жить. Но не получалось ничего, в этом-то и дело! И от отчаяния, от этой безысходности хотелось рыдать, рыдать, пока в лёгких не кончится воздух, пока не придёт чудодейственное небытие и не спасёт, не заберёт в свой чудесный, полный столь желанного спокойствия мир. Он не знал, что делать. Что делать, где искать ответ, как пережить наконец-то непоправимое, что случилось уже очень давно. Не знал и, слепо ища выход, всё время натыкался на стены равнодушия и ненависти, и каждая такая ошибка, выбивая резкостью удара воздух из лёгких, всё лишала, лишала самого дорогого и нужного — надежды на то, что всё ещё можно что-то изменить. Её уже практически не осталось и теперь он был готов на всё, лишь бы стало хоть немного полегче — перетерпеть любую боль, вынести все унижения и страдания и вернуть то, что было давно и безвозвратно потеряно — любовь того, кто изо дня в день отворачивался, кто ни разу, ни разу за все эти долгие годы так и не обернулся, чтобы посмотреть, как там живёт-поживает его братишка… — Мне никак не удаётся понять этого, — Генья вздрогнул, словно ото сна очнувшись, и удивлённо посмотрел на учителя своего: о чём это он, что имеет ввиду? Посмотрел и застыл от растерянности и удивления: Гëмей, сложив ладони, плакал; его невидящий взгляд был устремлён чётко на сияющий шар светлого, почти белого цвета солнца. Что-то в фигуре Хасира было величественное и печальное — хотел Генья спросить что-то и не смог, так и оставшись сидеть неподвижно. Ни единая птица не пела, ни единая травинка не шевелилась, смолкли несущиеся из Поместья Бабочки голоса — всё смолкло, сочувствуя чужому неясному, но искреннему горю. — Ни от чего в этом мире нельзя отказаться легко, — голос мужчины прозвучал сильно и уверенно, что никак не получалось совместить с его слезами. — Всё для человека должно иметь значение. Я не знаю произошедшего, но не раз обдумывал то, что происходит сейчас, — Генья тяжело вздохнул, прерывисто, глубоко — догадался как-то семпай о горе его сердечном. — И мне так и не удалось понять: неужели ты мог сотворить то, из-за чего от тебя можно отказаться? — Гëмей посмотрел прямо на ученика своего; в его непроницаемо белых глазах блестели слëзы, стекая по щекам и бусинами оставаясь на ресницах. — Я не могу поверить в это, дитя. И тут произошло что-то неправильное и невероятное совсем, то, чего совсем ранее не бывало и не будет, может быть, больше никогда. Заплакал Генья. Заплакал, закрыл лицо жёсткими ладонями и весь сжался от чувств, непонятных ему и доселе неведомых: то ли больно ему было оттого, что произошло много лет печальных назад, то ли радостно от мысли той, что хоть кто-то поверил в него, в то, что не плохой он, не бесполезный. Уверен в нём кто-то — счастье-то какое, о Боже! — Я п-правда н-не хотел т-так… — сквозь слëзы проговорил он, и боль такая в словах этих чувствовалась, что сжималось сердце от звуков жалобных да простых. Как же больно ему! Санеми-сан! Оглянитесь, почувствуйте, услышьте, посмотрите назад — брат ваш единственный плачет-надрывается, душу свою в слëзы эти горькие вливает! Ах, ну проснитесь же Вы! Как можете Вы, завещание друга своего покойного прочитав, любовь Его чистую на бумаге этой увидев, как же Вы сами-то можете не заметить боли чужой и раскаяния искреннего? Многое было в прошлом! Много ошибок люди допускают, на то и живые они, но как же можно жестоким-то быть таким? Боль же Вы человеку причиняете! И как не стыдно Вам? Собраться всем вместе нужно, демонов коварных одолеть, а Вы всё распри да ссоры устраиваете! Почему нет Вас сейчас в саду этом? Посмотрите — плачет человек! Гëмей ничего не сказал ученику своему, нравоучений и нотаций читать не стал. Просто замер рядом и ждал, пока успокоится наконец мальчик, а когда Генья всë-таки затих, положил ладонь на его широкую спину, и вновь застыл, вглядываясь в мутную пустоту и не говоря ни слова. Генья, утерев всë-таки слëзы и всхлипнув, чуть подвинулся к учителю своему и тоже застыл-замолчал, словно изваяние каменное. Лишними слова были здесь, да и сказать-то на слëзы эти, слëзы и боли, и радости, и благодарности чистой да искренней нечего, да и незачем тут говорить. Ах, как же много будет в истории этой печальной горести да грусти нежной, как много душевной тоски! Как много крови землю влажную окропит, как много клинков изломанных лежать без дела будет на страницах её печальных! Как много всего — и счастья, и отчаяния, и любви, и грусти, и сколько же всего произойдёт потом, но не сейчас. Голова кругом идёт! А говорить в момент этот светлый всë-таки не надо, да и незачем: понятно и без этого сейчас всё. Сидят два Истребителя и молчат, об одном и том же молчат — о том, как дороги они друг другу. Это что-то очень светлое. И словами этого не описать.