Бошетунмай

Между тем, он всё дальше от мечты, Много дел, но все они: больницы и бинты. Он хотел в этой жизни жить без лишней суеты, Но вокруг, тут, суета и лишь суета внутри. Посмотри, что в глубине этих витрин, Этот мир сможет понять только кретин. Это ринг или может даже тир, Погоди, далеко от дома не ходи.

~ஜ۩۞۩ஜ~

      На старте у Князевой дрожь, перетекающая каплями пота крупного в ворот футболки пережатой жилетом разгрузочным. Она шеей тянет вверх, пытаясь зазор небольшой создать для циркуляции воздуха. Без шансов. Усач механизм действия снаряги знает как свои пять пальцев, так что закрепил всё так, как надо. Чтобы не болталось. На солдатика костлявого взгляд беглый кидает, отмечая совсем уж хилую конституцию тела служивого. Если с ней сравнивать, то победа считай в кармане. Он же ещё и в очках этих дурацких, прижатых к черепу каской. Как вообще по зрению такому орлиному в ряды военных умудрился попасть? Крик прапора Князеву отрезвляет вмиг, толкая вперёд тело податливое, тренированное как раз на забеги. Она первые метров четыреста отрыв себе создаёт легко, оставляя солдатика щуплого далеко позади. Сама к барьерам приближается, подрыгивает пружинисто несмотря на вес дополнительный, ланью препятствие первое преодолевает. В стенки черепа кровь бурлящая бьёт, подгоняет, чтобы не радовалась, а бежать продолжала, так что девчонка вперёд несётся, назад не оглядываясь. Радует её умение выдрессированное в Казани враждебно настроенной, а не то свалилась бы ещё у старта, нагрузки интенсивной на ноги не осилив. Следующей её гимнастическая лестница встречает, рукоход в простонародье. И хотя Алёнка за перекладину хватается уверенно, замахом точным ладонь руки ведущей на другую закидывая, силы удержать вес собственный ей не хватает, отчего она на землю пыльную, жаром солнца иссушенную, падает, широко глаза распахивая от удара. В себя быстро приходит, обегает участок пройденный, чтоб у начала самого встать и по новой пробует, в этот раз проходя четыре пролёта, падая до пятого не дотянувшись. К этому времени соперник её к препятствию приближается, только в отличии от Князевой «щуплый и плохо видящий» дистанцию рукохода преодолевает уверенно, у него даже руки не дрожат, как у девчонки, глазам своим неверящей. По уму, он ведь так же свалится должен был, как она пятью минутами ранее, от недостатка мышц, а тут Алёнку нагло в её собственное горделивое мнение носом тыкали, как кота обгадившего квартиру.       Глаза светлые за подопечной следят неотрывно, пока Леонидыч пачку мягкую из кармана выуживает, сначала другу протягивая, на что тот мотает головой отрицательно: — Как Станиславна? — вместо курева усач вопросом отзывается, изредка взгляд возвращая на соревнующихся. Исход спора он уже заранее знает, поэтому и интереса такого великого смотреть нет. — Нервничает зазря, — слова Анатолия печалью сквозят выстраданной какой-то, какую здоровяк без пояснений понимает, зная прошлое друга. Не настаивает на продолжении, довольствуясь воцарившейся тишиной между ними несмотря на разлуку долгую, пока сам Леонидыч не продолжает. — Весь балкон высадила цветами своими, — они смеются сдержанно, припоминая любовь девушки к копанию в земле, которая укоренилась у неё ещё с малого детства. — Курю, видишь, теперь везде, кроме балкона. Ты-то как сам? — Барахтаюсь пока, — Толик на ответ усача хмыкает усмешкой, выпуская дыма клуб плотный, наблюдая, как девчонка, психанув, снаряд с лестницей гимнастической обегает, за служивым расторопным поспеть силясь. Хочется — пусть попотеет. — Третий год выезд выпрашиваю, — слово, слух режущее, слышит, на здоровяка взгляд обеспокоенный переводя тут же, вылавливая в зрачках, чёрных абсолютно, злобу бессильную. Подмечает, что у висков седины поприбавилось, у уголков глаз морщинок и челюсть, и без того массивную, он стискивает сильнее обычного, будто удержать себя старается от слов необдуманных. — Это уже тридцать восьмой отряд, который я отправляю, — он кулак большой ладонью второй руки сжимает, за очкарика, потом обтекающего, взглядом зацепившись. Леонидыч что ответить не находит. Он через подобное не проходил, не знает какого это и даже самому страшному врагу не пожелал бы очутиться в душманском аду. А вот друг его старый взгляды на это другие имел. Мужчина, с красивым и необычным именем Спартак, полностью ему соответствовал, олицетворяя собой древнегреческого война, однако судьбу имел незавидную. Это, должно быть, тоже не последнюю роль сыграло в его рвении воевать, а не в тылу отсиживаться. — А тебя, я смотрю, всё не отпустит, — на что давить, чтобы тему неприятную перевести, усач знает, балансируя на грани уколоть болезненно или посочувствовать понимающе, кивая на свалившуюся с каната девчонку. То, что это не родственница какая-то он сразу понял, отметив однако весьма тёплое отношение товарища к девчушке. Раньше за ним подобного не водилось. Забавная она. Худая, как сухостой, дорогу фонарём себе освещает и глазами блестящими, с той непонятной искрой, которую Спартак порой замечал в бойцах приглянувшихся и ныне давно почивших. У Сержанта, их третьёго и самого старшего товарища, сидело внутри что-то похожее. Только сильнее и ярче в сотни раз. Человек он был сложный во всех смыслах: можно было любить его или ненавидеть, но абсолютно каждый должен был считаться с авторитетной фигурой, который даже в группировке никакой не состоял, однако район родной держал в таких ежовых рукавицах, что даже знаменитые Тяп-Ляповцы не захаживали. Предпочитали за пределами «асфальта» Портовой гражданских чуханов и лохов обчищать, а заодно вопросы решать, лишний раз на глаза Сержанта не попадаясь. — Что за добродетель? Сигарета между пальцев, мозолями изъеденных, продолжает тлеть под мерный разговор товарищей, на которую Леонидыч внимания не обращает. За девчонкой следит, финиширующей после солдатика щуплого, отстав от того на приличное расстояние. Она ещё со стенкой возилась, когда парнишка за черту переступил, пополам сгибаясь, на что мужчина лишь усмехнулся: — Проигрался, — четно сообщает другу, взгляд усача вопросительный получая, поднимаясь с места насиженного. — Ты не смотри что маленькая и кашляет. Лиса та ещё, — сигарету истлевшую на ветру едва ощутимому, в сторону откидывает, от усача осуждение в зрачках ониксовых получая, когда к бегунам они подходят. Спартак бойца по спине хлопает ободряюще, так что того пуще прежнего сгибает, смеётся, наблюдая за Алёнкой. Та потом исходит, глазами бешенными и злыми спину солдатика сверля, красная вся. Дышит тяжело, слова едва понятные в предложение полноценное выстроить пытаясь, да только опережает её Анатолий. — Хватит с тебя. Домой сейчас поедем. — Ещё… — а Князева так легко сдаваться не намерена, хотя и понимает, что сил у неё катастрофически мало осталось. Просто бегать оказывается недостаточно, что красочно показывает сегодняшняя практика, только девчонка признаваться в этом не торопится. — Ещё раз. Я ещё побегу. — Ещё побежишь? Кудой? — смеётся здоровяк, привычно слова коверкая, от бабки научившись с которой прожил до самой смерти женщины. Стаскивает с брыкающейся девчонки разгрузку, в которую та аж ногтями впивается не желая расставаться с шансом на реванш. Волчьими глазами на прапора смотрит, вмиг забывая, кто вообще перед ней находится, так что тот брови густые к переносице сводит, от веселья мнимого мгновенно избавившись. — Сказано тебе — всё. Значит всё. — Нет, — жилет увесистый с Князевой слетает как по маслу, оставляя её руками просяще в воздухе мотылять, на Леонидыча взгляд влажный переводя. — Я… — Домой, — угрожающе тихий тон Анатолия отрезвляюще на разгорячённую девчонку действует, привлекая внимание даже Спартака, отправившего служивого обратно в отряд. Нет, он однозначно изменился, думается усачу, параллель нынешнего друга с его прошлым образом сравнивая. Вернее, как изменился. Всё больше на Серёгу походил, перенимая привычки товарища, который возражений не терпел. С одной стороны хорошо это было, учитывая прошлое Леонидыча. С другой, усач обоснованно волновался, как бы тот не потонул в восприятии реальности, всё чаще возвращаясь к временам, когда Сержант ещё жив был. Ему, в отличии от товарища мёртвого, о ком заботиться и кого терять есть. Да и не заслуживает Станиславна отношения наплевательского, пройдя через девять кругов ада ещё при жизни.       Всю дорогу до дома Алёнка молчит, сверля взглядом пустым пейзаж за окном. Мысли-то другим заняты. Прокручивает без остановки, как обосралась она в забеге плёвом казалось бы. Как будто на турниках не занималась, закапывает себя всё глубже в самобичевание девчонка, ногтями в ладони впиваясь от кулаков крепко сжатых. Как будто тяжелого не носила, чтобы с весом своим собственным не совладать на перекладине этой чёртовой и канате. Слабачка. От злого комментария в свою сторону, Князева лбом о стекло боковое бьётся, злость клокочущую силясь заменить импульсом болючим. Получается плохо, да и Леонидыч косится, жуя так и неподожжённую сигарету, за дорогой следя глазами мутными. Стоит им к дому подъехать, мужчина Алёнке кидает, чтобы та пятнадцать кругов по периметру пробежала, невзирая на состояние разбитое. Сам сначала в сарай заходит, выходя наперевес с лопатой и граблями широкими, после к забору подходит, от угла начиная землю плохо поддающуюся копать. Тянет ширину в два с половиной метра, после спиной к забору поворачивается, отчитывая десять шагов вперёд, где линию отмечает веткой подвернувшейся. От неё ещё двадцать шагов, аккурат до забора с другой стороны пары шагов недоходя. Здесь уже камешек оставляет, возвращаясь к первоначальной отметине, участок три на десять начиная перекапывать активно. Так что, когда Князева, давясь воздухом горячим, рапортует о выполненном поручении, указывает на вёдра, командуя траву собирать. И чтоб до последнего стебелька, оставляя пространство с исключительно землёй комьями, которую Леонидыч рыхлит дотошливо, в перерывах на отжиманий десять прерываясь с ученицей вместе или на приседаний двадцаточку. Удивляется про себя, насколько же злости девичьей хватает, что её уже битый час не отпускает. Отлучится решает до карьера, цепляя прицеп к жигулёнку, ужин с Алёнки стрясая обязанностью обыденной. Сегодня, так и быть, гречкой дефицитной побаловаться можно.       Князева в отсутствие Анатолия по кухне зверем раненым мечется, движениями дёрганными утварь и продукты на стол кидая. Проиграла, а следовать условию поставленному ох как ей не хочется. Ерундой какой-то занимается, чес слово. Он вообще-то драться её научить должен был, а не вот это всё. От мысли одной взгляд на окно падает, где виднеется участок земли недавно перекопанный. Вот что это за хрень? Как она Алёнке помочь должна в будущем? Девчонка на пол сплёвывает необдуманно, следом стопой босой слюну по дощатой поверхности растирая, к плите подходит, на которой вода в кастрюле небольшой закипела давно. Три горсти гречи ароматной сыпет, припоминая, как к странности такой мама Костика относилась. Смеялась, глухо так, как совушка, отчего тепло становилось абсолютно неосознанно. Алёнка вздыхает протяжно, плюхаясь на тубарет жёсткий, остывая потихоньку. И зачем постоянно к воспоминаниям прошлым возвращается? Почему надеется ещё на что-то, будто в один из дней дома окажется, в привычной жизни? Только душу себе травит, всякий раз загоняя себя в депрессию, расцветающую бутоном полным. Леонидыч с заревом заката возвращается, поднимая девчонку с постели любопытством пружинисто. Злится, а всё равно понять хочет, что затеял он пристраиваясь к окну. Наблюдает как мужчина из прицепа песок на участок подсохший ссыпает лопатой, распределяя так, чтобы всё пространство покрыло равномерно. Сверху ещё граблями проходится, делая песок рассыпчатым и мягким, разворачивается, подмечая прячущуюся у рамы окна Князеву, но вида не подаёт продолжая делами заниматься. Из всё того же сарая брусок небольшой, широкий, выносит, обстругивает со всех сторон, поверхность выравнивая. После ещё наждачкой проходится, чтобы наверняка древесина гладкой стала, заноз не оставляя опасных. И перед самой границей участка брусок в землю вбивает, точку опоры укрепляя. Готово. На не встречающую его девчонку, переместившуюся на табуретку за столом, где уже каша пахучая по порциям разложена была, никак не реагирует. Молча руки моет и за трапезу принимается, разрешая тем самым Алёнке примеру его последовать. Несмотря на злость и недовольство, аппетита Князевой это не умоляет. Она кашу подостывшую в пять зачерпываний ложкой съедает, на автомате посуду после себя намывая тщательно. Даже удивится успевает, как быстро выдрессировал Леонидыч в ней способность эту, кверху носом кухню покидая. Дверью только хлопнуть остаётся, чтобы окончательно к пубертатному периоду себя вернуть. Как подросток прыщавый выделывается, а унять в себе поведение такое не может всё равно, искренне не понимая, почему дядя Толя с тренировками ударов тянет на которые они, на минуточку, и спорили изначально. С мыслями этими, чувствуя боль в висках нарастающую от переизбытка напряга мозгов, Князева засыпает, надеясь, что может быть завтра что-то к лучшему изменится.        — Встаём. Раз, два, — сквозь сновидение какое-то, где она от тисков, по обе стороны сжимающих тело худое, вырваться пытается, Алёна еле пробивается. Моргает часто-часто, силясь собраться. — Три, — машет руками протестно, на ноги подскакивая с глазами закрытыми, всем своим видом показывая, что проснулась. — На речку пойдёшь сейчас. За водой, — нахрена, совершенно невовремя и бездумно хочется озвучить Алёнке мысль, благо её язык заплетающийся спасает, выдавая только ворох звуков мычащих. — Одевайся. Вроде бы легла рано, вроде уснула быстро, а всё равно не выспалась, рот раскрывая от зевания неконтролируемого, думается девчонке, ногой в штанину попасть пытающейся. По космам спутавшимся ладонью проводит, глаза разлепляя и к комоду руку тянет за расчёской, которую с собой привезла. Уж больно удобная вещица, чтобы для загребущих рук Кащеевых оставлять в подвале пропитом и прокуренном. Быстро справляется, в привычный «косолок»волосы заплетая, они ей так мешались меньше, да и шанс распуститься, в сравнении с косой обычной, меньше. В таком виде к Леонидычу и выходит, который ей вёдра вручает, с указаниями, где воды набрать можно. — А из-под крана не пойдёт? — бычит привычно Алёнка, в ладони перекатывая ручку деревянную, специально к железке неудобной приделанную для таскания. Если так пойдёт, то она с вёдрами срастётся намертво. Настолько часто они в руках её бывают в последнее время. — Нет воды. Авария может где, а может работы какие, — поясняет Анатолий степенно, из правой руки Алёны ведро забирая и вкладывая туда хлеба кусок, на котором о чудо-чудное, диво-дивное, колбасы кусок лежит. Пустые вёдра, пока лёгкие, она и в одной руке донесёт, заодно пожуёт хоть чего по дороге. Зная пристрастие её к еде, да жалея худосочность, хотелось Леонидычу хотя бы немного откормить девчушку, чтобы силы были. — Отключили.       Естественно, кто ж ещё пойдёт, невесело хмыкает про себя Князева, пиная камень небольшой перед собой, пока до речки идёт. Вёдрами пустыми до поры до времени размахивает, от недовольства к веселью постепенно переходя. Правда, недолгое оно, веселье это, оказывается, когда дорога длинная ни через десять, ни через двадцать, ни даже через тридцать минут не заканчивается, отчего девчонка на месте стопорится. По сторонам оглядывается, успевая испугаться, что возможно неправильно идёт, что свернула куда, пока пинала мячик воображаемый камнем заменённый, натыкаясь взглядом на девчонку, возрастом младше самой Князевой лет этак на десять, может больше. Тоже худенькая, волосики светленькие, жиденькие, в каре короткое выстриженные, напоминая о школьных годах травильных. Она на Алёнку смотрит, будто диковинку какую увидела, во все глаза рассматривает, даже не стесняясь взгляда ответного. Отвлекается только тогда, когда её девушка намного старше, лет двадцати-двадцати пяти, в плечо толкает рукой свободной, второй палку какую-то странную удерживает, через плечо перекинутую. Князева от отгадывания названия предмета отвлекается, челюсть поднять пытаясь, когда замечает на концах обоих палки этой вёдра, доверху водой наполненные. Девушка конструкцию так легко держит, будто не весят те ничего, ещё и младшую подгонять взашей успевает, фыркая в сторону фифы Казанской. Такое словосочетание Князева слышит, когда девушка мимо проходит, кривя губы. Правда, совсем не понимает, где ж та «фифу» увидела, когда Алёнка перед ней в трениках растянутых и футболке безразмерной стоит, теребя вёдра пустующие. С другой стороны, девушка деревенская одета была весьма скромно: юбка длинная, почти по полу волохающаяся, рубашка в горошек поношенная, явно от кого-то постарше доставшаяся. Нетолстая, упитанная. С щёчками круглыми, на которых румянец красный растекался от жары сильной. Девчушка младшая на Князеву оборачиваться продолжает, пытаясь углядеть ещё что-то, только старшая ей голову вперёд разворачивает, шикает что-то, чего Алёнка уже не слышит. Так и провожает парочку необычную, до речки наконец-то добравшись, больше часа наверняка на дорогу потратив. По мостику хлипкому к краю подбирается боязливо, потому что плавать не умеет до таких-то седин доживши, зачерпывает ведро полное, вверх тянет, опасаясь свалится за ношей тяжёлой в пучину тёмную, которую даже солнце до дна осветить не может. За край древесины, наполовину водой скрытой рукой хватается, плюя на брезгливость свою, когда пальцы в слизи непонятной утопать начинают. Уж лучше так, чем перевернуться туда. Как со вторым набором воды заканчивает, сразу же на берег отходит, чтобы ногами землю твёрдую чувствовать и уже оттуда, подхватывая ношу свою тяжёлую, в сторону дома стартует. Есть кашу на воде из речки, так-то, впервой будет.       Дорога обратно раза в два, а то и три, медленней проходит. Из-за тяжести и жары невозможной, Князева, язык на плечо закинув, по травянистому настилу плетётся стараясь воду драгоценную не расплескать. Ещё не знаешь, когда там починят, а идти повторно до речки ей вообще не хочется, поэтому так неспешно до дома добирается, полнехонькие вёдра у забора оставляя, сама в дом заходит, на пороге стопорясь от звука воды хлещущей. Леонидыч меж тем в раковине плескается, посуду намывает, после того как очередную бадью каши перловой наварил. На девчушку остолбеневшую оборачивается, уголком губ дёрнув. — Давно починили? — она щурится, уже чувствуя подвох очевидный, подходя к столу, где завтрак остывший стоит. Бутерброда одного явно мало было, так что Князева даже на голую перловку сейчас согласна была. — Да оно и не ломалось, — каша склизкая поперёк глотки у Алёнки встаёт, подтверждая нервирующую догадку, отчего она брови к переносице сводит, буравя лицо Леонидыча довольное взглядом суровым. Жопой же чувствовала, что разводит, только доказать нечем было. — Разминка тебе утренняя, для мышц. Сейчас понадобится.       Ох и су…нехороший ты человек, дядь Толь, вертится на языке девичьем, пока Князева за мужчиной плетется, подходя к участку подготовленному. Леонидыч, покуда завтракает она, воду из вёдер в лейку переливает, разливая по площади участка три на десять слоем тонким, делая структуру влажной. Ещё раз рыхлит, смешивая грунт для мягкости. — Вон там камень, — указывает на другую сторону, где вдалеке действительно булыжник большой находится. — От него стартуешь и здесь, — в сторону девчонку немного двигает, указывая пальцем на брусок в землю вровень вбитый. — Отталкиваешься ногой ведущей. Ты же левша? — взгляд удивлённый в ответ получает, так как Князева в основном правой рукой пользуется, изредка по инерции левой хватаясь, потому что в детстве её мать переучить пыталась. Почему-то порицалось тогда левшой быть, ей даже в школе доставалось от учителей, если видели «нарушение» подобное. — Левой отталкиваешься, руки и ноги вперёд, — показывает ей позу правильную, на траве удобно устроившись, несколько раз, чтобы наверняка запомнила. — Приземляешься на пятки, колени чуть согнуты, вот, — под коленкой ударяет слегка, заставляя девчонку полуприсед выполнить. — И выпрямляешь. Назад, смотри, не упади. Не засчитаю. Упражнения на турнике ей не нравились, которые она глупыми считала? Вот! Вот самое глупое упражнение из всех, что она успела попробовать. Зачем? Это вообще никаким боком к драке не относится, так на кой ляд она это делать должна? Князева у камня мнётся неуверенно, ногу назад заводит, прижимая стопой к полупопию правому рукой. На всякий пожарный лучше суставы размять ещё раз, чтобы наверняка коленки из ушей не вылезли при приземлении. Немолода всё-таки. Вперёд наклоняется, почти так же, как стойку беговую принимает, разбег хороший беря сходу. Расстояние в двадцать шагов пролетает молниеносно, пяткой от бруска отталкивается неумело, взлетая в позиции шагающей над землёй. В момент забывает о позиции нужной, об инструктаже. Летит себе бревном неподвижным, приземляясь в полуторе метров от старта сначала на левую, через секунду на правую, отчего кренит её вбок, заваливая тело податливое. — Отвратительно, — радует Князеву недовольством своим Леонидыч, руки на груди скрещивая. — Заступ, положение тела в полёте не раскрыла, приземление провалила, — добивает эпитетами обидными, на самооценку девичью влияющие исключительно отрицательно. — Ещё раз, — девчонка ответ такой смешком нервным провожает, позицию изначальную занимая. Абсолютно так же дистанцию пробегает, снова за линию заступает, снова ноги в шаге недлинном разводит в полёте. Меняется только приземление, в этот раз на обе ноги и более устойчивое, сваливающее девчонку через пару секунд в смесь песка и земли. — Ещё раз, — к смешку губы дёргающиеся усмешкой добавляются, пока Князева к старту возвращается, повторяя всё то же, что до этого делала. — Ещё раз, — заедает Леонидыча, начиная в весёлость наигранную девичью злости добавлять. На пятом прыжке, когда картина не меняется, мужчина и сам не выдерживает, руки расцепляя. — Ясно. Растяжкой, значит, займёмся. — Растяжкой? — усмехается Алёнка, в сторону за Анатолием отходя. Тот штанины спортивок вверх слегка дёргает, щиколотки оголяя и выпад вперёд делает, практически сходу в шпагат выходя. — Не-е, дядь Толь. Растяжка это не ко мне. У меня даже стихия по знаку зодиака дерево, — пусть их и четыре всего. Анатолия оправдания её волнуют мало. Он девчонку со спины обходит, ладони на плечах девичьих пристраивая, командует ей ноги развести в стороны, что Алёнка не без опаски выполняет. Когда до земли расстояние в вытянутую ей руку остаётся, у паха тянет неприятно, выбивая из девчонки жалостливое скуление. — Больно-больно, — она рукой свободной по ладони чужой на плече своём похлопывает, прося остановить пытку, на что мужчина ей выпрямится позволяет. Ненадолго, правда. Она даже расслабится не успевает, как Леонидыч с новыми силами на неё наваливается, сбивая с внутренней стороны положение устойчивое. Давит до упора, пока ладонь Князевой полностью в траву мягкую не погрузится, взрывая перед глазами самой девчонки сноп искр ярких. — Больно! — взвизгивает громко, отчего Леонидыч, как ошпаренный, руки отдёргивает, позволяя ей вперёд завалится, форму калачика принимая. — Садист! — И ничего ни садист, — успокаивающий тон Анатолия, правда, мимо ушей девичьих пролетает, которая придушить его хочет в данный момент. — Гибкость тебе никогда лишней не будет, уж поверь. — Даже спрашивать не буду зачем, — цедит сквозь зубы себе под нос Князева, пульсацию чувствуя между ног неприятную. Может у неё там порвалось что? — Поднимайся, — за руку её тянет вверх, на ноги ставя перед собой и ободряюще с двух сторон по плечам обхватывает, встряхивая слегка. — Десять приседаний и столько же выпадов, — ему за удовольствие, походу, издеваться над ней, думается Алёнке с кривой миной упражнения выполняющей. Не столько от неприязни, сколько от боли. — И побежали, — под ручку на периметр её тащит, вместе с ученицей в бег пускаясь, под песню какую-то нараспев затянутую. Так и бегают до обеда, после которого Леонидыч Алёнке сообщает, что сегодня им бабе Томе какой-то помогать с дровами для бани. А заодно намекает, что мыться они туда же пойдут. Суббота как-никак.       Вот где веселье не ожидается, так это у названной бабы Томы, поднимая поникший дух девичий на пять баллов из десяти. Хозяйкой бани, в которую пол деревни мыться приходит, оказывается маленькая, действительно маленькая, всего метр двадцать ростом, бабулечка, скрюченная буквой «гэ», шустрая, как Усейн Болт и матерящаяся как Шнуров в свои лучшие годы. Она Алёнку с порога веселит, заковыристо Леонидыча «козлоногим сученёнышем» обозвав, дескать, за отсутствие долгое, которое бабку могло «до ебёной могилки без оградки» довести. — А чёй-то за чыкулясся с тобой? — на Алёнку кивает, губы поджимающую, чтобы не рассмеяться в голос от такого колорита местного, пока бабулька обходит её, со всех сторон осматривая. — Чахоточная чёй ли? — Спортсменка, баб Том, — улыбается ей Леонидыч, приобнимая слегка за плечо, отчего старушка отбивается не слишком-то активно. Так, для виду больше. — Фигуру блюдит. — И чё ж она мне тут настругат-то, блядящая твоя? — у уголков глаз девичьих уже бусинки скатываются и щёки пунцовыми становятся, от натужного сдерживания. Анатолий, судя по взгляду его, девчонку прекрасно понимает, чувства её разделяя, однако наставительно пальцем руки свободной ей угрожает, чтоб не рассмеялась не дай Бог. — Мне ещё Колька, паразитский потрох, рыбьёв натаскал поутру, всей руки изрезала чешьёй блядской, а толку? Ты давай, в похреб слазавай, картошки достань, — подгоняет дядь Толю, по-хозяйски по попе ладошкой хлопая с улыбочкой довольной. — А ты, глызопялка, бяри топор и тоже столбом-то не стой, — девчонке по жопе тоже прилетает рукой костлявой, так что Алёнка быстрее к пеньку бежит, чтоб хоть там просмеяться, пока хозяйка дома обхаживанием долгожданного Леонидыча занимается, за мужчиной попятам следуя. За привычным занятием Князева не сразу замечает, что наблюдает за ней кто-то, с головой уходя в дебри своих мыслей. Тело у неё уже не так ноет, как в первые дни, позволяя нагрузку увеличивать, чем Леонидыч пользуется нещадно. Методично вплетает в беготню и кардио невероятные выкрутасы в виде прыжков или растяжки. Тупизм, усмехается Князева, рубанув по последней чурке, отчего поленья разлетаются по разные стороны от пенька, заставляя девчонку, нагнувшись, поднять сначала одну часть, затем вторую. При подъёме взгляд цепляется за смутно знакомую фигуру, выпрямляя девчонку в спине. Она глазами неотрывно за чужой озёрной гладью наблюдает, на дне которой раздражение, ещё утреннее, дребезжит, тревожимое кругами чёрными по поверхности кристально чистой. Алёнка неприязни этой необоснованной не понимает совсем, продолжая рассматривать девушку деревенскую взглядом спокойным, пока к ней навстречу старушка не выкатывается, выхватывая из рук поклажу тяжёлую. Девушка же, в рубашке цветастой, за бабулькой следует, от Алёны внимание отвлекая, пока Тамара внутрь с кряхтением заползает. Ей бы тоже в дом идти, только она без Леонидыча не хочет, дожидаясь его терпеливо у дров аккуратно сложенных. Дожидаться — это как раз то, что она умеет лучше всего.

Ей лет шесть. Вокруг, как и всегда, стены страшные, выкрашенные в зелёно-голубой. Кровати железные, с краской облупившейся на дужках изголовий, тумбочка единственная с дверцей покосившейся, где пусто. В отличии от соседских мест хранения, откуда Князева тайком конфеты таскает. Без наглости, отсутствие пары штук в большом пакете целлофановом всё равно незаметно будет, пока с поличным её не поймают, а они не поймают. Девчонка с сердцем заячьим будто чувствует каждый раз, отлипая от поверхности деревянной за секунду до того, как в палату соседи её зайдут, с процедур ежедневных возвращаясь. Девочки смеющиеся, лет десяти-одиннадцати, которые сменяются через каждые пару месяцев. Постоянным обитателем больницы остаётся только Князева. И к ним, лечащимся пару месяцев, родители успевают приехать чуть ли не каждый день, привозя вкусности и обещая, под объятия нежные, как скоро они заберут их отсюда. К ней за полгода не приехал никто. Мама только звонила, потому что с работы не отпускали, но на неё Князева не обижалась никогда. Просила только домой забрать, где она вести себя будет хорошо и лечится, только в месте в этом ужасном не оставаться, где плакала она первое время, со временем привыкнув, под заевшие обещания потерпеть и подождать ещё чуть-чуть.

      Алёнка, голову руками подперев, которые на коленях локтями устроены, в одну точку смотрит, ничего вокруг не замечает. Поэтому когда у неё под боком девчушка с каре пристраивается, как-то мимо Князевой проходит, продолжающей в мыслях своих витать. Не отвлекается даже на касание к косичке ладошкой махонькой, отчего девчушка ещё раз рукой проводит, голову в сторону наклонив за реакцией Князевой наблюдая. — Лидуся! — обе дёргаются, на имя откликаясь. Только Князева вместо радости секундной застывает пуганно, у корней испарина мгновенная проступает и сердце заходится ритмом бешенным, пока ребёнок, которого она только-только рядом с собой замечает, руку от волос её убирает. Улыбается наконец-то обратившей на неё девушке улыбкой с зубом отсутствующим, за руку тянет, чтобы поднималась она и за собой тянет, к старушке зовущей. — А ты чаво, непрякаяная? Мытьсо-то иди, полотенце ести? — Князева отрицанием заторможенным отвечает, на девчушку, что за руку всё ещё её держит, отвлекаясь. Та молчит, тормошит только кончик косички играючи, на взрослых переговаривающихся внимания не обращая. Баба Тома, выругавшись непривычно сдержанно, скорее всего из-за девочки маленькой рядом, обратно в дом заходит, возвращаясь уже с большим полотенцем махровым застиранного блёкло-оранжевого цвета. — Падём, лапушок, падём, — девчушку за руку свободную перехватывает, давая Князевой возможность в баню отправится, провожая непоседу веселую взглядом. Тело жаром поначалу неприятным обдаёт, заставляя ртом воздух такой же горячий хватать торопливо, через ноздри выпуская. Одежду Алёнка с себя быстро стаскивает, голышом из предбанника в помещение помывочное прыгая. Вздрагивает с непривычки, пару раз втягивая обжигающий воздух ноздрями, так что чихнуть хочется. Что делать дальше Князева знает, хватаясь за ковшик с ручкой длинной, деревянной, уверено. Два тазика на скамье устраивает, из котла, где вода кипящая плещется, наливает в ковшик аккуратно, чтоб не обжечься, сначала в один таз выливая, затем во второй, но уже половину. Туда же из бочек ледяной воды плещет нежалея, так как жар Князева всегда плохо переносила, аж три ковша, по самую кромку. Обливается, намыливая тело размякающее привычным хозяйственным. Обилием разнообразия мыльно-моющих изделий союз не страдает, поэтому довольствоваться приходится тем, что есть. На подоконнике, у окошечка небольшого со стеклом запотевшим, бутылёк знакомый подмечает в бутылке жёлтой. Хмыкает усмешкой утёнку, красным контуром выделенному, продолжая шевелюру намыливать до пены стойкой, которую по конечностям размазывает, смывая с себя грязи остатки. Окатывает по новой с головы начиная, прямо с тазика остатками тёплыми, и в предбанник возвращается, довольно шлёпая стопами мокрыми по настилу прохладному, наскоро обтирается, одеваясь так же быстро. На выходе её женщина какая-то в халатике кроя свободного встречает, отвлекается от разговора интересного с собеседницей, явно не ожидая скорого такого возвращения, и нехотя беседу прерывает, бросая напоследок, что позже они продолжат. Алёнка Леонидыча на крылечке сидящим находит, когда к дому приближается. Раскрасневшаяся, шевелюра мокрая по спине распущенна, с кончиков каплями редкими вода слетает, взгляд мутный немного, однако мелькает в нём довольство, которого в последние дни у девчонки не наблюдалось. Кивает ей Анатолий на скамейку подле дома, куда она опускается послушно, и кружку большую, на пивную похожую, протягивает, где жидкость тёмная с пеной плещется. В нос кислинка приятная ударяет, стоит ей кружку к губам приблизить, обнюхивая напиток насторожено, а глотнув, чуть ли не залпом кружку осушает, поняв что квас это. Вкусный, зараза. Ни в какое сравнение с современными не идёт, где сахара вагон, вместо вкуса хлебного. Краем глаза, от напитка не отвлекаясь, замечает девчушку непоседливую, которая нос свой в кружку Анатолия чуть ли не полностью погружает, от любопытства сгорая, что же пьют гости бабы Томы. — Тоже хочешь? — мужчина смеётся, на что девчушка головой кивает усиленно, протянутую чарку обхватывает ручонками своими, отхлёбывая напитка газированного. Довольная донельзя, глыхчет, только шум в ушах стоит, пока ни родительница, ни бабушка, не видят и обратно Анатолию кружку отдаёт, половину осилив. Ладонь большая на голову девичью опускается, растрёпывая волосики светленькие. Улыбается ей Леонидыч ласково, проводя по макушке пару раз легонько, из-под которой девчушка выбирается, моську кривя смешливо, сама смехом заливается, по траве прыгая, когда старушка из окна выглядывает. — Картошка-то ести, Натош? — обращается к Леонидычу, от внучки отвлекая, получая в ответ кивок утвердительный. — Луку тада положу ище, — отмахиваний мужчины не видит уже, отчего тот только вздыхает громко, наблюдая, как девчушка, которую он из виду упустил на пару минут, уже кота толстого притащила и показывает сейчас подопечной его, держа животное несопротивляющееся под живот, отчего задница хвостатая по земле волохается. Князева глаза таращит явно не ожидая внимания к себе такого пристального, однако животину по голове гладит, выслушивая лепет девчушки о том, как много огурцов Мурзик за это лето сожрал. Рассказ продолжился и оказалось, мать, та девушка в рубашке, Мурзику молока с утра сегодня зажала, да пнула вдогонку, чтобы по курятнику не шастал хозяином, птиц нервируя. Пушистый дёргается в ручонках, что живот ему пережимают, но та сдаваться не думает, поправляя скатывающего вниз кошака подкидыванием неумелым. Поясняет, что ему вообще-то нравится, просто он чужих боится, с чем Алёнка не согласна мысленно, видя выкатившиеся глаза Мурзика. Предлагает ей животину отпустить, переводя тему на игрушки любимые, отчего у Лидочки маленькой глаза загораются и в дом она спешит, выпустив кота, лениво на том же месте распластавшегося. Князева пару раз ещё по шерсти мягкой ладонью проводит, заставляя Мурзика на спину перевернуться, живот демонстрируя. И впрямь толстый, думается Алёнке, когда девчушка возвращается, лошадку деревянную показывая. — А в куклы не любишь играть? — ответом ей улыбка без зуба одного служит, да взгляд растерянный, по которому Князева понимает, что зря заикнулась о игрушках. Деревня их вроде бы и недалеко от города большого находится, а всё равно, будто в другом мире существует. Здесь всё настолько старое, что казалось застыло послевоенное время, прогрессом не тронув и стороной обойдя. Люди здесь скотину держат в большом количестве, в котором средства позволяют. На полях культур всяких разных множество выращивают, у дома каждого какой-никакой, а огородец имеется. Даже одежда у многих старая, сосед Леонидыча, дед какой-то, даже портянками пользуется, что Алёнка утром одним увидела, пока умывалась. Застыло время здесь, отрезая людей живущий от мира стремительно меняющегося. Девчушка, мать заприметив, к ней кидается под ноги, обхватывает, голову запрокидывая вверх и про куклу лепечет, спрашивает, что такое, вызывая у девушки злость сдерживаемую. Ни к дочери, к фифе Казанской. Лошадку из рук Князевой забирает грубо, пихая в ручонки маленькие и дочку в спину подталкивает, веля в дом возвращаться. Алёнке думается, что сейчас выскажут ей всё, что думает о ней девушка, только молчит та, следом за дочерью уходя. Слышит из дома, как та старушке шипит, что кормит она приезжих зазря, что у них «там» всё есть. — Ты на Катерину не сердись, — обрывает подслушивание Князевой Леонидыч, сигарету докурив. — Не со зла она, — пояснять о ситуации, в жизни девушки случившейся, он не хочет, да и Алёнка желанием не горит. Ей, пусть звучит ужасно, абсолютно всё равно, что такого произошло у Катерины, что она городских не любит. Ей бы со своими проблемами разгрестись, чтобы ещё в чьи-то лезть. Так что она Леонидычу только кивает, следя за тем, как он к старушке, с котомками наперевес, подходит. — Ну куда столько, баб Том? — та ему матюжно отвечает, всовывая ручки оттягивающие поклажу в ладони большие, только мужчина в ответ свёрток старушке протягивает, на что она аж за сердце хватается, открещиваясь от бумажек цветастых. — Что нет? Бери-бери, вон, девки какие у тебя, пригодится, — без возражений сумму энную вручает насильно, перехватывая гостинцы поудобнее, да прощается, заставляя ученицу примеру его последовать. Действительно странно, садясь в машину, думает Князева, в отражении зеркала вида заднего глядя, как старушка другим гостям, из бани вернувшимся, в дом зайти предлагает. Один день, а ощущение, будто в совсем другом мире побывала.       И тот, в котором ей бегать, прыгать и подтягиваться надо, возвращаться Князевой совсем не хочется. На неё злоба по новой накатывает, стоит приказ ненавистный услышать о приседаниях, которые она быстро выполняет, лишь бы отделаться. Приставным шагом по периметру скачет, прокручивая воспоминания о дне, когда единственный раз боксировать она пыталась. Пытается в памяти стойку Леонидыча воспроизвести, детали подметить, только не выходит ничего. Он ведь как обычно стоял, руки сложив как нужно только в момент удара, а его Алёнка не помнит. От того и бесится, что даже сама себя обучать не сможет, полностью от мужчины завися. — Да расслабься ты! — орет ей в спину Анатолий, когда в очередной раз девчонка с заступа прыжок совершает. Дистанция увеличивается, а техника как была на ноле, так на нём и остаётся. Уже третий день одно и то же. — Как чурбан, что ты, тело своё не чуешь совсем?! — разражается сам, сжимая челюсть до боли в висках. Специально ведь упёртость свою дурную проявляет не там, где нужно, собственноручно тормозя процесс обучающий. Алёнка так вообще кипит вся, дёргается на старте, смахивая пот, лицо заливающий. С очередного разбега практически мордой в песок приземляется, подниматься неторопясь. — Ещё раз, — приказ спокойный, очередной, Князеву трясет злобой безвыходной. — Зачем? — она к нему спиной всё ещё повёрнута, так что мимики дёрганной на лице подопечной Леонидыч не видит, пока на ноги она поднимается, конечности перемазанные отряхивая. — Я уже неделю здесь и только скакать научилась. — Ничему ты не научилась, — отрицает Анатолий, понимая, что на сегодня они оба выгорели. Продолжать бессмысленно. В дом проходит, куда ученица за ним плетётся, принимаясь руки намывать в раковине. — А продолжать будешь вести себя так, вообще ничему не научишься… — Да ты и не учишь ничему! — не выдержав, взрывается девчонка, импульсивно ведро с картошкой пнув, так что клубни по полу дощатому рассыпаются, закатываясь под стол. — Бегай, прыгай, отжимайся! Нахрена мне это, если я драться просила научить? Я для защиты просила, понимаешь?! — она кулаком в грудь себя бьёт, боли не чувствуя. — Мне прыжки твои чем помогут, когда избивать опять будут, а?! — слюной брызжет неконтролируемо, чувствуя, как к глазам влага ненужная сейчас подкатывает, отчего рывком по лицу проводит, смахивая солёность противную. — Я вёдер этих, блядских, и без тебя натаскалась, и земли перекопала, чтобы копейку заработать. Знаешь, как тяжело, когда и люди отворачиваются, потому что оборванец перед ними, и улица не принимает, потому что нежная больно?! Я жить хочу! Выжить, чтобы не убили! Как тебе не понятно-то?! — с места срывается, вслепую, от пелены перед глазами кровавой, до сарая добираясь. Размахом широким с полок скидывает всё, что под руку попадается, теряя чувствительность к реальности. Сломать всё это хочется, разрушить ненужности окружающие, чтобы хоть так переубедить Леонидыча, который будто специально издевается. Не плачет, не кричит, издавая звуки какие-то утробные, рыкающие. Как зверь, которого в угол загнали. С трёх ударов сильных, с ноги, переламывает скамью для занятий со штангой, отчего снаряд с грохотом на пол падает, едва Алёнке ноги не отдавив. За трубу металлическую хватается, сметая черенком остатки изделий с полок верхних. В сарайке небольшой грохот с какофонией звуков лязгающих переплетается, шугая живность ночную всякую, да бродящих по деревне бодрствующих. На очередном замахе не замечает Князева, как над ней коса пролетает, отпрыгивая больше инстинктивно, чем увидев, наблюдая за тем, как по руке правой по внутренней стороне лента алая тянутся начинает. Тёмная, вязкая. Завораживает девчонку, заставляя дышать размеренней, из рук железку выпуская.       Всё как всегда, через жопу. Алёнка прямо на пол опускается, продолжая в окружении хаоса, собственными руками устроенного, сидеть. Ещё и не сдержалась. Позорище. Ей ведь страшно, действительно страшно, оставшись одной, неспособной защитить саму себя. Здесь ни матери, ни друзей верных, что на защиту встанут, стоит только произойти чему. Здесь за всё, даже за слова незначительные, самой отвечать придётся. Самой выкручиваться из передряг и переделок, даже не рассчитывая на помощь со стороны. Время такое, что человек человеку враг. Здесь винить некого. Не талантами и знаниями, а кулаками себе будущее выбивать надо, приспосабливаясь к окружению враждебному, постепенно сливаясь с ним. Только получится ли? Накрывает её апатия привычная, от безысходности вполне понятной, заставляя на месте оставаться не шелохнувшись. Только руку сжимает ладонью второй, чтобы кровь так сильно не шла. К Леонидычу, после всего произошедшего, обращаться не собирается, обдумывая, как ей до Казани из деревни этой добраться. Анатолий же, улавливая затишье образовавшееся, идти к девчонке не торопится. За столом сидит, обдумывая слова услышанные, а заодно поведение. Её и своё. Понимает, что перегнул палку, хотя и мог ей сразу озвучить причину упражнений всех этих, казалось бы ненужных. Да только упёрся рогом, Алёнке подражая, неосознанно к себе прошлому возвращаясь, где его самого Сержант перевоспитывал, мучаясь похлеще, чем Леонидыч сейчас. У входа в сарай гири выброшенные обнаруживает, доску в стене выбитую на траву завалившуюся. Ступает осторожно, заглядывая внутрь, чтобы полнейшую разруху застать. Среди полок снесённых и поломанных Алёна молча сидит, зажимая руку кровоточащую, так что Анатолий обратно разворачивается, возвращаясь уже с аптечкой. Перед девушкой опускается, заставляю ту взгляд потухший поднять, освещаемый единственной лампочкой, под самым потолком болтающейся. Неторопливо всё делает, тоже успокаивается постепенно, как и она, открывая йода бутылку. Пачкает подушечки пальцев, руку девичью от раны убирает и льёт, так что шикает она почти беззвучно: — Понятно мне, Лёль, — голос Леонидыча хрипит непривычной низостью. Он глаз не поднимает, стараясь от обрабатывания не отвлекаться. — Я тебе донести хочу, чтобы и ты поняла, — разматывает бинт, начиная руку обматывать раненую. — Думаешь, не помогут прыжки? Они тебе координацию разовьют, чтобы ты тело своё чувствовать могла и действовала быстрее, чем головой поймёшь. Баланса добавят, — очередной виток делает умело, осторожно прикладывая на то место, где кровавый подтёк от пореза проступает. — Растяжка? Приседания? Отжимания? — перечисляет, завершая обмотку узелком небольшим. — Это всё выносливость, чтобы тело твоё от собственных повреждений уберечь, когда бить будешь. Это не издевательство, это базовые умения. Даже если ударить не сможешь, сможешь спасти себя, — она взгляд отводит виновато, стараясь спрятаться от тона успокаивающего. — Я таких людей много встречал, которые так же упёртость свою не там где надо проявляли. Так же огрызались, ерепенились. Ничем хорошим это не заканчивалось, — да она уже и сама поняла, что не права была. Правда, Анатолий об этом вряд ли когда-нибудь узнает. — Я лишь как лучше хочу, поняла? — кивает мужчине слегка, так и не подняв глаза. Стыдно всё-таки. — Научу тебя морды бандитские бить, — усмехается Леонидыч, за подбородок девчонку потрепав, чтобы хоть в лицо заглянуть. — Ну, мир? — протягивает ладонь раскрытую, которую Алёнка жмёт неуверенно, сглатывая растерянность вдруг образовавшуюся. — Я уберу здесь всё, — хрипит в ответ, поднимаясь вслед за мужчиной, когда выйти из сарая он хочет. — Конечно уберёшь, — усмехается лукаво, на девчонку через плечо взгляд быстрый кинув. — Как раз перед завтраком и уберёшь. А потом и за водичкой до речки пройдёшься. Нам и бабе Томе, — Алёнка взвыть успевает под смех Леонидыча, понимая, что завтра продолжение будет ой какой здоровское. Не слышит уже, как он добавляет про отжимания, для ручек её куриных, про шпагаты и усиленное питание. Естественно кашей перловой, которая за лето это должна выбиться в абсолютные фавориты Князевой, заменяя собой все вкусовые предпочтения, что до этого момента имелись.

Но это не важно. Важно то, что всё скопившееся она выплеснуть смогла, пусть и глупо так, избавляясь наконец-то от скованности ненужной и страхов необоснованных, показывая себя настоящую, которую Анатолий принять готов. Со всеми недостатками, обрастя которыми она и сама себя потеряла. Осталось только принять саму себя. Такой, какая есть.