Бошетунмай

Если есть стадо — есть пастух, Если есть тело — должен быть дух, Если есть шаг — должен быть след, Если есть тьма — должен быть свет. Хочешь ли ты изменить этот мир, Сможешь ли ты принять, как есть, Встать и выйти из ряда вон, Сесть на электрический стул или трон?

~ஜ۩۞۩ஜ~

      — Воздержусь, — стакан гранёный, самый натуральный советский, до краёв наполненный молоком тёплым, почти горячим, что аж пар в высь взметается, Алёнка в сторону, подальше от себя отодвигает, не контролируя на лице эмоцию неприязни. Пастеризованное ещё куда ни шло, но вот это вот. Князева в данном продукте из-за его «натуральности» ненавидела две вещи: запах и вкус. Она в принципе терпеть не могла запахи естественных продуктов вроде только надоенного парного молока или же скисшего нарочно домашнего творога. Даже сыр, который мать когда-то давно в лохматых двухтысячных готовила, чтобы на максимум использовать всё сырьё выданное заводом, и тот ела через силу, боясь, разве что при матери, зажать нос. — Пей, — Анатолий же политику ученицы в корне не поддерживает, одними глазами со смурным взглядом указывая на стакан гранёный. В деревне, особенно сейчас, питание в разы лучше. Во всяком случае по качеству продукции. Потому как что вырастет, то и есть будут. А на магазинные диковинки у многих денег нет. — Вон, смотри, маленькая какая, а не гундосит как ты, — и на Лидочку ладонью указывает, которая, обзаведясь усами белёсыми пенными, с удовольствием прихлёбывает молоко, да ногами под столом ещё болтать успевает, ёрзая по лавке нетерпеливо. — Вы ей выбора не оставили, — Князева руки скрещивает на груди, почти плоской от присутствия бинтов, пытаясь назад отклониться, показательно протест выказывая, будто подросток прыщавый, правда останавливается вовремя. Всё же скамья без спинки не располагает к подобным жестам. Так и зависает упёрто, отчего тело, напряжением скованное, подрагивать через время начинает. Мужчина поэтому отвечать не торопится, выжидая, на сколько же упёртости этой раздражающе-глупой хватит, зеркаля действия ученицы. Обдумывает что-то, отчего морщины на лбу явственней проступают, пока Лидок обратно стакан гранёный к Князевой пододвигает. И улыбается, искренне не понимая как можно не любить молоко. К нему ведь ещё шаньги полагались или же по-татарски дучмак. Пахучие, с картошкой или творогом. С настолько же нелюбимым. — Она, может, не любит, только не говорит. — Ты молча хотя бы что-нибудь выполнить можешь? — голову на бок кренит мужчина, глаза суживая. Ситуация, из раза в раз повторяющаяся, вынуждает думать, что проблемы в жизни девчонки не столько от ситуации жизненной, сколько от языка длинного. Наверняка ведь были случаи, которые могли и не перерасти во что-то серьёзное, держи она язык за зубами. — А зачем мне молчать, если я молоко не люблю? — ну, точно. И сам себе кивает, только утверждаясь в правильности догадки. — Оно… — Алёнка по сторонам опасливо косится, почти незаметно, подмечая отсутствие старушки поблизости, и фразу договаривает. — Воняет. Брови кустистые на мгновение приподнимаются в немом удивлении, после чего Анатолий смеётся раскатисто, так что Лида за ним повторяет, прыская в воздух крошками пшеничными: — Пей давай, дурёха, — Князева на девчушку развеселившуюся косится насупившись, бесится про себя, что насмехаются над ней открыто, уже из принципа отказываясь. — Мяса хоть немного нарастёт, — дуется Князева, губы тонкие «уточкой» надувая, а всё же требование выполняет. И не потому, что дядя Толя аргументами апеллирует, а потому что в Казани придётся довольствоваться тем, что достанет она сама. В купе с тренировками усиленными, где калории тратятся со скоростью света, можно лишиться добытой тяжким трудом массы за пару-тройку недель, что уже чревато не самыми приятными последствиями. С обессиленным телом сильно неназащищаешься. Нос пальцами зажимает и в два глотка больших стакан осушает, ставя тот на стол с грохотом, спешно стирая с губ тошнотворную консистенцию запястьем. — Вот, другое дело. Улыбается Анатолий, пока Князева из-за стола выходит дёргано, за которой девчушка следом спрыгивает, продолжая в ногах виться хвостиком прилипчивым, только внутри осадок неприятный сильнее ощущается. Тревожит его вспыльчивость эта неразумная, играющая против ученицы. Одно дело спесь юношеская, коей каждый второй подросток в любом из городов необъятного союза страдает, пытаясь миру доказать что-то. Взгляды свои донести, идя наперекор взрослому суждению, даже когда понимает, что неправ. Это переправить можно, повернуть в нужное русло, доказывая молодому поколению, что нет ничего плохого в новизне виденья. Надо только разделять понятия «бездумного вероломства» и «отстаивания позиции». Совсем другое, то как Алёнка ведёт себя. Нет, не подростком ощерившимся, там другое что-то. Очень странное, чего мужчина никак понять не может. Она не огрызается с окружающими, доказывая правоту, она из раза в раз пытается собеседника до белого каления довести, совершенно о последствиях не задумываясь. Там, где промолчать бы стоило, пять копеек свои вставляет ненужные, только больше раскочегаривая злобу оппонента. Издёвки и пошутейки Князевское самолюбие греет так, что она, по всей видимости, теряет любую способность нормально соображать. Даже если Анатолий воочию этого не видел никогда, ему вполне хватало пары месяцев прошедших, чтобы выводы подобные сделать. И это пугает. Каждый раз пугает до липкой испарины, стоит только в спор с девчонкой вступить. Ведь любое терпение когда-нибудь заканчивается. Особенно у улицы.       — Вперёд, — ладонь Анатолия меж лопаток девичьих устраивается, с нажимом заставляя ученицу в указанном направлении нагнуться корпусом. — Ниже-ниже, в пояс будто кланяешься, — сильнее в позвоночник пальцы вжимаются, подушечками ощущая беспокоющую всё больше худобу от костей проступающих. Даже добавление тушёнки в рацион её веса не прибавило, а только, кажется, больше усохло. Скудный нарост мышц зажатых, которыми Алёнка распоряжаться в полную силу не может, потому что глупенькая, сама же свой прогресс упёрством ненужным тормозит, оставляет желать лучшего. — В сторону, не разгибаясь, и резко в другую, — перекатываются у Алёнки жилы под кожей на лопатках её куриных, заставляя Анатолия уголком губ дёрнуть непроизвольно.Поначалу деревянные нырки выходят, отчего мужчина пальцами мозолистыми тут же исправляет ситуацию, надавливая в точки чувствительные. Князева шикает, воет через раз, но подчиняется, не с первой попытки доводя упражнение до автоматизма. Ей вообще странным кажется с защиты и уклонения учится начинать, только не спорит она больше. Понимает наконец, что смысла в этом столько же, сколько в картинке воздуха, показанной утопающему. К тому же, не последнюю роль сыграло то, что огребла она пару раз. Исключительно в обучающих целях. Хорошо так, после чего голова чугунной казалась ещё пару-тройку дней. Да и не только голова. — Назад, — ладошка, коей мужчина решил на время отработки элементов заменить тяжёлые кулаки, скользит в миллиметрах от Алёнкиного подбородка, стриженными ногтями практически задевая кожу. — Только корпус, ноги на том же месте, — ещё один замах, заставляющий Князеву отклонится как сказали. Пусть не идеально, зато каков прогресс. За прошедшие пару месяцев они ого-го как продвинулись. — Ты вот не бойся. Отклоняйся резко, даже если упадёшь. Легче научится будет стопориться вовремя. И в ответ бей сразу же, чего выжидаешь? — Да неудобно как будто, — Алёнка взгляд отчего-то виновато отводит, стряхивая с кулаков напряжение боевое. Плечо правое трёт ладонью дрожащей, пытаясь стереть нервозность возникшую. Ей, по правде говоря, в самом деле неудобно с правой руки удар наносить. Даже в спине будто колет что-то инородное, стоит импульс усиливающий в момент удара по поверхности кулака пустить. Нет, конечно, она к этому обязательно приловчится в будущем, к тому же переучили её давным давно, вбивая в подкорку правило «неправильности» левой руки. Это тело вот, палки в колёса вставляет, заставляя вперёд мысли дёргать сначала «неправильной» стороной, теряя драгоценные минуты превосходства в бою, и только потом ведущую руку включать. — Правую к виску, левую к челюсти, — мужчина эту особенность тоже подмечает. Давно уже, ещё до начала обучения ударной технике, но исключений не делает, предпочитая осваивать метод в привычном виде. Эта условность помогла бы ей на соревнованиях, против статичных противников-спортсменов, для которых бой существует исключительно в пределах ринга. Там бы зеркальная стойка как минимум вводила противника в ступор и заставляла бы обдумывать свои дальнейшие шаги чуть дольше обычного. А здесь ситуация другая. Бей хоть правой, хоть левой, хоть всеми четырьмя конечностями разом, главное эффективно, чтобы большинство противников либо отлетело при грубом столкновении, либо испугавшись разбежалось. Последнее, конечно, мало вероятно. — Ощущения? — времени ответить, как и всегда, Анатолий ученице не выделяет, делая резкий выпад вперёд и сталкиваясь с блоком с правой стойки. По привычке. — Что со шнурками? — от неожиданного вопроса Князева взгляд вниз опускает неосознанно, только позже, ощущая в затылке пульсацию неприятную, соображая, что зря повелась. Уж в какой раз… — Лёль, внимательней, — привычной спесивой реакции от Князевой не следует, отзываясь в ответ лишь вздохом тяжёлым. — А так будто ещё хуже, — с размаху хорошего левым хуком в бок мужской практически попадает, вовремя налетая на опущенный локоть. Про плохую мускулатуру Анатолий уже не думает так однозначно, ощущая пульсацию болевую. Подначивает ученицу ещё раз ударить, заблаговременно блок выставив перед лицом, потому как считываются её ходы на раз-два, и лишь убеждается: с левой руки у Алёны удар сильнее. И этим надо пользоваться. — Обратно? — на вопрос девичий, мотает головой отрицательно, молчаливо указывая продолжать тренировку в новой стойке, только Князева без болтовни не может. — Может лучше с правой? Там уже наработано как-никак. — Чего у тебя там наработано? — просто удивительная упёртость. Анатолий даже руки опускает, выдыхая. — В стойку, — нотки грозной усталости на девчонку отрезвляюще действуют, заставляя послушно сгорбиться перед мужчиной, и, через пару прыжков лёгких, джеб короткий прописать по перчаткам. — Не прыгай, заземлись и бей, — в момент следующего выпада он кулак девичий в сторону отбить успевает, наблюдая за полнейшим игнорированием предыдущего нравоучения. — Упор. Ещё раз, — очередная атака в холостую, выводящая Князеву отпрыгнуть назад исключительно на инстинктах, нежели на опыте, Анатолия «расстраивает». Да так конкретно, что он в ответ в печень прописывает с силой, сваливая ученицу на траву. — Упор лёжа больше нравится? — впервые за пару месяцев, проведённые в каждодневных тренировках, Алёнка от мужчины откровенно злое ехидство слышит, на секунду теряясь ни столько от боли удара, сколько от неожиданного всплеска эмоции со стороны вечно спокойного Анатолия. И даже успевает мысленно в Казань ненавистную вернуться, где обращение подобное ждёт не дождётся, прежде чем на ноги поднимается. Руки перед собой поднимает, правой стороной корпуса вперёд, так что в бок правый, неприкрытый, прилетает тут же, а стоит локоть ей опустить, на ту же сторону, только в голову, удар приходится. Алёнка шипит сдержанно, насколько способна, терпит, пытаясь в прощелины глазные слабости мужчины разглядеть, пока мутузит он её. Даже не замечает, как повторяет за ним неосознанно, прошаркивая по траве втоптанной подошвой стёртой. Подпрыгивает местами, за что тут же награждается тумаком усиленным, заставляющим собакой обучающейся сопоставлять: если неправильно — будут бить. Сильно. — Отклоняйся, — повышенный тон внезапный Алёнку голову вскидываться заставляет, так что вместо озвученных инструкций она открывается полностью, естественно получая по лицу. — Давай-ка всё на сегодня. — Нормально, — глаз левый багровой синевой наливается моментально, опухая блямбой мешающей обзору. Алёнка по брови трёт машинально, кривится, а всё равно ожидает продолжения тренировки. — Можем продолжать, — ей кажется, что дядя Толя в момент сказанных слов хочет у виска пальцем покрутить, наглядно показывая своё отношение к подобным упёрствам, отчего выкручивает игру свою актёрскую на максимум, лицо чуть ли не слезливым в момент делая. — Хорошо. Десять кругов тогда. Для начала, — совсем не то услышать Князевой хочется, но делать нечего. В привычную позицию встаёт, на круг заученный выходя и бегом неспешным землю под собой перебирать начинает, заводя песню громкую. — Нас в смысле прописки — нема, живём, где застанет ночлег, и дом мой — не дом, а тюрьма, и бег мой — не бег, а побег, — удивительно, но песнопения громогласные, от которых в глотке саднит так, что дышать во время нагрузки чем-то адреналиновым кажется, лёгкие развивает не хуже погружений. Как-то, давным-давно ещё, читала Князева о подобных тренировках пловцов, которые объём дыхалки таким образом увеличивают. Здесь же они не плавают, она и плавать-то до сих пор не научилась, чего уж там, а всё равно эффективно каждую возможность используют, то или иное качество, способность, прокачивая. — Вагон Столыпинский, кругом решёточки, конвой из Вологды, не до чечёточки! Вагон Столыпинский, не до бутылочки, а из Бутырочки, до пересылочки! — Что за репертуар такой? — Алёнка на вопрос мужчины только смеётся прерывисто, да громко так, что на кашель пробивает, ощущая силы прилив от реакции подобной. Знает ведь, чем ещё Анатолия поддеть можно в отместку за тумаки пропущенные. Она ж как шавка уличная, только лаять из-за забора может, укусить боясь, а всё равно попыток не оставляет. Доиграется ведь когда-нибудь. — Нравится, дядь? — с противоположной от мужчины стороны кричит девчонка, подмигивая хитринкой язвительной. — У меня таких знаешь сколько? Закачаешься, — опять словом инородным атакует, заставляя Анатолия руки на груди сложить защитно. — Прибыла в Одессу банда из Амура, в банде были урки-шулера… — Иди-ка сюда, — допеть, правда, не успевает, с улыбкой широкой вприпрыжку к мужчине подбегая от радости переполняющей, на которую сам он реагирует весьма сдержанно. — Отжимания с прыжком, раз-два, — послушно Алёнка в планку опускается, через мгновение с силой выпрыгивая вверх, создавая над головой громкий хлопок. — Девятнадцать, — к земле припадает всем телом, отрывая рывком быстрым от травы невысокой. Капли пота крупные по переносице катятся, щекочут кожу разгорячённую, подстёгивая девчонку ускорятся, об усталости забывая. — Тебе препирательства жизненно необходимы или что? — Ха-а, или что, — с очередным подъёмом выдыхает Алёнка, с хлопком рук уголком губ дёргая. — Четырнадцать, — мужчина же взгляда сурового не отнимает от ученицы, продолжая допрос. — То есть, промолчать не вариант, так? — «так» поддакивает Алёнка, на одиннадцатом прыжке. — Языка длинного не боишься лишиться? — Дядь Толь, — громко, давясь каплями пота стекающего по коже лица, выдыхает девчонка, ускоряясь, чтобы расправится с упражнением как можно скорей. — Ты от меня чё хочешь? — с последним прыжком, Князева ладонями на колени опирается, пытаясь перевести дыхание тяжёлое. — Чтоб я молча занималась? Не вопрос. — Не в этом дело, — ладонь шершавая по щетине проклёвывающей проходится, рассматривая глаза усталые напротив. — Больно дерзкая ты. Меры не знаешь, — что такого плохого в этом, правда, Князева совсем не понимает. Отвечает она, видите ли, всем. А как иначе? Не ответишь, так затюкают потом, молчание за согласие интерпретировав. — Не говорил никто? — Говорили, — она даже не отпирается, припоминая, что уже ни раз слышала подобные предупреждения за языком следить. — И что? Голову склонить и молча по улицам ходить? А если спросят что, так сразу наутёк? Правильно понимаю? Ты, дядь, будто сам не знаешь, как теперь люди разговаривают. И товарищ не товарищ, а так. Для красного словца. — Я тебя чему учил? Какая драка самая лучшая? — которой не было, тут же лениво рапортует Алёнка, затылок почёсывая, где щекочет неприятно от пота липкого и губы поджимает. — Правильно. А как ты с разговорчивостью твоей избегать их будешь? — на очередной фразе девчонка взгляд в сторону отводит, потихоньку доходя головой до мысли нужной. Да только как иначе-то? — Ответить ты, конечно, всегда можешь. Но тогда уверена будь, что последствия осилишь, — полгода назад этот совет Князевой очень бы пригодился, невесело усмехается своим умозаключениям она, выпрямившись. Видно, что спросить что-то хочет, мается, запястье трёт нервозно, прожигая взглядом травинки сочные. Времени они вместе не так много провели, а мужчина её, кажется, как облупленную знает. — Говори уже. — Не могу я не ответить, понимаешь? — глаза с той самой искоркой, что при встрече первой Анатолий заметить мог, сейчас смотрят на него. Из-под бровей опущенных, по-животному как-то, будто защищает девчонка территорию собственную. — Один раз проглочу, второй. А потом меня как Машку/Дашку/Светку в угол забьют. И самое простое, что вытворить смогут, так это избить до соплей кровавых, — когда-то Князева пыталась отмалчиваться. Вид делала, что не интересует или побоку. На разговоры, ситуации, последствия. Не лезла никуда, стараясь минимализировать собственные потери сглаживанием углов острых. Пока во дворе не научили, что лучше сказать или сделать и получить, чем всю жизнь вид делать, что нипричём. — Это вот ты умный, разложить всё можешь, вывернуться как уж, — Анатолий челюсть, от сравнения подобного с гадом ползучим, сжимает сильней, отчего скулы острые чётче на лице прорисовываются. — А я нет. Мне колкость ближе, чтоб обидно стало. Чтоб больней, чем удар вышло, — именно так Тёма учил. Сарказм у него выходил до того обидный, что даже старшаки признавали, сбиваясь в стаю для разборок над пацаном дерзким. Артём тем же отвечал, друзей вокруг себя собирая с подобными взглядами. И даже если многие из них отбитыми на голову были, с пристрастиями пагубными или отклонениями, если конечно смотреть на всё с моральной точки зрения, друг друга прикрывали всегда. В этом, наверное, и состоял главный прокол девичий: у неё друзей здесь не имелось, которые за выходки бы подобные вступились. — Они думают что других лучше, что отпор им никто не даст, что вытворять можно всё. Забавляются, смешно это, — понимает, о чём Алёнка говорит ему, соглашается даже. Только не выход это, вот так в лобовую идти. — А если зубы показываешь, к тебе уже не так рьяно лезут. — Зубы… — тянет Анатолий задумчиво, взгляд не отводит, как и ученица его, продолжая дыру жечь в оппоненте напротив. Знает, видел. И Машек, и Дашек, и Светок. Таких же дерзких. И судьбу их дальнейшую наблюдал, имеющую один закономерный итог: смерть. Вдоволь наигравшись, пережевав так, что ничего людского внутри не остаётся, улица выплёвывает их. В, казалось бы, обычный мир, где должна найтись поддержка близких или друзей, знакомых каких, остались ведь добрые люди? Остались, конечно. Единицы. Только мало их. На каждую Машку/Дашку/Светку не наскребётся. А их, сломанных, с каждым днём лишь прибавляется. — Побереги свои зубы, Лёль. Пригодятся ещё.       Момент отъезда наступает как-то слишком неожиданно. Возвращаться туда, обратно в Казань, Алёнке до одури не хочется, но и оставаться здесь не вариант. Хотя, в глубине души, она теплится надеждой, что если попросит Анатолия, то он разрешит. Остаться в деревне, в родительском доме, под присмотром зоркого глаза Тамары Ильиничны, которая в воспитании подрастающего поколения фору может дать любому. С её-то методами. Лидочка за руки Князевой цепляется, лицо подставляет улыбающееся, перемазанное сажей отчего-то, так что Алёнке только и остаётся, что ответно губами дёргать. Словно судорога крутит. Да и наблюдающая за «прощанием» мать девочки нервозности лишь добавляет, накидываясь защитно одним взглядом на пришлую. Она, в отличии от дочери, отъезду соседей нерадивых рада как никто другой, ощущая наконец спокойствие возвращающееся. И как бы баба Тома переубедить её не пыталась рассказами из прошлого о хорошем, но раздолбайском, пареньке Толике, мнения своего не меняет. Она, опять же в отличии от старушки, Анатолия знает с совершенно иной стороны. С той, которую мужчина, отчего-то, старательно прячет теперь, рисуя образ «правильного» гражданина трещащего по швам союза. Багажник жигулёнка забивается под самое не хочу гостинцами из деревни, от которых Анатолий, правда, до последнего отбивается. Там ведь только солений с десяток банок, щедро впихнутых сердобольной Тамарой Ильиничной, причитающей всё время сборов. Тушёнка армейская, сало, картошка мешок килограмм пятидесяти, варенье на любой вкус: крыжовник, малина, сморода красная и чёрная. Ополоумела бабка, не иначе, но спорить оказывается себе дороже, тормозя и без того затянувшийся момент отъезда. Она мужчину, что старики Казанские, снаряжает будто в поход военный, смахивая слёзы одинокие концом платка головного, попутно матерясь на саму же себя за слабость проявленную. Не говорит, однако боится, что снова надолго тот уезжает, только на словах обещая навещать уходящих один за другим стариков родных не по крови. Алёнка же, глядя сквозь девчушку озорную, переключающую своё внимание с одного взрослого на другого, что ладонь её не выпускает никак, обдумывает возвращение своё. Вернее то, чем займётся в Казани. Впервые мысль эта заставляет девчонку растеряться от маячащей перед глазами неизвестностью. Уехать куда? Кому бы она где сдалась, усмехается Князева провожая взглядом отражённую в зеркале деревеньку, остающуюся где-то позади. А вообще, уехать было бы отлично. Наверняка есть города намного лучше Казани. Или не города. Сёла, деревни. Даже отшиб сойдёт. Наверное. Князева задумывается крепче, отчего непроизвольно губы поджимает и кулаки стискивает, заставляя мужчину взгляды мимолётные на ученицу кидать. Правда уехала бы? Если бы возможность появилась, точно уехала бы?       Казань притворно солнечная, радушно объятия свои цепкие раскрывает перед вернувшимися, сжимая так, что последний воздух сторонних земель из лёгких выпускать приходится. Погуляли и будет. Лучи солнца мягкие по волосам Алёнку гладят ласково, жмуриться заставляют и улыбаться по-глупому, пока она лицо прохладе ветренной подставляет. Та развевает волосики из косы тугой выбившиеся, треплет макушку шалостливо, исчезая так же неожиданно, как и появилась, когда мужчина на светофоре останавливается. Пешеходов неторопливых пропускает, пока сам в окошко открытое клубы дыма сигаретного выпускает, замечая мельтешение со стороны ученицы. Алёнка же, взглядом радостным цепляется за фигуру подозрительно знакомую, которая отчего-то машет ей пятернёй раскрытой с расстояния метров ста, в сиденье вжимается инстинктивно, немного съезжая по спинке. — Друг? Или так, знакомый? — хитрецой голос Анатолия наполняется тут же, стоит ему бычок истлевший на асфальт выбросить, внимание своё на девчонку переключая. Машка тем временем шаг ускоряет, хочет до окончания стоянки на светофоре успеть к машине подбежать, где Князева находится, поздороваться, которую в Универсаме потерять даже успели. Ну, как потерять. О ней, разве что, Марат, да Зима вспоминали. Первый: потому что скучно без чудачки вдруг стало, а в группировке, несмотря на вес Вовы, сближаться с ним не особо-то торопились. Второй: да хрен знает. Зима так любой свой порыв оправдывает, стараясь не вдаваться в подробности душевных истязаний. — Первый раз вижу, — спасительный завод мотора, со звуком которого жигулёнок стартует в сторону домов жилых, выпрямляет Князеву в кресле пассажирском. И только взгляд, прикованный к зеркалу заднего вида, где успевает отразится застопорившийся в недоумении Суворов, выдаёт с потрохами. А впрочем, дядя Толя в подробности вдаваться не намерен. Надо будет — сама расскажет. Жигулёнок с хрипом глухим останавливается на том же месте, где в начале лета Анатолий Князеву забрал. Выставляет из багажника сумки нагруженные, сверху накидывая букет зелени пахучей. — Куда, — ворчание у неё как-то само собой вырывается, глядя на изобилие продуктов вручаемых. Радостно да, но куда девать красоту эту всю? В подвале холодильника нет, а на дворе только-только осень зарождается. До первых заморозков протухнет всё десять раз и даже если налечь основательно на всё это, в Алёнку столько не влезет. — Мне не надо столько, — «да уж как же» хмыкает ответно мужчина, припоминая аппетит волчий у девчонки худосочной, впихивая побольше банок с соленьями. Даже тушёнки дефицитной не жалея три банки впихивает, заставляя девчонку сглатывать воспоминания недавние о вареве перловочном. — Правда, не надо, — обречённо выдыхает Князева, в руку мужскую вцепляясь пальцами жёсткими. Взгляд тупит на вопрос очевидный в глазах голубых и губы поджимает, боясь лишнего ляпнуть. — Себе лучше оставь. Станиславне твоей приятней будет, — упоминание супруги Анатолию окончательно порыв доброты обрубает, так что он багажник закрывает хлопком громким, окидывая девчонку взглядом неопределённым. — Мне на смену завтра, в шесть заканчиваю, — Алёнка уши тут же навостряет, полностью в слух и запоминание уходя. — В седьмом часу в гараже буду, мосол перебирать, — уголком губ дёргает вверх при воспоминании о вечно ломающемся автобусе, который чинить приходится вечно за свой счёт и за своё личное время. — Проспект Ямашева, за Третьим домом гаражи увидишь, там встретимся. Желание есть ещё? — девчонка китайским болванчиком кивает тут же, боясь, что заторможенность её Анатолий за отказ примет. — Значит до завтра. — До завтра, — выдыхает вслед удаляющейся всё дальше машине Князева, стараясь унять дрожь в теле вдруг образовавшуюся. Пальцами непослушными ручки тканевые у сумки тяжёлой подцепляет не с первого раза, а как получается, так в сторону её ведёт, за ношей весомой. Сумка хозяйственная, набитая в максимум, раздутая шариком, почти по земле волохается, пока Алёнка по маршруту заученному плетётся неспеша. Не тянет в подвал возвращаться. Там ведь наверняка Кащей с дружками расположились вольготно и бухают беспробудно, а может и похуже что. Алёнка даже останавливается, опуская ношу на дорожку асфальтовую и глаза прикрывает. Это какой же срач сейчас там, мама дорогая…       Помещение подвала, ожидаемо, разговорами громкими, на разные голоса, наполнено, так что первые секунды девчонка на ступенях верхних стопорится пуганно. Сердце зайчье в пятки ухает, а кровь от лица отливает делая его бледным-бледным, несмотря на жару стойкую. Пульсирует в ушах гулко, перебивая гомон пацанят, в пору и о стену облокотится, только заставляет себя Князева вперёд шагать. Пусть неспеша, механически, а надо. Идти-то, по сути, больше некуда. Появление девчонки на пороге убежища Универсамовского погружает помещение в тишину пугающую. Князевой даже казаться начинает, будто её быстро-быстро стучащее сердце сейчас слышно всем вокруг. Так что она струной напряжённой вытягивается, сминая ручки котомок ладони режущие и, как ни в чём не бывало, дальше идёт. Туда, откуда смех хмельной льётся рекой. — О-о-о-о, — тянет до тошноты знакомый, хриплый, голос. Глаза кофейные, с взглядом цепким, на девчонку сразу же внимание переключают. Она, как инородное что-то, лишнее абсолютно, в коморке смотрящего выделяется сильно. — Вот же ж она, красота. А я говорил. Говорил? — к дружку своему Кащей обращается, так что кивает тот послушно ухмылкой едкой, высвобождаясь из объятий девицы какой-то. Переступает через неё, на диване сидящую нога на ногу, и к Князевой ближе подходит. — Вот знал, что вернёшься, — перегаром тяжёлым в лицо девичье выдыхает, улыбается, отчего глаза сужаются, хитринкой наполняясь. — А-то ж не по понятиям выходит. Мы тебе кров дали, а ты молча упорхнуть решила, — если бы, думается Алёнке, продолжающей лицо максимально непробиваемым удерживать, в ответ на щербатую улыбку старшего. В радушии показушном именно глаза горькие, холодные абсолютно, выдают его и всё, что о ситуации сложившейся мужчина думает. Приди Князева тогда, когда он один бы тут был, разговор сложился бы иначе. — Ты присаживайся, Алёнушка, — к столику замызганному, как и думалось ей, девчонку тащит, по пути барышню свою по коленкам хлопнув, чтобы та пересела. Дама фыркает показательно, Алёнку смеривает взглядом презрительным, но приказ выполняет. Не хочет проверят нервы Кащеевы, о которых не по наслышке знает. Сумки тяжёлые из рук Князевой перехватывает, услужливо помогая до стола донести, только не отдаёт, а принимается рыться беспардонно, выставляя гостицы деревенские на «поляну» застольную. — Ничего себе! Видали, мужики, — банкой тушёнки перед лицами кривыми от выпитого водит, да и сам удивляется. Откуда бы у неё продукты такие дефицитные взялись? — Армейская небось? — а Князева не то что кивнуть, пошевелиться боится, зажатая между подлокотником протёртым и Демидом развалившимся вольготно. Лишь глазами, не мигая практически, дыру в старшем жжёт, ожидая разрешения покинуть помещение проклятое. — Где взяла? — Это за работу, — голос у неё хрипит непривычной низостью. Не слушается хозяйку, пытающуюся из ситуации неоднозначной выпутаться, придумывая оправдания правдоподобные. Да, за работу. Работу над собой, но Кащею таких подробностей знать не обязательно. — За дрова наколотые, картошку выкопанную, — всё это правда, за исключением, что использовалось для тренировок. — А чё у нас на плацах теперь картоху рассаживают? — Алёнка все усилия прикладывает, чтобы не выдать себя. Дыхание выравнивает еле-еле, стараясь сглатывать слюну, образовывающуюся в больших количествах, не так очевидно. Соображает судорожно, чего б такого сказать, чтобы сошлось, пока Кащей допрос продолжает под вытаскивание всё новых продуктов из котомок забитых. — Яблоки сушёные, м-м, — носом своим противным, длинным, в авоську зарывается, вдыхая ноздрями опьяняющий аромат кислинки свежей, так что Князевой всё желание есть их после отбивает. — Ещё и сала положили, ну, шмат! — кусок подтаявший за время дороги долгой, с грохотом на поверхность стола падает, где его нещадно на куски рвут бывшие зеки изголодавшиеся, под оглушающий смех бабы Кащеевой. Будто не видели никогда, морщится девчонка, взгляд возвращая на старшего. — Старуха там одна сердобольная собирала, — врёт бессовестно, брови сводит к переносице от раздражения разрастающегося, которое страх прежний перекрывает с лихвой. Это помогает. От злости дрожь в теле на нет сводится. Только ладони, до этого на коленках покоящиеся, в кулаки сжимаются, что от взгляда старшего не ускользает. — Чтобы отъедалась. — Правильно. Это правильно, — он сигарету о дно жестяное тушит, выкуренную наполовину, и со стола хлеба ломоть крупно порезанный хватает, выкладывая сверху две пластины сала жирного. То ли от того, что куски крупные, то ли того, что руками наверняка грязными он все эти махинации проводит, но Алёнку мутить начинает на протянутый «бутерброд». Она головой из стороны в сторону вертит коротко, смеривая старшего взглядом волчьим, только его подобное лишь веселит больше. — А чего? Не голодная чтоль? — Перед дорогой накормили, — выплёвывает Князева, когда мужчина барышне своей шедевр кулинарный передаёт. Девчонке улыбается, а сам сквозь зубы цедит непримиримым «Ешь» на скулящие отказы со стороны. Урода кусок. — Ну, пойдём тогда, на воздух выйдем, — Кащей себя по коленям худым звонко хлопает ладонями, так что подскакивает задремавший, уже почти на плече девичьем, Демид. Глазами хлопает, взглядом невидящим перед собой шарит, пока собутыльники ему услужливо стакан гранёный не впихивают, который тот опрокидывает в себя не задумываясь. Подскочившую на ноги Князеву старший в плечо несильно пихает, к выходу направляя. — Потрещим, — напоследок кидает окружению своему, довольному наживой такой царской, образовавшейся буквально из воздуха и за девчонкой уходит, провожаемый взглядами хмурыми от пацанов.       Разговора-то они не слышали, да и не видели изобилия продуктов привезённых, а всё равно неприятное что-то в воздухе чувствовали. Многих чужачка, заваливающаяся всякий раз на базу их, порядком достала уже. Да, не высовывалась. Да, молчала и в дела группировки не лезла. А всё же… Что за интерес такой нездоровый к ней у Кащея? Мысли у каждого свои были. И не все из них приличностью отличались. — А старуха-то твоя, поди, на жигулях по деревне-то рассекает. Верно говорю? — Князева порыва своего не контролирует, чуть ли не икнув, слюну сглатывает, стараясь взгляда от лица ненавистного не отводить. Знает, видел. Сука. Дым густой с улыбки едкой срывается лениво, клубится в воздухе вечернем неспеша, удавкой вокруг шеи девичьей затягивается. Никуда от удава этого треклятого не спрячешься, думается Алёнке, пока он речь свою продолжает. — А чё не осталась-то? Не понравилось? — Дядя Толя только на лето разрешил. Пока работа есть, — упорно, как баран, о работах врёт. Нечего этому о занятиях знать, хотя… С его-то пронырливостью она не удивится нисколько, что старший в курсáх давно. — Вместо денег продуктов дал. — Дядя Толя, — Кащея почему-то имя Анатолия кривится заставляет секундно, пока обратно он маску шутовскую на морду свою не натягивает. — Ну, раз вместо денег… — тянет специально слова, только Князева уже понимает, к чему ведётся это всё, так что к горлу ком подкатывает от обиды накрывающей. — Учтём вместо денег. Три месяца всё-таки, сама понимаешь, — нет, не понимает. Алёнке именно так прокричать хочется в лицо это ненавистное, давась слезами подступающими, когда она ногтями короткими в ладони собственные впивается коршуном, с силой надавливая. Не хватает только разревется, чтоб ублюдок этот окончательно себя победителем почувствовал. — Ты, Алёнушка, аккуратней будь. С дядь Толями всякими, — Князева думает, что опять он шуточки свои идиотские выдаёт, красоваться пытаясь, снова чушь какую несёт. Только в глазах мазутных блеска веселья не наблюдается, впервые за время разговора из Кащея серьёзного человека делая. Он будто даже трезвым становится на мгновение недолгое, так что по спине девичьей страх липкий прокатывается, а в голове рой вопросов образовывается, на которые старший не ответит.

Враньё. Специально ведь гадости про Анатолия говорит, чтобы Князева не сближалась ни с кем, оставаясь зависимой от Универсама. В частности от благосклонности Кащеевой. Врёт. Врёт ведь?