Бошетунмай

Сдираю маску, как кожу, И все это — будто зловещий сон. Ты не узнаешь, что там внутри, Хоть и больше не прячу лицо. Люди — мимолетный трип, Люди уплывают назад. Что зовется «Животный инстинкт», Люди — бесконечное зло…

~ஜ۩۞۩ஜ~

      Алёнке плохо. Крайне. Не так, как было после первой драки. Здесь ощущения в разы хуже. Она глаза отрыть пытается, веки тяжестью наполненные поднимать пробует безуспешно. Всё тело — будто одна сплошная рана. Гудит, изнывает, пульсирует каждой клеточкой. Разносит по венам набухшим импульсы пыточные, заставляющие её мычать что-то неразборчивое. Особенно больно в районе темечка. Будто сидит там дятел надоедливый, прямо на черепушке, когтями в кожу впиваясь, и долбит, долбит, долбит. Князева зубы до скрипа противного сжимает, отчего даже слышит треск эмали, искусно сделанной рукой врача зубного. Руки её едва слушаются, над постелью, а это наверняка именно она родимая, скрипучая и жёсткая, приподнимаются, падая обратно. В ткань грубую белья постельного, поверх которого, для усиления тепла, плед колючий распластан. В противный квадрат красно-чёрный, хотя Алёнка этого ещё не видит, всё глаз открыть не может. С попытки хрен знает какой, она наконец пальцами трясущимися ко лбу дотягивается, ощупывает вслепую, отмечая шершавость инородную. Бинт медицинский, шепчет расшатанное сознание, на что Князева веками дрожащими дёргает вверх, тут же обратно жмурясь. Из закрытых глаз слёзы текут, на резь реагируя моментально и в голову так сильно даёт, что она вторую руку к другой стороне тянет, мыча жалобно. Всё равно не услышит никто, не увидит. Это сознание болезненное хоть немного успокаивает, потому что даже в таком состоянии гордость уязвленную девчонка бережёт лелейно, абсолютно не понимая происходящего. Вторую попытку глаза открыть она через добрых минут пять или больше принимает, прикладывая ладонь ко лбу. Чтобы защититься от света едкого. Один открывает, едва в картинке плавающей что-либо разбирая, так что второй следом силком разлепляет. Не особо помогает. Хочется Алёнке снова в беспамятство спасительное. Хочется трусихой поганой, которых презирала полжизни, хвост поджать, лишь бы спрятаться. От ощущений, от врагов, от мира. Лишь бы боли, ломающей внутри её всю, не чувствовать. Мутит, отчего она глазами на полу отыскать пытается что-то. Почему-то кажется ей, что должно быть там приспособление сподручное, на подобный случай. А пол-то, молодец какой, помогает ей, всё ближе и ближе становится, пока Алёнка от резкой режущей боли не вскрикивает, врезаясь в ледяную плитку щекой. И нового года ждать не приходится, как сбывается мечта её о забытье приятном, отправляя в темноту родную. А там уж пусть медсёстры, в палату влетевшие, разбираются, что с телом, с койки упавшим, делать.       Повторно в сознание она приходит, когда за окном темень непроглядная, а на всю палату лишь один крохотный огонёк лампочки настольной трепыхается. Здесь уже Князева глаза разлепляет уверенней, опытом горьким наученная к краю не приближается, даже не шевелиться. Взглядом только потолок обшаривает, фокусируясь на паутинках проклёвывающихся сквозь побелку. Чёрных, с плесенью въедливой, наверняка пахнущей так же зловонно, как болото какое-нибудь. Осторожно вверх себя по кровати подтягивает, подушку сминая у поясницы, присаживается нескладно, отчего косит её в плечах в сторону. В этот раз голова тупой пульсацией отвечает на действия простенькие, основная же боль в глазницах концентрируется, заставляя её подушечками пальцев зачем-то нажать сильней. Будто более сильная боль эту вытеснить сможет. От манипуляций нехитрых, стоит глаза ей открыть, картинка мушками чёрными заполняется, мигая фольгированными бликами перед тем как исчезнуть. Зато резкость во взгляде появляется, очертания какие-никакие придавая предметам вокруг. Князева почему-то в помещении полупустом одна находиться, словно карантинная какая. На шконке единственной ютиться, сбоку тумбочка с облупившейся по углам краской, у окна столик какой-то странный, с инструментами и баночками поверх нагроможденных. Её внимание тумба ещё тем привлекает, что лежит там совсем инородное оранжевое пятно, постепенно вырисовывающееся в отдельные фигурки круглые. Князева охает беззвучно, различая пупырчатость апельсиновую, когда авоську разглядывает увереннее. Целых пять штук! Кто принёс? Нет у неё родственников или друзей, которые бы подобный жест милосердия проявить могли бы. К авоське рукой тянется, в последний момент себя отдёргивая, подушечками пальцев по холодной шкурке мазнув. Нельзя, наставляет саму себя девчушка, борясь с соблазном манящим. А вдруг опять Зима с Турбо постарались, воодушевляется Алёнка, даже улыбнуться себе позволяя, правда тут же эту мысль отвергает. Вряд ли у пацанов уличных деньги есть на подобные изыски. Не сезон сейчас, для фруктов солнечных, их и в столице-то достать проблематично, что уж про Казань говорить. Проблематично, правда, для простого люда. Даже Алёнка на очереди километровые насмотреться успела, которые в универсамы и галантерейки тянулись по улицам извилистым. Перед новым годом особенно часто. Кто тогда? Разве что, Кащей. Но на подобную личность Алёнка лишь фыркает недовольно, припоминая, как деньги тот с неё стрясывал. От неожиданной догадки девчонка почти по лбу себя успевает ударить, вовремя останавливаясь от действий необдуманных. Дядя Толя! Точно дядя Толя постарался. Радостная, улыбается, отчего щёки жжёт румянцем навязчивым и хватает смело плод спелый, вдыхая вместо больничной смеси хлорки и спирта аромат цитрусовый. Горечь приятная на нёбе оседает, только больше воображение будоража. Никогда бы Князева не могла подумать, что рада будет так апельсинам самым обычным. Ногтями отросшими, поломанными, тут же в корку рыжую вонзается, отчего перед носом облачко брызг невесомых взметается, заставляя девчонку чихнуть. Она нос по привычке дуратской, за мгновение до чиха, пальцами зажимает, так что звука не слышно совсем и к чистке возвращается, ловко со шкуркой расправляясь. Слюной давится, белёсые полосочки с долек педантично счищая. Не нравилась Князевой горечь их противная никогда, так что пока всё не счистит она к цитрусовым не притрагивалась. Вожделенная мякоть оранжевая, через тонкую плёнку соком сочится, которую девчонка языком быстро с ладони слизывает, морщится смешно, причмокивая сладостью кислой. Вкусно невероятно, учитывая, что ела она только овощи маринованные, да хлеб с водой, но не жаловалась.       Стоит ей одну дольку мясистую в рот закинуть, где та разливается фейерверком ярких эмоций, с волшебством сравнимых, как в палату её одиночную фигура просачивается. Плавно так, почти бесшумно, отчего Алёнка, заметив мельтешение на периферии взгляда, головой в бок мотает, давится, закашливаясь гостинцем заморским. Визитёр её ночной, так же неспешно к койке приблизившись, руку вытягивает, чтобы по спине похлопать, помогая избавиться от кашля навязчивого, но Алёнка на это в сторону дёргается, на самый край противоположной стороны отступая. Он руку убирает тут же, ладонь раскрытую демонстрируя, тогда как сам на стул садиться, до этого из угла палаты взятый. Ногу на ногу закидывает, на спинку расслабленно откинувшись и на Князеву глядит немигая, эмоцию непонятную на лице задерживая. — Не бойся, не трону, — она голос этот приятный сразу узнаёт и глаза голубые, красивые, на которые засмотрелась ненароком когда дорогу выспрашивала. Волос у мужчины и впрямь тёмный, глубокий очень, блестит снежинками растаявшими, на которые он внимание не обращает совсем. Словно сам из холода вылеплен. Стрижка «Канадка», в контрасте с бритыми головами дворовых, выглядела как-то… По-голливудски, что ли. Если бы не обстоятельства, Князева бы посмеялась со своих мыслей. — Ситуация неприятная, для знакомства, — говорит размеренно, глаз с девчонки несводя. Грудь крепкая, за вязанную ткань свитера спрятанная, лениво вздымается, отчего фигура мужчины спокойствие какое-то непонятное источает, заставляя Князеву перенимать поведение его, дышать размеренно так же. — И всё же, как зовут тебя? — Алёна, — ногтями машинально она в шкурку очищенную впивается, хрипя в ответ голосом чужим. Так что в следующую секунду прокашляться пытается, ладошкой рот прикрывая. — Алёна, — он имя её, как приговор какой произносит, сквозь девчонку смотреть продолжая. Обдумывает что-то, чего понять она не может, прежде чем произнести: — Ренат, — Князева кивает ему в подтверждение знакомства, от издевательства над шкуркой отвлекаясь, на что мужчина улыбается. Только механически как-то, выучено, что совсем эмоций его настоящих не отображает. — Ешь витамины. Или не угадал со вкусом? — от признания такого резкого внутри девчонки узел тугой сжимается, в районе горла комом вставая, так что она глаза на апельсин очищенный опускает, одной дольки лишённый, и в сторону, на тумбочку обратно, кладёт. Знает, что платить за всё в этой жизни надо, отчего тут же голову мысли самые разнообразные заполняют. Одна хуже другой. А Ренат усмехается только, отчего уголки глаз его красивых вверх вздёргиваются, лисьей хитрости взгляду добавляя. — Что же, раз наелась, расскажи мне, — больше на стуле вытягивается, пространство помещения, как и ситуацию, под себя подминая. — Зачем за пацана себя выдавала? Алёнка сглатывает ком несуществующий, взгляд с пальцев липких на визитёра поднимая: — Я не выдавала, не говорила никому, что пацан, — хрипит уверенно, боль усиливающуюся челюстью стиснутой перекусывая. А ведь и впрямь, за всё время, что находится она здесь, никому из встретившихся ей людей она мальчиком не представлялась. Они все сами её клеймом таким окрестили. Вон, медсестричке молоденькой, Князева даже призналась честно, стыд проглатывая от реакции неоднозначной со стороны девушки. И старушка, которой молоко она принести должна была, видела, кем она является. — Просто защищаю себя, как могу. — Плохо защищаешь, Алёна, — бархат голоса Рената слух Князевой щекочет приятно, когда имя он её повторяет из раза в раз, вместе со страхом ещё какое-то чувство приятное вызывая. — Голову пробили, лицо разукрасили, — перечисляет поражения её позорные, вызывая румянец предательский на щеках пульсировать. — Защитников не нашлось, в Универсаме, м? — лекцию теперь что ли, читать ей будет, вдруг огрызается в своём сознании девчонка, брови нахмуривая. — Они здесь причём? — вызовом отвечает, неосознанно, а может от бессилия и боли вдруг храбрость словив. — Ну, как же, — усмехаются ей тонкие губы, от перемены температур кровью налившиеся. Ренат вперёд наклоняется, на расстоянии приличном от девчонки замирая. — На их районе находишься, на их ответственности числишься или поменялось что-то? — он голову вбок слегка склоняет, артистично брови вскидывая. — Кащей, так кажется, видимо, совсем не учит лузгу свою. Времени, небось, нет. — Я расценки ваши заучила уже, — кулаки сжимает, на что глаза ледяные внимание обращают мимолётное, усмешку подпитывая. Ваши. Это он тоже подмечает. Как равняет Алёна его с группировками другими. — Даже если бы и были средства, не обратилась бы, — трясется, мелкую дрожь в кулаках зажать пытаясь, а всё равно бычит. Надеется только, что в больнице её избивать не станут. А на худой конец тут реанимация под боком, может, откачают, случись чего. Князеву глаза красивые изучают долго, пытливо. Он ей улыбается, вроде как искренне даже, да только нет в этой улыбке эмоций настоящих. Неприятно. Алёнка вообще прочитать мужчину не может, хоть и научена на людей смотреть в «нужном» ракурсе. Мужчина со стула поднимается, к углу, с дверью рядом, отходит, надевая пальто длинное, которое повесил там, как в паталу зашёл. Возвращается, у койки вплотную останавливаясь, отчего Алёна по струнке вытягивается, пульсацию режущую игнорируя: — Куда ты там бегала, на почту? — на вопрос неожиданный кивает уверенно, снизу вверх на фигуру высокую глядя. — Бегай, не тронет тебя никто, — на мгновение в лице его усталость вселенскую подмечает, которая тут же скрывается за серьёзностью пустой. Он на тумбу монетку серебристую кладёт, номиналом в пятьдесят копеек, руки обратно в карманы запуская, выдыхая усмешкой слово единственное «Компенсация» — Если что, скажешь, Ренат разрешил, — и разворачивается, на выход направляясь. Алёнка на спину широкую смотрит, в драп смоляной облачённую, внутри кипя эмоциями разными. Тут бы радоваться, что покровительство ей «за просто так» в который раз дают, да только девчонка оплёванной себя ощущает с головы до ног. Словно вещь какая, которой попользоваться может любой, у кого хоть немного силы и авторитета имеется, только потому что члена она между ног не имеет: — Я имени вашего называть не буду, — мужчина слова слышит, останавливается у дверей самых, так что Алёнку пот холодный прошибает и тошнота к горлу подкатывает отчётливей. А в голове только одно — вещь, в уплату долга. — Пусть бьют, если правилами положено, — не оборачивается он на девчонку, спину широкую лицезреть лишь предлагая. — Почта эта и больница, — язык не прикусывает, вдобавок второе место рабочее ненароком засвечивая. — Рядом всё, если что откачают. А нет, не беда. Знать, судьба такая. С последним хрипом она из себя как будто имевшуюся до этого храбрость выдыхает, отчего трясет её, словно в лихорадке гриппозной. А он молчит, испытывает нервы девичьи, струнами нейлоновыми натянутые. Князева не видит, как Ренат задуматься себе позволяет. По-серьёзному, без прежней комедии, отчего весёлость наигранную с лица вмиг стирает, взгляд на порог больничный опустив, в голове слова её воспроизводя пластинкой заевшей. Поворачивается неспешно, лениво почти, с нечитаемыми эмоциями, вновь усмехаясь механически: — В таком случае, ешь витамины, — угрозой в ответ выдыхает, в то время как Князева в кулак эмоции ненужные на мгновение сжимает, глядя в голубую бездну с вызовом несвойственным. Обида её любой страх сейчас пересилить может. — Сил набирайся, — и уходит, так же бесшумно за дверью больничной ступая, только тогда девчонке выдохнуть позволяя. Правда, ненадолго.       В палату Князевой, будто под дверью всё это время стояла, медсестричка практически влетает, в лице которой она Анку Сергевну узнаёт. Причитает что-то под нос себе, к койке приближается и плюхается рядом, легко так, будто пушинка. Она лицо Алёнкино осматривает бегло, за особо опасные участки взглядом профессиональным цепляясь, сразу же последствия, того или иного ранения, в голове выстраивая. Только и может, что вздыхать чаще, по плечу девчонку гладя лаской грубоватой. — Ну дурёха, пустоголовая совсем что ли, — она даже не спрашивает, утверждает это, не переставая на бинт, плотным слоем черепушку опутывающий, взгляды нервные кидать. — Как же ты умудрилась-то, — к глазам добрым её слёзы подступают, но не скатываются, сдерживаемые непоколебимостью женщины. — А я-то, дура, ой, что думала. — Да вы что, — неловко Алёнке совсем от внимания такого пристального. Стыдно даже, отчего она руку женщины с себя убирает, улыбаясь криво. Она ж только недавно поперёк старшего какого-то, с именем Ренат, пошла, поносом словесным обласкав с головы до ног, чтобы расклеятся под лаской ненужной? — Нормально всё. — Да где ж нормально? — медсестра даже замахнуться успевает, отчего Князева глаз один жмурит, но удара не следует. Видит же, что у той с головой совсем плохо, чтобы ещё она девчонку по больному била. — Людка, вон, белугой выла, пока осматривали тебя, — девчонка медичку молоденькую усмешкой доброй вспоминает, виновато губы поджимая. Вот уж не думала, что та к ней, за несколько встреч коротких, так проникнется. — Хорошо у нас Пал Сергеич задержался, быстро определил, что да как. И что это за родственники такие, что только больница им напоминает о существовании человека? — Алёнка последней фразы совсем не понимает, брови выгибая в немом вопросе. — Друг какой-то, от брата твоего, заходил вчера, расспрашивал что случилось, откуда привезли. Ой неприятный, — женщина руку к груди показательно прикладывает, изображая расстроенность возбуждённую. — Ты с ними что ли таскаешься, а, Лёнь? — Сама по себе таскаюсь, Анна Сергеевна, — что ещё за друг такой? А брат? У Князевой братьев никогда в жизни не было родных, только младший двоюродный, по сестре отца. Девчонке на ум трое приходят, кто под описание медсестры подходить может. Двое из них вполне могли подойти под характеристику женщины «неприятный». И только одного она бы искренне была рада видеть в помещении больницы. — Вы не волнуйтесь и Людмилу успокойте, ничего страшного не случилось, — снова улыбается криво, губы пытаясь растягивать как можно искренней. Ей не столько от разговора, сколько от эмоций женщины, некомфортно. Сжаться хочется до точки крохотной, чтобы не заметил никто. Хорошо медсестра баба не глупая, будто чувствует холодность, прекращая допрос и поднимаясь на ноги. — На днях из милиции должны прийти, — Князева ей кивает зачем-то, на деле же соглашаясь с внутренним предостережением, что ранее себе озвучивала. — Они были уже здесь, да только ты в себя не приходила. Очухаешься в бреду и обратно, — глаза влажные, с капиллярами лопнувшими на белке желтоватом, на Анку поднимает, немой вопрос задавая. — Пятый день уж пошёл.       Пять дней. Пятый день, как она старушке молоко несёт, глядя на монетку пятидесятикопеечную только и может думать Алёнка, глаз за ночь так и не сомкнув. Её, почему-то, только за это совесть грызть продолжает. Намеренно и грубо. В голове больной картинки всплывают, в которых сознание путанное образы рисует: как стоит она у окна дома своего покосившегося, в гладь подмороженную глядит глазами печальными и ждёт, проникаясь в ненависти деда к шпане дворовой. Всё равно Князева пойдёт туда, как только полегчает, чтобы пятьдесят копеек отдать, вместо молока обещанного. А ей на сдачу наверняка отвесят разбитого доверия, от которого ладони вытянутые расцветать будут цветами кровавыми. — Войду? — голова, с причёской прилизанной и правильной чересчур, заглянула в палату, озвучивая вопрос интересующий. Князева отрывается от разглядывания денег, отвечая согласием коротким, позволяющим девушке зайти. Вот так встреча. Алёнка увидеть инспекторшу по делам несовершеннолетних, известную как Ирина Сергеевна, не совсем ожидала. Вернее, она думала, что пришлют ей какого-нибудь рядового капитана, для сбора сведений о нападении и пострадавшей, а тут она. И пока Князева раздумывает, милиционер проходит вглубь, усаживаясь рядом с койкой так же, как и мужчина странный этой ночью, ногу одну на другую закидывая. Молодая ещё совсем, может, только выпустилась. Взгляд уверенный, а руки всё равно подрагивают и ногой, в сапог карикатурно большой обутой качает, волнение своё выдавая, как на духу. — Добрый день. — Добрый, — в ответ ей хрипит почти неслышно. У неё сил на неприязнь в сторону служительницы порядка нет от слова совсем, так что она только взгляд поднимает, дежавю эффект испытывая. Опять глаза голубые, кристально чистые. Только без льда на дне. — Меня Ирина Сергеевна зовут, — едва уловимый кивок. — Буду дело твоё вести, Алён, — на слова услышанные Князева старается не реагировать, тревожность, пульсом зашкаливающим, пряча в кулаках под одеялом. — Тебя ведь Алёна зовут? — здесь ей тоже кивать приходится, подтверждая факт очевидный. А вот дальше… — А фамилия? — девчонка головой мотает, брови к переносице сводит, изображая деятельность бурную мозговую. Врать ей было невпервой, так что Князева, ещё до нападения, знала, что сообщать стражам порядка будет. Сейчас только эффект послабляющий добавился. — Не помню, — и рот открывает, нарочито медленно, чтобы потрескавшиеся губы лучше выделились на лице бледном, зубами ниточки слюней тянет. Как от обезвоживания сильного. А из-за недосыпа картина перед глазами инспекторши, которая знать не знала о последнем факте, открывается ужасная. — Адрес, — впрочем, сдаваться Ирина не собирается. Ждёт кивка отрицательного, пометку в листе очередную оставляет. — Родители? — У меня мама только…кажется, — стоит сказать немного правды. Вряд ли они смогут подтвердить этот факт, а Ирина в голосе Князевой сомненья не услышит, что и подтверждает милиционер, кивая понимающе. На девчонку глядит сочувственно, заметки выписывать продолжая. — Лилия или Лидия. — Павел Сергеевич, хирург, что осматривал тебя, — про этого человека Алёнка слышала уже, от медсестрички обеспокоенной, так что кивает, понимая о чём девушка говорит. — Он сказал, сотрясение средней тяжести, можешь что-то не вспомнить первое время, — доброго здравия Пал Сергеичу, думается Князевой. Этот неизвестный ей мужчина только что спас девчонку от пытливых вопросов. Правда, неясно, надолго ли. — Но если будет какая-то информация, ты сообщай сразу, — кивает милиционеру, отвергая эту идею. Контактировать с органами ей вообще не хочется. — Может, помнишь, кто напал? — Нет, — чуть резче, чем планировала, плюёт Князева, за голову хватаясь. — М-м, — глаза жмурит, сгибаясь корпусом к коленям согнутым, заставляя Ирину буквально подпрыгнуть и к двери кинуться, крича в коридор «Врача». Алёна глаз один открывает вполовину, искоса на милиционера глядя, продолжает спектакль отыгрывать, даже когда в палату человек в халате белом влетает. — Го-ло-ва-а, — скулит ему, в глаза заглядывает, слёзы из себя выдавливая. — Без давления, просили же вас, — плюёт в сторону Ирины врач, рукой в плечо Князевой упираясь разогнуть её пытается, на что Алёнка сопротивляется вполне правдоподобно. Лебедем подбитым шею тянет, голову назад запрокидывает, постанывая жалостливо, пока мужчина, присоединившейся к нему медсестре указания даёт, какую капельницу ставить. — Потом допрос свой продолжите, — и выставляет опешившую милиционера за дверь. Алёнка же, за махинациями рук медсестрички чётких следит из-под опущенных не до конца ресниц, как иглу ей в вену она вводит. Шикает, от позы неудобной, которая резью в голове отдаётся, дёргается, в пояснице прогибаясь для удобства, вызывая у женщины взгляд сочувственный и цоканье недовольное. Что из этого Князевой адресовано не понятно. Ей бы сейчас из больницы смыться, а не под капельницей лежать, только лекарство, по вене пущенное, эффект быстро выдаёт, мутит картинку перед глазами, заставляя обмякшее тело девичье по кровати жёсткой размазаться. Она только слышит отдаляющиеся переговоры докторов, с щелчком замка громким иглу из вены вытягивая и в матрац втыкая. Пальцы к проколу прикладывает моментально, сгибая руку в локте, а сама по бутылке с раствором взглядом шатающимся бегает, ждёт, когда тот закончится, матрац больничный жидкостью пропитав.       В советских больницах, да и просто из-за недостатка персонала на такое большое количество пациентов, внимание к людям минимально. Не тяжёлый случай и хорошо. Это на руку Алёнке играет, когда за прошедшие два часа о ней не вспоминает никто. Одежда её, кровью перепачканная, рядом лежит, в которую Князева запрыгивает буквально. И никакая пульсация в голове не останавливает. Долго сгиб держать не приходиться, пары минут хватает за глаза, чтобы кровь остановилась. Князева думать старается, что пальцы у неё не настолько грязные, чтобы заразу какую внутрь занести. Иглу из постели вытягивает, койку в порядок приводя манипуляциями нехитрыми, прячет следы уклонения от лекарства свои противным клетчатым пледом. А дальше только на удачу надейся, думается ей, когда в коридор она выходит. На посту медсестра незнакомая, отчего у Алёнки губы поджимаются автоматом, волнение выдавая. Она себе выдохнуть позволяет пару раз, прежде чем приблизиться, улыбаясь наигранно-правдоподобно. — Тебе чего? — женщина, хотя скорее к старушке ближе возраст её, к Князевой сразу обращается, взглядом цепким в фигурку впиваясь. — Да мне, вот, лечение назначили, а выписать не выписали, — врёт напропалую Алёнка, не особо о последствиях задумываясь. Да и вряд ли кто-то на «дворняге» внимание зацикливать будет, им бы с обычными пациентами разгрестись. — Тёть, выпишешь? — Выпишите, тьфу, ну воспитание, — на ругань медсестры, поправляющей её, девчонка только улыбнуться может, взгляд отводя на коридор полупустой. Не пересечься бы с врачами лечащими, пока возится она с бумажками ненужными. Старушка стучит рукой костлявой по стеклу, кожей сморщенной стянутой и противной такой же, как сама она, внимание Князевой к себе привлекая, бросая в окошко справку с буквами ровными, словно по линеечке выведенными. — На осмотр когда? — Так послезавтра, — хотя, откуда бы ей знать это, мыслями своими Алёнка давится, прикинув, что в любом случае появится ещё здесь. Её тут, как минимум, уже двое человек знают. Не появится, так они хай поднимут, а ей внимание лишнее не нужно. — Шоколадку тебе принесу, тёть, — и пока та со стула подпрыгивает, Алёна уже на выходе оказывается, шапку на голову забинтованную натягивая осторожно. Шумит ещё, в башке-то опустевшей, по-хорошему отлежаться бы следовало, только девчонка себе уже давно маршрут нужный построила, аккурат к дому стариков ведущий, пока в ладони, кулаком сжатом, монетка серебристая покоилась.       Если б курить могла и умела она бы именно этим сейчас и занималась, выглядывая из-за дерева массивного, что через дорогу от дома покосившегося находился. Нервничает Князева сильно, по снегу таящему вышагивает взад-вперёд, оттягивая встречу неприятную. Оправдываться она не будет, сразу решает для себя девчонка. Ей одобрение этой женщины не нужно и прощение её тоже, главное деньги вернуть, думает про себя Князева, к дому подходя, где во дворе едва передвигается старик упёртый. Он уже колоть дрова не пытается, отчего колун длинный забытой вещью стенку подпирает. Ходит только, на палку самодельную опираясь, иногда взгляд поднимая. Аккурат в тот момент, как девчонка во двор их заходит осторожно. Челюсть старческая тут же сжимается, а взгляд недобрым становится, в себе отражая всю злобу, что внутри него клокочет. Брови густые сводит к переносице, ладонью крепче за палку хватается, будто готовясь обороняться. Князева рукой к шапке на голове тянется, проверяя, не видно ли из-под неё бинта медицинского и шаг навстречу делает, замечая, как сжимается старик пружиной напряжённой. — Я…деньги, вот, — руку к нему, остановившись в шаге, протягивает, ладонь раскрывая и монетку демонстрируя. На коже внутренней влажность блестит, волнение её выдавая, только дед внимание на это не обращает, всматриваясь глазами влажными в лицо побитое. Зло, презрительно и хмуро. Губы мнёт, будто слов подходящих подобрать не может. Все они ему слишком ласковыми кажутся, чтоб к такому мусору применять. — Вы жене предайте… — у Алёнки рука вытянутая, то ли от нервов, то ли от усталости, дрожью мелкой пробивается, когда замахивается старик, палкой опорной ударяя по ладошке маленькой. Пятьдесят копеек, брякнув весело с деревом столкнувшись, в снег куда-то улетают. Алёнка же конечность, болью пульсирующую, к груди притягивает, на деда взгляд ошарашенный устремляя. — Вон пошёл отседа, — шипит на неё, невпопад приземляя деревяшку на тропинку вычищенную, отчего клонит старика вперёд пару раз, будто упасть он может. — И дорогу сюды забудь, скотобаза, — на щеках девичьих румянец проступает пятнами стыдливыми, а в груди сердце заходится стуком бешенным. — Сучёныш поганай, иди! — палкой взмахивает над головой, заставляя Князеву отшатнуться в калитку за спиной хлипкую, голову в плечи вжимая боязливо. Она старику щерится ответно, челюсть сжимая аналогично и брови к переносице сводя. Обласкать его хочет всеми словосочетаниями «лестными», пока дед за сердце не хватается, отчего деревяшка грузом бесполезным у ног его падает. Шаг вперёд делает инстинктивно и тут же стопориться на месте, когда мимо пробегает силуэт маленький. Бабуля, видимо, вернувшись откуда-то и заметив картину такую, тут же к мужу на помощь бросилась, игнорируя гостя нежданного. Ватник ему движениями заученными быстро расстегивает, как и рубашку под ним, давая кислороду доступа больше, чтобы в себя он пришёл. По лицу взглядом бегает, ладонями пот проступивший у висков стирает, пока не перестаёт кряхтеть он, начиная дышать размеренно и только тогда на девчонку оборачивается. А Князева, установки все враз забыв, ответно смотрит растерянно, сглатывая слюну отсутствующую во рту пересохшем. Ей перед старушкой извиниться хочется, гордость в сторону отбросив, объясниться. Рассказать, что не просто так её не было, что вот, голова перебинтована, что избили. В грудь себя бить хочется, доказывая невиновность. — Ты иди, — от безнадёги в голосе, сквозь улыбку усталую выдохнутую, у Алёнки внутри переворачивается всё. В глазах слёзы непрошенные появляются, которым девчонка выхода не даёт, сдерживая пелену. Не моргает нарочно. — Иди, донь.       Руками калитку нащупав, Князева с места срывается, пряча солёность по щекам стекающую. Бежит, задыхаясь обидой и злостью, не видя перед собой ничего, отчего голова больными мыслями заполняется. Почему? Почему так вышло? Почему с ней именно? В остановку, перед глазами появившуюся неожиданно, Алёна почти врезается лбом, останавливаясь в последний момент. За голову хватается, согнувшись к коленям, выдыхая рвано истерику внутреннею, а разогнувшись, в бетонную поверхность кулаком бьёт со всей силой имеющейся. И ещё. И ещё. В себя приходит только тогда, когда взгляды людей, транспорт общественный дожидающихся, на себе замечает, отворачиваясь. Трясётся вся, руки пунцово-бордовые в рукава длинные пряча, дыхание выровнять сбившееся пытается. Ей переживания такие нахрен не упёрлись, упорно убеждает себя Князева. Только сердце в ответ сжимается болезненно, к ритму привычно-размеренному возвращаясь, когда тормозит у остановки автобус, куда люди загружаются неспешно. За рулём физиономия знакомая, машет девчонке приветливо, в салон зазывая и ей ничего другого как согласиться не остаётся. Князева на коробку, что двигатель обшивает поверх, садиться, чтобы ближе к шофёру быть и, пока он отвлекается на дорогу, от остановки отъезжая, быстро смахивает с лица влажность ненужную. — Ты, я смотрю, без приключений-то совсем не можешь? — усмехается, через зеркало с девчонкой взглядами обмениваясь. Куртка рабочая на крючке болтается, сам мужчина в свитере лёгком сидит, с румянцем здоровым на щеках. — Так не интересно, без приключений, — Князева отмахивается тут же, улыбкой лукавой водителя одаривая. Прячет за весёлостью происшествие недавнее, стараясь перевести тему в русло другое. — Завидуешь ты мне просто, дядь Толь, — рукой по игрушке какой-то, что на зеркале заднего вида висит, бьёт, заставляя ту качнуться. — У тебя-то катания по маршруту одному и тому же. Туда-сюда, туда-сюда, — пальцами из стороны в сторону проводит, улыбку в ответ от шофёра получая. — И вообще, им, может, больше досталось, — на салон оборачивается, взглядом обводит пассажиров, что смотрят на неё с недовольством неприкрытым. — Это вряд ли, — Анатолий хмыкает, на повороте к остановке выруливая и останавливается, особо недовольную женщину с авоськой полупустой выпуская. Князева время выжидает, смотрит той на спину. И только женщина останавливается, пропуская автобус, язык ей показывает, смеясь от лица вытягивающегося. — Она тебе что сделала? — Леонидыч, молча за ситуаций наблюдая, вопросом Алёнку быстро прижучивает, так что она блохой пойманной ёрзать на месте начинает. Молчит, про весёлость напрочь забывая. — Ну, чего молчишь? Ответить нечем? — Зачем? — с пацанёнком каким-то, что рожи ей корчит, девчонка взглядом сталкивается. И кулак показывает, улыбаясь недобро. Только не успокаивает это мальчонку разыгравшегося. — Как «зачем»? — мужчина взгляд беглый на гладь зеркальную кидает, видя перепалку молчаливую, головой мотает, как учитель какой подопечных своих за курением сигарет поймавший. — За слова свои и поступки всегда отвечать надо, — внимание девичье обратно к нему возвращается, когда интерес она к мальчишке теряет, наигравшись вдоволь. — С тебя всегда спросят. — Кто? — Князева, кажется, искренне слов ей адресованных не понимает, стараясь не задумываться слишком глубоко о философии уличной. Чем ещё, в конце-концов, удивить её смогут? — Найдётся кто, — уже серьезней обращается к ней водитель, выпуская из салона последних пассажиров. — У тебя жизней не девять, чтобы нарываться так, — глушит мотор, из кабины на улицу выпрыгивая. На перекур. Князева за ним. Становится напротив закуривающего мужчины, как всегда руки в карманы спрятав и ждёт, когда тот облако никотиновое выдохнет. Молчат, пока девчонка бумажку в кармане мнёт упорно, желая догадку одну проверить. Алёнка давно уже, ещё при встрече первой, после кражи расчёски, заметила: не пальцем он деланный. Держится уверенно, внутри позвоночника будто стержень стальной, несгибаемый. Из-под рукава задравшейся тогда дублёнки запястья жилистые видны были. Без веса лишнего и мышц крупных. И движения у него выточенные, осторожные. Леонидыч же ранения её разглядывает, взглядом мягким ощупывая фигурку щуплую. Из-под шапки тряпичной кусок бинта замызганного торчит, о чём сообщать он не торопится. Значит, в этот раз серьёзней досталось. Если так пойдёт, то в следующей раз он её на костылях увидеть должен. И уже спросить что-то хочет, когда кидает она в него что-то, на что мужчина руку вперёд выбрасывает, одним резким движением перехватывая объект непонятный. — Занимался, да? — она ему улыбается лисой хитрой, пока выкидывает он в сторону бумажку смятую, затягиваясь сигаретой и отвечать не торопится. Чует что-то неладное, оттого и молчит. — Чем? Борьбой? Самбо? Бокс? — плутовка, смеётся мысль в голове его, а самому Анатолию не до смеха совсем. Он сигарету в сторону откидывает, так же молча в кабину возвращаясь. Князева следом. Запрыгивает, уже с ногами, на место нагретое, вздрагивая вместе с двигателем кашляющим, когда автобус от станции конечной отходит в сторону Универсама. — Карате что ли? — Лучше, — на улицу знакомую выруливает, у остановки страждущих целый салон набирая. — Слово — лучший приём, — Алёнка в его сторону цокает негодующе, подбирая под себя ноги, чтобы не отдавили граждане сознательные, прилипнувшие друг к другу как селёдки в банке. — Ага, на улице же философы все, только дай что поговорить, — подросток какой-то, ближе всего к Князевой расположившийся, хмыкает на слова девичьи, так что она взглядом его награждает смазанным. — Дискуссии проводят, диспуты, да? — Договариваться лучше учись, больше пригодится, — непоколебим Леонидыч. Талдычит одно и то же, заставляя девчонку закипать внутренне. У неё голова больная, от духоты салонной и людей обилия, гудит противно, щуриться заставляет, отчего Князева руку к виску прикладывает. Анальгину бы таблеточку. — Есть аптечка у тебя, дядь Толь? — он ей кивает только на вопрос в сторону, куда девчонка рукой тянется выуживая коробочку небольшую. Через бинты и колбочки с зелёнкой и йодом пробирается, на дне выуживая нужное лекарство, которое тут же, аж две таблетки для усиления эффекта, в рот закидывает от горечи морщась. Аптечку на место ставит и кладёт рядом с водителем пять копеек, во внутреннем кармане завалявшиеся, отчего тот даже оборачивается, бровь вопросительно выгибая. — За лекарство, — отмахивается, хмурясь, да только бесполезно с девчонкой спорить. Ей для спокойствия собственного, легче денег отдать, чтоб потом не трогали. А то мало ли. — Ну занимался же, а, — всё одно Алёнка линию свою гнёт, уже водилу злиться заставляя. — Научи меня, — сразу же головой отрицательно мотает, у очередной остановки мотор заглушая. С болтливой этой у Леонидыча маршрут как-то незаметно пролетает, как и день рабочий. — Жалко что ли? — Да, — чтобы не продолжать спор бесполезный, сразу соглашается Анатолий, руки на руль сложив. — Я заплатить могу, сколько скажешь, — отчаянье Алёнке не скрыть уже, стоит ниточку надежды поймать. Ей умение драться ой как понадобится, может даже жизнь когда спасёт, а он кочевряжится. — Не надо? А что тогда? Ты скажи только, я всё что угодно достану, только научи, — к девчонке поворачивается, что речь пламенную, будто в комсомолы поступить пытается, зачитывает. Смотрит на мужчину умоляюще, дыша через раз. — Мне в депо надо, выходи, — Князевой второй раз за день под дых прилетает, сокрушая внутри веру в людей. Она на шофёра глядит растерянно, как котёнок брошенный, губы поджимает дрожащие, выдавливая тихое «Пожалуйста». — Выходи, Лёль. Из салона не Алёнка выходит, тень её бледная. Горечь, то ли от таблеток, то ли от жизни, горло сдавливает, пока водила с движком возится. Тот кряхтит, кашляет надрывно, а не заводится. Будто специально подольше перед девчонкой опустошённой задерживает, взывая к совести грызущей. А у Князевой, вместо истерики вполне нормальной в данном случае, в голове будто перещелкивает. Она автобус обходит, по окну ладошкой барабанить принимаясь, пока Леонидыч дверь ей водительскую не открывает. — Спор, давай? — руку ему тянет для заключения договора, на которую мужчина смотрит брови вопросительно вскинув. — Если обгоню тебя от Меховщиков до Заводской, — она названия остановок чеканит уверенно, которые автобус по маршруту проходит изо дня в день. — Учить будешь. — Лёль, ты дурная что ли? Расстояние-то видела? — Леонидыч, который должен был бы радоваться такому невыполнимому условию, девчонку тут же отдёргивает, пытаясь дверь захлопнуть, но та его останавливает. Упирается ладонью в металл холодный, глядя на водителя уверенно. — Полгода дай только, на подготовку, — бараном упёртым талдычит Князева, потихоньку и сама начиная понимать, что звучит предложение бредово, но отступаться не собирается. Во что бы то ни стало научиться себя защищать хочет. — Мне для защиты это. Я просто так никого бить не буду. Честно. Спорим? — и руку вперёд, для рукопожатия, вытягивает повторно. Он на неё смотрит, прекрасно понимая, что даже будь у неё не полгода, а вся жизнь, она автобус не обгонит ни при каких обстоятельствах. И всё равно. Гложет внутри чувство неприятное, червяком сомнения извивается, которого быть не должно. — Спорим, — руку протянутую жмёт крепко, улыбку на лице девичьем вызывая автоматически, а у самого будто в душу кошки нагадили. Настолько неприятно. — Только если проиграешь, будешь нормально жить. На работу устроишься, — Князева руку, клешнёй зажатую, выдернуть пытается, да поздно уже, на что очередь улыбаться к Леонидычу переходит. — Воровать перестанешь и как девочка одеваться начнёшь, договор?

— Договор, — сквозь зубы стиснутые цедит Алёнка, внутри загораясь уверенностью непоколебимой. Ей теперь проиграть ни за что нельзя.