Нет смысла говорить

Всполохи, крики и скрежет клинков подошли к концу. Отгремела очередная битва, ушла, растворилась в туманной дымке, оставив после себя заляпанную чужой кровью победу. Очередную победу, что приблизила, пускай и ненамного, поражение Мудзана, исчезновение демонов с лица земли. Этот момент — самый желанный для многих, и каждый знающий хоть что-нибудь про демонов человек лишь обрадуется, услышав радостную весть. Ещё одна победа завоёвана, вновь повержены Луны, вновь спасены жизни! Как же замечательно всё-таки, что есть в мире Охотники! Деревня Кузнецов отбита, победа за нами! За нами! Но какой ценой.? В Поместье Бабочки светло, как днём, несмотря на непробиваемую темень вокруг. Ни один человек здесь не спит: все на ногах, заботятся, суетятся, изо всех сил залатывая глубокие раны новоиспечённых героев; немного их, а жизни-то на волоске держатся. Шинобу-сан, стремительная, но спокойная, как всегда, раздаёт приказы направо и налево и сама работает больше всех, достаёт лекарства, осматривает пострадавших, мучительно, в долю секунды решая, как же здесь помочь. Аой-тян тоже не сидит на месте: бегает между кроватями с бинтами, снадобьями, травами, изо всех сил стараясь облегчить чужую боль, унять её. Суетятся Киё, Суми и Нахо: носят из кухни кипячёную воду, а из прачечной — чистую марлю, ищут градусники, одеяла, спирт. Больше всех хлопочет Канао: Танджиро тоже пострадал на этой битве и, пускай героем, поступил в поместье бабочки в очень тяжёлом состоянии. Как же не помочь ему, как не позаботиться? Вот и вертится девочка подле его постели, не зная уже, что сделать, лишь бы ему полегче стало; уже и компресс поставила, и обезболивающее дала, и раны, ушибы, переломы все сама обработала, а всё неспокойно на девичьей душе, всё тревожно. Не спит сегодня поместье Бабочки, трудится, долгая их ожидает ночь. Дорогой ценой досталась победа, очень дорогой… Легче всех с Канроджи-сан: царапины перекисью обработать и всё, считай, свободна. Поберёг её нынче Будда, отвёл от неё беду, вот она и не пострадала почти, весёлая ходит, спрашивает, как больные. Танджиро с Гэнъей крепко досталось: у обоих переломы, раны, чего только нет. Последнему, правда, полегче, всё ж регенерация у него демоническая, она работу свою сделала — восстановление обещает быть быстрым и не очень болезненным. Оклемается парень, что уж там, время разве что нужно. А вот Танджиро не свезло в тот день: кости в ноге ему так раздробило, что срастись им трудно будет, много времени понадобится. И раны глубокие у него, и мышцы все так затекли-занемели от тяжкого труда, что и теперь, как канаты, натянуты, не расслабить никак. Уж билась над ним Аой-тян, билась — ничего поделать не смогла, покуда Шинобу-сан не подошла; та уж быстро сообразила, что делать да как. Ну ничего — вылечим, как говорится, и не таких лечили. Тяжелее всех пришлось Муичиро-сану: и иглами его так изранило, что ужас просто, и переутомление кошмарное, и температура, и жар, и подозрения на сотрясение мозга… В последнем, впрочем, и Луну-то обвинить нельзя: наверняка Хаганэзука-сан постарался, за свою катану недоделанную. Но уже кто сделал и что, значения не имеет совсем: жизнь человеческая на волоске висит, спасать надо, причём срочно, а то не дай Бог… И без того пора сейчас тяжёлая. Конечно, волнуются все, у всех душа не на месте: одни за другой умирают Высшие Луны, пускай их состав уже сто лет как не менялся, а значит — Кибутсужи бросит на алтарь своей победы всё, что у него только есть. Вот и затаился он, готовится, а к чему готовится не ясно, вот и тревожно всем, неспокойно. Что будет? Как это произойдёт? Каждый истребитель не раз представлял победу над демонами, а сейчас, когда эта победа так очевидно близка, даже страшно становится: неужели это наконец-то стало столь реальным? Но проходят ночи, наступает рассвет, и становится понятным то, что ещё одна, финальная сокрушительная победа нужна, как воздух, как сама жизнь. Никак нельзя без неё, невыносимо просто и дальше продолжать это: не одна эпоха прошла-пробежала, пока идёт война, не одна… Но надо жить дальше, жить, просто чтобы одолеть эту заразу, пускай и дастся это, скорее всего, нелегко. Но по-другому и не удастся, так что нечего тут причитать. Вновь растворилась в золотистом солнце ночь, вновь разгорающийся над изломанной линией гор рассвет обжёг холодный, безмолвный мрак, вновь наступило утро. Поместье Бабочки спит: кризис миновал, жизни больных наконец-то вне опасности; можно и спасателям вздохнуть спокойно. Один лишь человек, кажется, не спит, хотя поначалу и заметить-то это сложно. Понятное дело, неспроста: спряталась, улетела далеко вглубь цветущего пышным цветом сада его обладательница, укрылась в густых ветвях. Непредсказуемы всё-таки люди: всю ночь не покладая рук работала Шинобу, старалась, и такой сильной была, что дух от одного только взгляда на неё захватывало, а сейчас она, позабыв будто про все напасти, ушла в самую трущобу с книжкой, не сказав никому ни слова, и сидит так, читает, хоть и понимает, что много дел сегодня будет, что тяжёлый день ей предстоит. Но нельзя же всё время быть сильной: если каждый день тратить силы на повседневность, то на важное дело их может попросту не хватить. А Шинобу уж легче сейчас почитать в тишине и покое, чем уснуть: не заснёт она в эти светлые минуты, столько мыслей сразу в голову набьётся — всех не передумаешь. А тут одна только мысль: что за слова за следующей страничкой прячутся, что дальше с героями будет, и так распереживаешься за них, что и свои-то беды да сомненья позабудешь. Хорошо Шинобу, спокойно: не трогает никто, не дёргает, можно расслабиться наконец, а что ещё понадобится может после целой ночи стараний и усердия? — Мастер? — далеко этот голос звучал, и не слышно его совсем было, а Шинобу услышала всё-таки. Давно она голосок детский выучила, и, пусть скрывает это, любит, когда звучит он, зовёт её. Аж сердце заходится от счастья, что не напрасно всё: «Выучила я её, сестра, выучила, она уже и до Каното добралась! Вот счастье-то!» — радуется Шинобу, и гнев, бушующий в её душе, успокаивается на секунду, затихает. Порадовалась бы сестра, и чувствуется даже, как улыбается она Оттуда, сверху. Эх, хорошо ей там, наверняка хорошо. Да помилуй Будда Её душу… Легко, словно бабочка взлетела, вышла Шинобу из сада прямо своей тсугуку навстречу: та не кинулась к ней, лишь обернулась и поклонилась коротко, но что-то невидимое из её груди так и потянулось к наставнице, обняло её, прижалось и успокоилось, умиротворённое: здесь она, всё в порядке. И Шинобу лишь улыбнулась взглядом бездонно фиолетовых глаз, а какая-то невидимая часть её сердца уже давным-давно прижала к себе ученицу, обласкала её, сказала множество нежных, тёплых слов. И Канао это поняла: улыбнулась, глянула прямо в эти глаза фиолетовые и, довольная, замерла, ожидая вопроса. — С добрым утром, — Шинобу улыбнулась расслабленно и весело. Хорошее у неё настроение было, если про гнев на время позабыть, чудное просто. — Ты что-то хотела, Канао-тян? — Да, — закивала девочка, смутившись: умница она, старается, и каждое чувство своё старается показать, а всё же нелегко это даётся бедняжке. Видно по глазам, что соскучилась, а не показывает, терпит; понятно по этому взгляду Шинобу, что дело серьёзное. — К вам Хасира Камня пришёл, хотел вас видеть. — Гёмей? — удивляется Шинобу, и её тонкие брови сами собой ползут вверх, на высокий лоб. Что здесь позабыл Хасира Камня, зачем он сюда пожаловал? Впрочем, тут же успокаивается Шинобу: душа у него жалостливая, наверняка справиться о здоровье чужом решил, расспросить, когда же вновь голоса пострадавших услыхать получится, дыхание их в шелесте листьев различить. Да и понятно: ученик у него пострадал, как не нервничать ему, не волноваться? И что рано так он пришёл, неудивительно — как же глаза сомкнуть ночью, если ребёнок, тебе вверенный, далеко и больной в придачу? — Он самый, — кивает Канао, смутившись; страшно девочке показывать себя, неловко. Но уж страшно-не страшно, уже и значения-то не играет: нужно в первую очередь, нельзя иначе Истребителям, попросту нельзя. Доверять друг другу надо, если ещё и междоусобицы да распри начнутся, никакой победы не выйдет, хоть иди да демонам в плен сдавайся. Вот и старается она, изо всех сил старается, умница такая. Просто диву даёшься — ну что за прелесть! — Дожидался вас у входа в поместье, мастер. — Хм, хорошо, — сосредоточенно нахмурившись, кивает Шинобу, и лицо её на секунду таким очаровательно-детским становится, что любо-дорого смотреть. Но через секунду пропадает эта сосредоточенность, и вновь на тонких губах девушки расцветает мягкая улыбка, красивая такая, словно цветок. — Ты много работала сегодня ночью, отдохни. Я сама со всем разберусь. — Но, мастер… — потупила девочка взгляд, покраснела; видимо, тревожно ей было оставлять наставницу одну, беспокойно. Понимает это Шинобу, да не может разрешить ей остаться: устала сильно ученица за ночь, изнервничалась вся, и сейчас отдых ну просто необходим, нельзя ей без сна. — Не беспокойся, я сама со всем разберусь, — и девушка вновь ласково улыбается, обнимая мысленно свою подопечную. Та, успокоившись, видимо, всё-таки, кивает, кланяется — Шинобу в ответ девочке поклонилась, не стоять же — и, задержав на наставнице ещё на секунду взгляд мягких фиолетовых глазёнок, быстро убежала куда-то, лишь пыль, от утренней росы тяжёлую, взметнув подошвами высоких сапог. Нежной улыбкой проводила её Шинобу: стесняется малышка, а не отступает, умница. Постоять бы ещё вот так, подумать немного обо всём, что сердцу, ото всех закрытому, так дорого, да куда уж там — раз действительно Гёмей-сан навестить решил, то скорее надо встретить его, а то, не дай Бог, он ещё и за хозяйку поместья разволнуется — чего это её нет так долго, куда она запропала? Путь-то до главного входа и недолгий может, а вот сколько всего обдумать успела Шинобу — ужас просто! И за Канао, за милую тсугуку свою, порадовалась, что она такие успехи в проявлении эмоций своих делает, и подивилась, как же рассвет красив сегодня, как чудно́ облака на горизонте легли, и расстроилась, что нет рядом Муичиро-сана, что не видать ему этой красоты, и посмеялась в душе тому, как же удивительно всё-таки то, что она и сама такой же девчонкой четырнадцатилетней была и не понимала того многого, что сейчас понятно до самого дна. Много мыслей в её голове промелькнуло, да не все, а времени-то уже и не осталось: вот и мир, чистейший, свежий с утра, из-за дома полностью виден стал, вот и арка над дверьми, солнцем залитая, вот и фигура Гёмей-сана; какой же высокий он, какой сильный! А слух у него — удивительно, что за слух! Не подошла пока близко Шинобу, голоса не подала, а сразу обернулся мужчина, услыхал её шаги бесшумные, услыхал и за щёлканьем красных бусин в чётках, и за собственными молитвами. Сколько знает его Шинобу, а не перестаёт удивляться: Хасира и она тоже, а закрытыми глазами не может долго, не выдерживает пустоты вокруг. — С добрым утром, Гёмей-сан, — звенит, переливается ручейком чистым мягкий голосок. Остановилась Шинобу прямо перед гостем нежданным, смотрит на него и понять не может: как она, взрослая уже вроде, такая маленькая перед ним? — Здравствуй, Шинобу, — Гёмей кланяется девушке низко, спокойно, будто так быть и должно; по щекам его ручьями текут слёзы, прозрачные в свете солнца, хрусталь жидкий будто. — Да храни тебя Будда, — щёлкнули вновь коралловые бусины, крупные, яркие. Жмурится Шинобу от солнца золотого, брызнувшего в глаза, смотрит на собеседника и неожиданно понимает то, что совсем она привыкла к нему: уже и неизменное его «Наму Амида Буцу», что так привычно в воздухе зазвучало, совсем обыденным кажется, и простым. — Ты встала так рано, — Хасира говорит отчего-то тихо, голос у него успокаивающий, мягкий. Но не хочет Шинобу успокаиваться ни на минуту: в ней всё цветёт, дышит, жизни ей хочется, молодая она совсем. И сейчас ей узнать не терпится, что же за слова дальше собеседник её обронит — догадки свои проверить охота. — Сегодня выдалась тяжёлая ночь, Гёмей-сан, — улыбается девушка вновь, но проще уже, расслабленней, пускай сердце юное и пропустило удар от беспокойства: ещё больше слёз по лицу чужому заструилось, на землю сухую закапало. — Могу я как-то помочь тебе, дитя? — и голос у него сострадательный такой, что аж сердцу больно становится, настолько глубоко забота чужая по нему бритвой острой режет. Растерялась Шинобу на секунду, притихла: что ответить ему? Не помешала бы ей лишняя пара рук, к тому же опытных таких, а то совсем утомились девочки, да и сама она страсть как устала. С другой стороны, как можно-то так — не нужно ей помогать, сама со всем справится, не маленькая уже! Успокоилась Шинобу от этой мысли, присмирела. Если не маленькая — значит, понимать надо, что не чужой человек Гёмей-сан, и что можно довериться ему. Да и не время доказывать что-то друг другу: если б поединок это тренировочный был, тогда понятно, а тут здоровье чужое на кону стоит — большая слишком уж ставка! — Спасибо, я не отказалась бы от помощи, Гёмей-сан, — просветлело лицо мужчины, жёсткие губы мягкая улыбка затронула. Дыхание затаила Шинобу: не видела она такой радости его, лишь со слезами счастье он встречал обычно, а тут — и не верится даже в то, что глаза не обманывают… — Муичиро-сан не очень хорошо чувствует себя, нужно постоянно быть рядом и, если что, принимать меры. Сейчас он уснул, но на весь следующий день ни у меня, ни у девочек не хватит сил. Всё же есть ещё пострадавшие. — Я понимаю, — вновь поклонился Гёмей, по ещё не высохшим щекам снова слёзы закапали: жалко ему, видать, жертв войны этой жестокой, очень жалко. Но жалостью тут не помочь: Кибутсужи надо победить, а там уж видно будет. — Конечно я с радостью присмотрю за ним, дитя. Отдохни. — Спасибо вам, — выдохнула спокойно где-то внутри себя Шинобу, расслабилась: есть ещё пара часов покоя, хоть завтрак она без беготни да спешки приготовит. Устали, намучались её маленькие помощницы, не готовы к такому они пока, а она-то уж потерпит, лишь бы одной остаться, обдумать всё. — Я провожу вас, — потянулась нежная ладонь к чужой руке, но одёрнула себя Шинобу: что ж ты хватаешь-то, как ребёнок! Разозлилась девушка на себя, но злость её голос чужой прервал, спокойный такой, что неловко сердиться стало, стыдно. — Не переживай. Мне слышны твои шаги, дитя, — и такой защищённой Шинобу себя чувствует от этих слов, что гнев, в сердце неспокойном бущующий, затихает ненадолго, смолкает. «Смотри, сестра, смотри, какой он замечательный!» — и гордость эта детская за коллегу своего примиряет, успокаивает Шинобу с потерей невозвратной, с утратой невосполнимой. Видит Канаэ, что в порядке с ней всё, и счастлива она там, на небесах, а большего и не нужно Шинобу — лишь бы с сестрицей покойной да с Канао хорошо было всё, а с остальным разберёмся-распутаемся. Всякие проблемы перевидали, и ничего, живы как-никак! — Хорошо, Гёмей-сан, — дальше идёт девушка смело, не останавливаясь — слышит она шаги чужие позади и ясно ей, что всё, как надо делается. Коридоров в Поместье Бабочки немного, понятные они, прямые, а всё ж таки трудно разобраться в них без помощи чужой. Вон кухня за той дверью, здесь кабинет, здесь её, Шинобу, комната, там Канао живёт, там, за поворотом, Аой… И двери главное одинаковые все: и не понять, как отличить их. Но не путается Шинобу, верно идёт, всё помнит; пробежали комнаты жилые, кладовая с травами, а вот и палата отдельная для Муичиро-сана — больно уж шумел он, да и покой ему нужен — и пустота невероятная такая вокруг, что жутко стало бы, если б не солнце да ветра шум за окном. Мягко дверь открывает Шинобу, тихонько входит, походка у неё изящная, шаг лёгонький, неслышный. И Гёмей-сана шаги едва ли до слуха человеческого доходят, в воздухе солнечном растворяются — дивится этому Шинобу, да виду не подаёт, не хочет слова лишнего произнести. Подходит к кровати она, и сердце от жалости сжимается у девушки: смотрит она и поверить не может в то, что это действительно тот, кого знала она, с кем общалась изредка, кого ей с остальными Хасира Глава представил. Муичиро-сан неподвижно лежит, бледный весь, руки поверх одеяла словно у мертвеца упали, а лицо, детское ещё, иглами демоническими просечённое, такую муку душевную отражает, что сказать нечего даже, лишь пожалеть. Спит ли он, или в забытье — не понять человеку неопытному, но видит Шинобу, что спит. И то хорошо: хоть во сне ему не мучиться, хоть какое-то время до выздоровления проспит он. — Бедное дитя… Наму Амида Буцу… — шепчет Гёмей, но не согласна с ним Шинобу: ей кричать от злости хочется, а не плакать! Обидно девушке, что живут твари подлые такие, демоны, на свете, и калечат людей, не жалеют их, и не волнует их то, что не хватает сил человеческих на восстановление. И лечиться долго приходится потом, и больно это, и неприятно, а им — хоть бы что, спасибо, что умирают хоть! Горько Шинобу от такой несправедливости, обидно, а тут и вовсе захлестнул её гнев справедливый: изувечили человека, плохо ему, тяжело, больно, а соперник его легко умер, в одно мгновение всего. И не мучался он, не страдал, а должен же был — он жизни людские калечил, он на смерти обрекал, на беззащитных нападал, не жалел никого, а из жизни так легко ушёл, будто бы и не заслужил ничего за зверства эти! А мальчик этот, за каждую секунду чужой жизни своей рискующий, долго ещё в постели пролежит, и за что — непонятно. За то, что тварь такая на свете жила и сдохла наконец?! Да неужто! — Пожалуйста, просто посидите с ним, Гёмей-сан, — с трудом затаила обиду в себе Шинобу, от злости да горечи не расплакалась — какое тут плакать, человек больной спит! Не хочется девушке тревожить его понапрасну, но устала она от несправедливости такой: хоть Главе на шею бросайся да рассказывай всё, что тяготит так, так мучает. И вовсе слёзы к горлу подступили от этой мысли: болен Глава, и жизнь его еле держится… — Мы никак не поможем им нашими слезами, — так чудно голос мужской прозвучал, что и не признала его Шинобу поначалу. Обернулась она на собеседника своего невольно, широко глаза невероятные распахнула: стоит Хасира спокойно, в руках сложенных бусы неизменные, и такой силой веет от него, спокойствием таким, что аж голова кружится! — Успокойся, дитя. Отдохни. — Благодарю вас, Гёмей-сан, — улыбается Шинобу, и что-то в глубине души непокорной успокаивается, смолкает. Будет всё: и демонов, и Кибутсужи, и всех, кто на пути встанет только, одолеем, хоть в пыль сотрём! Лишь бы времени хватило, а там уж так размахнёмся — не остановит никто! А сейчас, и вправду, отдых ей просто необходим. — Вряд ли произойдёт что-то серьёзное, но если всё-таки… — а дальше и не помнила она себя. Что делать, лекарства какие давать — всё это она наизусть выучила уже, не воспринимает сознание её уже эту информацию; рассказывает Шинобу, что да как, а мысли её иным уже заняты: что на завтрак приготовить, как там остальные пострадавшие, спит ли тсугуку её или наставницу свою дожидается — бытовые мысли, простые, а нужны всё-таки они, жуть как нужны. — Успокойся, — останавливает её голос чужой, и Шинобу недоумённо смолкает: не волнуется она, рассказывает просто, что такого-то? Но лицо у Гёмей-сана серьёзное, ясно сразу то, что не стал бы он попусту перебивать девушку, не стал бы. — Ты говоришь мне это в третий раз, дитя, — удивляется самой себе Шинобу, но вида не подаёт, слушает, хоть и непонятно ей, как это она три раза одно и то же сказать умудрилась. — Не переживай, в случае опасности я найду, чем ему помочь. — Благодарю вас, Гёмей-сан, — ласково улыбается девушка, не думая даже возразить ему; как можно, он старше всё-таки, да и опытней. — Что-то я действительно замоталась. Отдых мне не помешает. — Иди, дитя, иди. Я присмотрю за ним, — неловко даже Шинобу от такой заботы, но она слегка кланяется мужчине, не переставая улыбаться. Бездонный взгляд глаз чудесных на секунду останавливается на бледном лице Муичиро-сана и понятно становится, что никуда здесь не деться: всё правильно делается, и у каждого своя роль в этом сражении трудном. И её действие, кем-то давным-давно запланированное — уйти в кухню завтрак готовить, и ослушаться этого никак нельзя. — До свидания, Гёмей-сан, — выходит из комнаты Шинобу, прощание чужое сохранив в памяти на секунду всего: сейчас другая сцена у неё, и стоит уйти, чтобы поскорее и там слова нужные сказать. Кончилась пока её роль, кончилась. А день-то только начался…